Не к ночи будь помянута

Я расправляю складки на жемчужно-белом крепдешиновом платье. Из чьего шкафа достал его Йозеф, чтобы подарить? А мог с кого-нибудь и снять, хорошо, если с живого. Приятно носить крепдешин, он холодит кожу и не колется.

Я смотрю на Йозефа и снова улыбаюсь ему.

Убить бы его сегодня и закончить эту канитель. Но придётся подождать.

Я медленно пью вино. Надо же, мускат. Нежный вкус переливается во рту, будя воспоминания. Тётя Поля любила пить мускат, сидя вечером на веранде своего открыточного домика. Тёти Поли никогда больше не будет, не надо о ней думать.

И нельзя расслабляться. Я отставляю недопитый бокал.

– Ты мало ешь, мало пьёшь.

Надо отдать ему должное, говорит он без шипящего акцента, свойственного его народу. Может, это из-за хорошего музыкального слуха.

– Не хочется, спасибо.

Йозеф снова приветливо улыбается.

– Скоро зима. Мы ехать отпуск. Ты ехать наш дом. Мой дом хороший. Видеть горы.

Удивил. Не думала, что ты настолько сентиментален.

– Йозеф, стоит ли? Мы так мало знакомы.

– Я решил. Я написал мама.

Маму ты больше не увидишь. До зимы не доживёшь. Мне становится скучно, и хочется скорее закончить этот вечер с вином, свечами и театральными паузами.

– О, Йозеф.

– Мы ехать в конец ноябрь.

Он встаёт и кладёт руки на мои плечи. Тут полагается вздрогнуть, кротко вздохнуть и обернуться, поднять и снова опустить глаза. Можно ещё коснуться кончиками пальцев его рук, как бы случайно, но я уже и так сделала довольно, судя по его масляным глазам.

– Спокойной ночи, Йозеф. Я, пожалуй, пойду, уже так поздно.

Я вздыхаю и встаю из-за стола.

– О, мой красивый девочка!

Он прижимает меня к груди. Я утыкаюсь носом в серое сукно и поднимаю руки ему на плечи. Пахнет табаком, потом и французским одеколоном. Напротив моих глаз распростёр крылья стальной орёл.

Оох, сколько же я спала! Я сладко потянулась и перевернулась на живот. Ладно, пусть будут руки и ноги. И гибкая спина.

Солнечный свет лился из окна. Я подставила под него свои пальцы – тонкие, просвечивающие розовым, с маленькими поломанными ногтями. Закрыла глаза, и голова сразу наполнилась мыслями и желаниями. Я представила себе вкус кофе. Вчера я пила кофе. Рот наполнился слюной, в животе заурчало. Хорошо бы ещё… ну, положим, хлеб. Белый, свежий, с хрустящей пахучей чёрной корочкой. И на нём розовый кусочек сёмги. Или хотя бы селёдки. Голод мучительно, как вчера, сжал внутренности.

А тут вдруг ещё вспомнилось вчерашнее, и я почувствовала стыд и прилив злости.

Как же всё отвратительно сложилось! Эта проклятая беспомощность, слабость. Этот мальчишка. Я принялась прокручивать произошедшее вчера, удивляясь не столько тому, чему стоило бы удивляться в моём положении, а собственным эмоциям. Они просто били ключом, и это было непривычно, дико, непонятно. Память подкидывала то с той, то с другой стороны яркие картинки.

Вкус горячего борща. Сметана. Ммм…

Туалет. Меня же стошнило на него. Боже, какой позор! Хотя, чего уж тут…

Это он меня одел или я сама? Чёрт побери, мне ли стесняться! И кого!

Тёплая вода, ванна. Благодать.

Зачем он завёл эту проклятую музыку?

Злость снова закипела, и вместе с ней какое-то щемящее, незнакомое чувство. Волнение? Страх?

Это очень мешало сосредоточиться. А надо было думать, что делать.

Но сначала нужно было утолить голод. Волна непривычного смущения вновь ударила в щёки, когда я вспомнила, как прокралась на кухню, чтобы стащить кусок хлеба. И как позорно меня поймали и отвели обратно в комнату. Чёрт, чёрт, чёрт!

Я осторожно села, спустила ноги с кровати и чуть не наступила на спящего человека. Ну конечно, вчера он запер комнату изнутри и улёгся охранять на пол, как собака.

Как глупо. С одной стороны, я же могу его разбудить. Я гостья и больна. С другой стороны – человек вчера поздно лёг, беспокоился, вызвал врача, возился со мной, устал. Подожду. Бывало и хуже.

Я осмотрела комнату, отмечая вещи, назначение которых было непонятно. Вот странная штуковина, прилепившаяся у окна. Не похоже на люстру или бра. Может такой мусоропровод? Но почему наверху? А эта вещь на столе похожа на глаз с одной ногой. Интересные обои. Я провела рукой по тиснёному рисунку – мягкие, будто из плотной ткани, наверное, дорогие.

Голод становился сильнее. Ощущение было такое, что я не ела дней десять. Я легла на край кровати, прижала ноги к животу и стала рассматривать Германа.

Люди обычно так не спят. Так ложатся отдохнуть в траву косари в деревне после обеда, когда всякое живое существо смаривает полуденная жара. Он лежал на спине, вытянувшись почти во всю ширину комнаты, подложив под голову ладони согнутых в локтях рук. Не хватало только травинки во рту.

Я снова ощутила странное чувство – одновременно скованности, волнения и смущения, и не сразу поняла его причину. А когда до меня дошло, чем оно вызвано, вновь пришло удивление. И злость на себя. Чёрт! Что за дурость?

Я была смущена тем, что я не одна. Я настолько отвыкла от людского общества, так одичала, что один вид человека наводил на меня оторопь. Вчера мне было не до этого. А сегодня я смотрела на мальчишку и понятия не имела, как себя с ним вести, когда он проснётся.

Я поймала себя на том, что грызу кончик ногтя. Отвратительная привычка, нельзя так опускаться. В своей жизни я видела десятки, сотни, тысячи людей – мужчин и женщин, красивых и страшных, здоровых и  больных, живых и мёртвых, и по большей части относилась к ним не хуже и не лучше, чем к животным. Никто в здравом уме не станет краснеть, увидев на улице кошку или собаку.

Надо было как-то отвлечься. От нечего делать я стала внимательно рассматривать спящего. На него приятно было смотреть, это я заметила даже вчера, когда мне было плохо. Хорошо сложён. Черты лица правильные, крупные, открытые. По-своему красив. Как раз так, как положено мужчине. Не смазлив, не излишне брутален. Есть переходный возраст, когда не скажешь точно – мальчик это или юноша. А про этого не скажешь – юноша или мужчина. Детское, мягкое, нескладное ушло, а матёрое, самцовое ещё не появилось. Молодец, Марина, давай зачетку, «отлично». А над тобой ещё смеялись! Как ты там говорила? «Хороший генотип. Долго искала именно такой материал – внешность, интеллект, хорошая родословная». Шалава.

Я с неприязнью подумала про Марину – о её мелких  светлых завитушках, о румянах на подвядших щеках, о неприятной манере сцеплять и тут же раскидывать пальцы… Не такой я желала Максиму, не такой…

И тут ни с того, ни с сего появилось шальное желание дотронуться до него. Осязание, обоняние, слух, вкус… только сейчас я поняла, какой это дар. Я страшно долго не ведала этих ощущений. Это было тоже сродни голоду – жажда познания, потребность ощущений. Все органы чувств работали по-другому, как не работали никогда. Все нервы были обнажены и уязвимы.

В солнечном луче медленно кружились микроскопические пылинки. Между тиснением на обоях  пестрели мраморные пятнышки, и одно было похоже на тушканчика. От подушки шёл слабый цветочный запах. Переплетение ниток на ткани завораживало. Машина пронеслась за окном. Колыхнулась занавеска. Такая гладкая кожа, наверное, тёплая.

И я коснулась плеча человека. Очень осторожно. Тёплая. Даже не шелохнулся. Я потрогала волосы. Мягкие, тёмно-каштановые, немного вьются. Длинные. Глупость какая. У меня обычно были короче. Я дотронулась до своих волос, рассмотрела прядь в луче света. Совсем чёрные, как в детстве. «Как воронёнок, вся в отца. А глаза мамкины». Надо будет остричь. Хотя, не всё ли равно.

Всё-таки решившись разбудить его, я протянула руку, и дотронулась до щеки.

Он ухмыльнулся во сне. И тут на меня кинулся зверь.

9

Заорав от боли и испуга, я отдёрнула укушенную руку. Чёрный котище зашипел на груди у Германа, прижал уши и встопорщил шерсть на загривке.