Я вернулась, Господи! (сборник)

Пройдя на кухню, она быстро сунула руку за шкаф. Пусто. Придется тащиться вниз, в универсам за углом. «Успокойся, – убеждала она саму себя, – тебе уже достаточно. И потом, ведь ничего не случилось. Сама виновата, начала приставать к нему с глупыми вопросами. Он мужчина и сам все знает и решит». Но недавно выпитый алкоголь, чувство обиды на Павла гнали ее за добавкой. Как все-таки мужчины умеют испортить любую романтическую встречу.

Звонок в дверь застал Ирину уже в прихожей. Она открыла. Перед ней, неловко переминаясь с ноги на ногу, стоял сосед. Кот самый, который часто помогал ей с дверным замком. Кажется, его фамилия Васильев. Он смотрел на Ирочку какими-то умоляющими глазами, словно боялся, что она может прогнать его.

– Проходите, – Ирина распахнула дверь пошире. Сосед суетливо шагнул внутрь и молча замер посередине прихожей.

– Ну, что же вы, – затормошила его Ирина, – проходите на кухню. Я сейчас чайник поставлю.

Сосед смущенно присел на краешек стула.

– Вы уж простите ради бога. Я на минутку, уж больно дома тоскливо. День рождения у меня сегодня, а посидеть не с кем, – Васильев аккуратно поставил на краешек стола бутылку водки и выжидательно взглянул на Ирину.

– Как это не с кем? – возбужденно заговорила Ирина. – А соседи на что? Вот сейчас и отметим ваш праздник.

Она принялась доставать из холодильника продукты. Быстро резала колбасу, сыр, разбила в сковороду несколько яиц. Сполоснула рюмки.

За все это время Васильев не сказал ни слова. Вскидывая иногда на него глаза, Ирина отметила в его облике отрешенность. Словно сидя сейчас на ее кухне, сосед, тем не менее, был где-то далеко-далеко.

– Ну, за вас, – она подняла рюмку, ожидая, пока Васильев потянется со своей ей навстречу.

Не дождавшись, Ирина выпила, а он поставил стопку обратно на стол, так и не пригубив. Ирочка удивленно подняла брови.

– Вы уж не обижайтесь, Ирочка, – сосед улыбнулся ей, – не пью я. И в молодости не баловался, а сейчас и тем более. Я с вами так, за компанию посижу. Вы меня не смущайтесь. Пейте за мое здоровье. Оно мне сейчас ой как нужно.

Он подлил ей еще, немного помедлив, Ирина выпила и неожиданно для себя заплакала. Васильев гладил ее по голове, а она, всхлипывая, рассказывала ему про свои обиды, про Павла, про свою нелегкую жизнь: без любви и нежности. Он неумело успокаивал Ирочку, говорил, что все обязательно наладится, что все у нее впереди и она непременно будет счастлива. Ирочка согласно кивала, размазывая слезы по щекам.

Они сидели долго. Сосед почти ничего не ел, потом отхлебнул из рюмки совсем чуть-чуть и с грустью заговорил.

Глава 8

Боль постоянно жила в нем. Иногда Васильеву казалось, что он и родился вместе с ней. Он даже как-то свыкся с этой болью, считал ее живым существом и даже разговаривал с ней, прося утихомириться, если уж особенно злобствовала.

Васильев родился и вырос в Москве, закончил политехнический. После окончания попал на завод, очень скоро пошел в гору и считался довольно перспективным инженером. Короче говоря, голова у него варила, и варила неплохо. Довольно быстро Васильев возглавил конструкторское бюро, многие его изобретения были запатентованы, успешно применялись в производстве.

Вскоре Васильев получил двухкомнатную квартиру, и они с женой Ларисой и маленькой Танечкой постепенно начали обживаться. Платили талантливому инженеру неплохо. Они сумели купить два ковра и набор красивой чешской посуды. Целый месяц Лариска ходила отмечаться в очереди, чтобы получить польский мебельный гарнитур. Квартира постепенно приобретала уютный, обжитой вид.

На заводе Васильеву часто выдавали продуктовые заказы. А жена была на редкость умелой хозяйкой, готовила так, что пальчики оближешь. Как что из венгерской салями, шпрот и зеленого горошка Лариска накрывала шикарные по тем временам столы, разнообразя их картофельной запеканкой, неизменной селедкой под шубой и удивительно вкусными, хрустящими маринованными огурчиками.

Васильев очень любил тихие, спокойные домашние вечера. Танечка что-то рисовала, Лариска вязала очередной шедевр, ну а Васильев читал газеты или резался в шахматы с Петькой Шмелевым. Они дружили со студенчества. Петька был шалопай редкий, мог запросто удрать с занятий. Знал, что Васильев всегда выручит. Правда, после окончания института попали они на разные заводы, но дружить не перестали. Любили вечерком выпить по кружечке пивка или завалиться к старым студенческим друзьям в гости и просидеть за бутылкой всю ночь, споря обо всем на свете: о политике, о женщинах, потом опять о политике.

Потом все это: и работа, и устроенный быт, и стабильная зарплата – в одночасье рухнуло. Завод закрыли, и Васильеву показалось, что рухнул весь привычный для него мир. Он недоуменно перебирал в руках ваучеры, не совсем понимая, что ему с ними делать, слушал свистящее шипение жены, и в его пустой – впервые, наверное, – абсолютно пустой голове не рождалось ни одной мысли.

И вот тогда боль впервые начала поднимать голову. Но Васильев приказывал ей молчать и целыми днями бродил по городу в поисках работы. Но ему или ничего не предлагали, или давали в качестве зарплаты такие копейки, на которые прожить в Москве, да еще с семьей, было практически невозможно.

Как-то вернувшись вечером после неудачных поисков, Васильев нашел на кухне записку от жены. Он долго ничего не мог понять, а потом только, перечитав ее несколько раз, уяснил, что он остался совсем один.

Вместе с Лариской исчез польский мебельный гарнитур. И только огромный диван остался стоять посреди комнаты, напоминая о былом благополучии.

Вот тогда Васильев впервые напился. Напился сильно, до одури, до беспамятства. Хотя для этого пришлось ему три или четыре раза спускаться в ночной ларек, торгующий «паленой» водкой. Он лежал на диване, пьяный, беспомощный, жалкий, и вперемежку со словами каких-то песен из его горла вырывались громкие рыдания.

Каким и нашел его Петька Шмелев. Он долго мочил Васильеву голову под краном, вытирал мокрое лицо, как ребенку, говорил что-то ласковое и успокаивающее, до тех пор пока Васильев не забылся тяжелым беспокойным сном. Проснулся он от боли. Она забралась ему в сердце и, сжимая его тяжелой рукой, не давала дышать, мяла, выворачивала, будто пытаясь выдернуть наружу все его внутренности.

Петька, который так и не ушел домой, отпаивал друга чаем, сбегал в аптеку за валидолом, а когда уходил, предложил:

– Приходи ты, Вовка, к нам на рынок. Пока грузчиком, а там, может, и что-то получше выпадет. Пропадешь ведь с голоду да с тоски.

Васильев мотал головой, даже не пытаясь представить себя разгружающим ящики или грязные, пыльные мешки.

После ухода Лариски жизнь наступила тоскливая. Вечерами его никто не ждал, не звенел, как прежде, веселый Танюшкин голосок. Васильев знал, что живут они теперь в другом городе, но искать не пытался. Знал, что вот такой, безработный, полунищий, он Лариске не нужен.

Васильев запустил жилье, редко вытирал пыль, посуду не мыл неделями. А потом наступил настоящий голод. Он продал в переходе метро свой ваучер и, стараясь подольше протянуть вырученные деньги, покупал себе только батон хлеба, молоко, иногда два яйца на ужин.

Когда деньги кончились и нужда взяла за глотку, Васильев пошел на рынок искать Петьку Шмелева. Нашел он его в мясных рядах. Бывший советский инженер Петр Алексеевич Шмелев ловко разрубал свиные туши, незаметно швыряя в бумажную коробку под прилавок приличные куски мяса.

Васильеву он искренне обрадовался. С сожалением глядя на исхудавшее лицо, запавшие глаза, покачал головой:

– Слышь, Володька, могут не взять в грузчики. Исхудал сильно. Не справишься.

Васильев ничего не ответил, только смотрел на Петьку жалобным горячечным взглядом. Петька, махнув рукой, исчез куда-то, велев Васильеву ждать его здесь. Вернулся он скоро с вертким круглоголовым мужиком. Кот, стреляя из-под кепки хитрыми глазами, цепко осмотрел Васильева. Петька быстро сунул ему что-то в карман. Мужик кивнул.

Как Васильев начал работать на рынке. Жить, конечно, стало сытнее, но вот тоска не отпускала ни днем, ни ночью. Крутила, выворачивала наизнанку, подбрасывала навязчивые мысли. Бессонные ночи тянули жизненные соки. Коска накрыла Васильева с головой и взяла в соратницы себе изматывающую боль. С каждым днем работать становилось все тяжелее. Дрожали руки, ноги вдруг становились ватными и подкашивались, а лицо серело, приобретая неприятный землистый оттенок. Васильев, с трудом дождавшись короткого перерыва, отказывался от ходящего по кругу липкого стакана портвейна, ложился ничком на грязный топчан, сжимался от боли, подтягивая ноги к подбородку, и как ни пытался терпеть боль, из-под плотно сомкнутых глаз текли горячие слезы. Он сглатывал соленую влагу, стараясь всхлипывать бесшумно, а в голове проносился калейдоскоп прошлой счастливой жизни: маленький зеленый скверик, где он любил гулять с дочкой, гудящие цеха завода, старый альбом с фотографиями, который неизвестно куда затерялся и где хранились снимки прадеда, школьных и студенческих друзей.

Услышав окрик бригадира, Васильев с трудом поднимался с топчана, волоча ноги, шел за бригадой к месту разгрузки.

Петька навещал его часто, приносил куски мяса, совал в карман деньги. Он-то и выбил всеми правдами и неправдами для Васильева торговое место. Теперь Васильев торговал собачьим кормом, и хотя работа эта была легкой и необременительной, печаль и равнодушие в глазах Васильева отпугивали покупателей. Да и кому захочется купить что-то у мрачного, болезненного человека.

А болезнь наступала на Васильева все сильней и сильней. Иногда он не мог сделать и двух шагов. Горло внезапно перехватывало, он ловил ртом воздух, стараясь унять бешено колотящееся сердце. Васильеву становилось все труднее справляться с физической болью, но еще более невыносимые страдания приносила и душевная. Васильев отказывался воспринимать окружающее, перестал общаться с соседями. Хотя он так любил со стариком Семенычем, который жил этажом ниже, поговорить о жизни. Семеныч вспоминал о войне, о тяжестях фронта, о том, как ноют старые раны, а Васильев слушал и до слез жалел старика, который коротал свой век в забвении и полунищете. И даже с ней, с Ирочкой, Васильев перестал перебрасываться парочкой коротких фраз. Хотя раньше они частенько останавливались в подъезде, чтобы немного поговорить.

В больницу Васильева отвел Петька. Когда, переодевшись в больничную пижаму, Васильев вышел в коридор попрощаться, Петька, не сдержавшись, заплакал. Уж больно жалко смотрелся Васильев. Штаны пузырились на коленях, висели сзади мешком. Худые, жилистые руки выглядывали из рукавов куртки, а дряблая, морщинистая шея, казалось, едва удерживает на плечах седую голову, еще мгновение, и она сломается как спичка. Но больше всего угнетал затравленный взгляд, пустой, ничего не видящий, как бы направленный внутрь себя.

Петька долго не отпускал Васильева от себя, говорил что-то успокаивающее, как маленького гладил по голове. Когда Васильева позвала медсестра, он грустно кивнул Петьке и, шаркая тапками, пошел в палату. Как Петька и запомнил его: с низко опущенной головой, тихо бредущего по больничному коридору. Он все ждал, что Васильев посмотрит через плечо и, как прежде, улыбнется ему озорно и весело. Васильев не обернулся.

В палате он сразу лег, почти не ощущая сыроватого, серого на вид белья, отвернулся к стене, и опять калейдоскоп воспоминаний замелькал у Васильева: вот их с Лариской свадьба – собрался почти весь курс, много танцевали, пели под гитару, дурачились. Васильев так до конца вечера и не отпустил Ларискину руку, и любовь переполняла его так, что ему хотелось обнимать и целовать всех. А когда родилась Танюшка, он сам вставал к ней ночами, менял пеленки, подогревал кашу и каждую свободную минуту был готов находиться рядом с дочкой. Когда Танечка немного подросла, они втроем поехали на Валдай. Это было прекрасное время. Они привезли оттуда замечательный загар, кучу фотографий, и еще долго Васильеву снились и плеск прозрачной воды, и серебристый Танечкин смех, и пахнущий дымком чай, и большие Ларискины глаза, соблазнительно и призывно блестевшие в темноте.

Уколы, что прописал ему доктор, оказались очень уж болезненными, и вскоре Васильев не мог даже лежать на спине. Сосед по палате советовал:

– Да сунь ты медсестре рублей сто, будет делать – не почувствуешь.

Васильев тихонько вздыхал. Деньги, которые незаметно положил ему в карман Петька, он потратил, иногда покупая себе еду в больничном буфете, балуя себя соками и плавлеными сырками, чтобы хоть чем-то заглушить вкус и запах больничной кормежки.

Васильев лежал в больнице всего один раз, еще в той, советской, жизни. У него нашли небольшую язву желудка, и заводская поликлиника выдала инженеру направление на лечение. Васильеву тогда в больнице все понравилось: и чистота в палатах, и улыбающиеся сестрички, серьезность, с которой подходили к лечению врачи. Помнится, его навестил генеральный директор завода и в ответ на смущенную улыбку Васильева начальственно пробасил:

– Ты, Владимир Иванович, не суетись. Мы хороших работников ценим. По твоим проектам, считай, целую линию на заводе обновили. Работает, да еще как эффективно. Как что ты о стране заботишься, а страна о тебе, – генеральный лукаво подмигнул все еще смущающемуся Васильеву, крепко пожал руку и вышел.

…Всю ночь боль не отпускала Васильева. Скребла за грудиной, со всего размаха била в сердце, стучала в висках. Васильев осторожно повернулся на правый бок, подтянул, как обычно, колени к подбородку. Вроде полегчало. Сумел даже перед утром забыться, чуть задремать. Но обычный день уже вступал в больничные коридоры. С шумом полилась вода из крана, гулко ударяя в пустое ведро. Потом нянечка, шаркая тапками, громыхала этим ведром по коридору, размазывая тряпкой мокрые полосы по полу. Ходячие больные потянулись с чашками в столовую, каждый раз вздрагивая от грозного окрика нянечки:

– Ходють тут и ходють, грязь носють. Не лежится им, окаянным.

Васильев осторожно встал, умылся, вытерся несвежим полотенцем – белье не меняли уже третью неделю, – потянулся к кружке с чаем, да весь как-то обмяк, ослабел, с трудом опустился на подушку. Как и пролежал до обеда. Не было сил шевельнуть ни рукой, ни ногой. В обед в палату заглянул доктор, кивнул Васильеву: