Бесовы следки

– В лесу, Татьяныч, всякие вожжи меж стволов путаются…

От добрых воспоминаний этих стало как будто легче. Так легко становилось ей всегда после разговора или похода в лес с дедом. А может, душа его и вправду сейчас незримо витала где-то рядом…

Поёжилась. Вечерний морозец уже давал о себе знать. Надо как-то добираться до дому, а то муж чего доброго кинется в розыск. Только этого ей ещё и не хватало.

Вышла на дорогу. И увидела невдалеке горящие подфарники какой-то машины. Значит, повезло. А может, сломался кто? Подошла ближе и глазам своим не поверила: «Скорая»! Андрей!!!

– Ты что, сумасшедший, весь день машину здесь держал?! – с ходу накинулась на парня.

– Что вы, Михална! Минут десять, как подъехал, честное слово! Садитесь, а то ведь промёрзли, небось…

Села в тёплую кабину и снова вся ушла в свои мысли.

Эх, дед! Если бы не та злосчастная медвежья охота. А ведь это я подбила тебя на неё! Ты долго не соглашался: «Медведь, Татьяныч, он ведь как человек. Грешно убивать его забавы ради… Валил я в юности медведя. В семье старшим был и пятеро мал мала меньше. Отца в лагеря сослали, мы с голоду пухли… Но после того зарёкся». Так ведь разве её убедишь?! Вошла блажь в голову: «Ну, дед, миленький, ну уважь! Чего только в жизни не перевидала, а вот на медведя ходить не довелось!»

Уговорила-таки. Закрутилось чёртово колесо. А у самой за день до охоты спину прихватило. Сдвинулся межпозвоночный диск. Аукнулась спортивная травма. Анатолия отпускала тогда одного с большой завистью. А как вернулся, взглянула на него, и заледенело в груди:

– Что с Титычем?!

– Охотоведа убил?!! По ошибке.

– Где он?

– В больнице сейчас. Пытался на себя руки наложить. Представив всё, что произошло в ту ночь в корбах, замычала и уткнулась в подушку и вскрикнула от дикого прострела в позвоночнике. Вот оно, отмщенье! Это она, одна она виновата во всём! Вот уж точно бес попутал… А теперь и не встать, и не помочь! Не сбегать к нему! Вот она, карма! За все грехи разом! И это ещё только цветочки, ягодки – впереди!

Подробности узнала только на следующий день. Та ночь была промозглой, ветреной. Зверь к подтухшей требухе не подходил. Принялся моросить дождь. Шумели и поскрипывали деревья. Изрядно продрогнув, охотовед, давнишний приятель и родственник Титыча, крикнул напарнику, что сидел неподалеку: мол, что уж там, пошли, видать удачи не будет. Вышли на овсы, забыв дать Титычу знак фонарём, как это полагалось по всем правилам охоты. Не спеша двинулись к нему навстречу, по пути наклоняясь за крупным стручком случайно попавшего гороха. А Титыч тем временем прислушивался к каждому шороху, к каждому звуку в ожидании зверя. Среди охотников слыл он самым метким, бил птицу на взлёте без промаха. Да и зверя завалить чаще всего удавалось именно ему. Ни сном ни духом не ведая о помыслах приятелей, Титыч, заметив на обочине поля два тёмных движущихся к нему пятна, выстрелил. Но медведи не шарахнулись в сторону, как это обычно бывает в таких случаях, и вместо звериного рёва до него донесся испуганный человеческий крик. Не помня себя, Титыч бросился к злосчастному месту. Последнее, что он услышал от друга, было: «Убил ты меня, Ваня! Ведь убил!» И обвис у Титыча на руках. Пуля, войдя в плечо, прошила туловище насквозь. Не будь рядом мужиков, застрелился бы дед, не сходя с места, да те успели выбить из рук ружьё в тот самый момент, когда он взвёл курок.

По дороге в больницу деда хватил инфаркт. Вот уж правда: нет худа без добра. Только это и помогло ему освободиться от навязчивой идеи покончить с собой. И хоть по-прежнему он ни с кем не разговаривал, при виде её душой чуть отходил.

– Дед, ты моих грибков хочешь? – по-детски картавя, спрашивала она. Он кивал, боясь обидеть. И она, счастливая, тащила к нему в палату и грибки, и холодец, и сырники с изюмом, не переставая лопотать что-то пустое, но милое ломаным детским говорком. Знала: Титычу это очень нравится, иначе не называл бы её в такие минуты нежно и ласково «Таточка». Анатолия же это просто бесило: «Кончай, Татьяна, выделываться! Не пятилетняя!» Несчастный! Какое ей было дело до него, если Титычу нравилось?!

– Дед, милый! Когда ты у меня на ноги-то встанешь? – нежно водя пальцем по его исхудавшему лицу, спрашивала она.

– Берёзового бы сока – мигом силы бы набрал…

И она молила, чтобы скорее пришла весна.

К Женскому дню Титыча отпустили домой отдохнуть от больничных процедур. Поборов неприязнь к его супружнице, Татьяна уговорила Анатолия навестить деда в праздник.

Дом Титыча был добротным, с большими, но почему-то уж больно печальными окнами. Снаружи и внутри его чувствовался свойственный деду порядок, подобранность. Однако вспомнились грустно оброненные дедовы слова: «Своими руками этот дом строил, сколько уж лет в нём живу, а будто всё здесь не моё. Бывает же так, Татьяныч?»

В доме было шумно. Как принялась объяснять супружница, нагрянули сыновья с жёнами да детьми, сват со сватьей, брат из Питера, племянница с мужем… Гремела музыка, пищала ребятня. Курили тут же, не утруждаясь выйти на улицу. Титыч лежал на кухне, на кушетке, укрывшись поверх одежды стареньким пледом. То и дело зычно ухала дверь, впуская и выпуская подвыпивших гостей.

Чувствуя, как начинает заводиться, она по привычке стала сама успокаивать себя: «Не лезь со своим уставом в чужой монастырь. Не думай, от этого деду легче не будет. Ведь знаешь, чем твоя «помощь» деду может обернуться…». А саму уже понесло.

– Анастасия Макаровна! С праздником, конечно, только уж больно шумно у вас здесь для больного. Нельзя ли закончить пиршество? Ему покой и тишина нужны, понимаете? Я ведь вас предупреждала.

Та капризно скривила губы.

– Что ж вы с порога-то с выговором? Я ведь постарше вас малость… К тому же у себя дома… Дети, внуки пришли поздравить… Куда денешься? Праздник ведь! Лучше бы к столу присели, водочкой угостились, пирожка моего отведали…

А у самой лицо от спиртного раскраснелось, плюнь – зашипит. А глаза так и норовят ужалить.

Татьяна взглянула на деда – тот лишь растерянно улыбался. Тут же осадила себя: не кипятись, девка, не наломай дров. Взяла себя в руки, пододвинула табурет к кушетке.

Из гостиной донеслись хмельные выкрики:

– Михална! Зайдите, не побрезгуйте компанией. У нас, конечно, ничего особого, но гостям всегда рады…

Татьяна нехотя поднялась, заглянула в дверной проём, раздвигая головой бахрому из тряпошных тампончиков.

– За приглашение спасибо, но я, извините, не в гости пришла, больного навестить… Шумно у вас тут, а Иван Титыч только после больницы…

За столом зашевелились, завставали. Анастасия Макаровна, поджав губы, молча стояла в дверях. На лице её было написано: я, мол, ни при чем. Нашлось кому командовать…

Лысоватый мужчина с плотным сытеньким брюшком, очень похожий на хозяйку, оценивающе взглянул на Татьяну и цинично бросил:

– Ну, что ж, опекунша твоя, Титыч, женщина стоящая, такой можно не только дом, всё отказать… – и, сально хохотнув, направился к выходу.

Впервые за всю свою жизнь Татьяна не нашлась, что ответить. С мольбой взглянула на Титыча. Но тот отвёл взгляд.

– Ну, ну, дядя Коль, хватит ерунду городить! – облагоразумил насмешника племянник и под руку вывел на улицу.

Татьяна плохо помнила, что было дальше, как раскланялась с супружницей, кивнула гостям, что толпились во дворе…

А на другое утро на пятиминутке доложили: «Сидоров Иван Титыч в реанимации. Повторный инфаркт».

Боже! Завыть бы по-волчьи! Почему человек не может умереть тогда, когда хочет?! Была б на то её воля, она бы сделала это сейчас!..

Яркий свет встречных машин слепил глаза. Казалось, иная вот-вот наскочит на них, раздавит в лепёшку. С замирающим сердцем следила за стремительно летящими прямо на них огнями фар и, искушая судьбу, молила: «Ну!!!» Но машины с издевательским визгом проскакивали мимо… А ведь стоит чуть-чуть крутануть руль влево…

Взглянула на Андрея. Что это я?! Парень-то при чём? Не женат ещё… Уймись! Долго ли до греха! Вспомни, бабуля не раз говорила: самоубийц не приемлет ни земля, ни небо.

Прикрыла глаза, запрокинула голову. Ехать бы вот так всю жизнь… И чтобы никогда не кончалась дорога, никогда не замолкал мотор… И никаких остановок, никаких возвращений назад, даже на секунду, даже в мыслях! Даже… во сне! Ехать вперед! Днями, годами, тысячелетиями! Ехать и созерцать все: от холодных первобытных пещер до адовых старообрядческих «гарей», от сумятицы сегодняшних дней до… Хм! Размечталась, в детство впала! Да ещё с какими запросами… Посягнула на роль самого Господа Бога! Созерцать ей, видите ли, захотелось… Всё! Всё! Не хочу больше думать ни о чем! Устала… Боже! Как я устала!..

На щеку, наконец, выкатилась горячая вымученная слеза.

Пойти на похороны не могла, это было выше её сил. Анатолий – другое дело. Помощь мужская нужна. А ей прилюдный спектакль этот ни к чему.

Проститься с дедом она зашла вечером, накануне похорон. Найда, старая охотничья собака с обвислым животом, виляя задом и поскуливая, выскочила к ней и, от избытка чувств, принялась тереться линялым боком об её ноги. И тут же на крыльце появилась дедова супружница с поскуливаниями почище Найдиного.

– Горе-то какое, Миха-а-лна! Осиротели мы, Госпо-ди-и-и! Кормилец-то на-а-ш! Как мы теперь без него-о-о?!

«Кормилец-то – это точно, – неприязненно подумала Татьяна. – А вот плачешь ты не по нему, а по себе. Хотя не слёзы это, притворство чистой воды!» И хоть вслух ничего не сказала, та почувствовала, примолкла.

Господи! Дай мне терпенья, не дай сорваться в день такой! Грешно при покойном счёты сводить… Боже ты милостливый! Научи, как быть?! Что, как не могу я притворяться? Никогда бы не переступила порог этого дома, если бы, если бы… Помоги, Господи! Дай хоть минуту побыть с ним вдвоём без этих придирчивых и так ненавидящих её глаз!

Но чем больше просила она Бога, тем сильнее бунтовало всё её нутро. Казалось, что дом дышит на неё холодом, фальшью и злобой. Но ватные ноги упрямо поднимались по ступенькам.