Бесовы следки

– Мам, ты чего? – наклонилась к ней Маришка. Татьяна закрыла глаза. Нежные губы дочери коснулись её щеки. – У тебя голова болит?

– Да, иди, доченька, я посплю. – И отвернулась лицом к стене. Маришка игриво пощекотала кончиком косы ей под носом. Как приятно пахнут её волосы! Птенчик мой… Ей ведь ещё только двенадцать… Случись что с ней… А впрочем, что я нюни-то распустила раньше времени? Нужно немедленно вызвать «Скорую». Пусть отвезут в больницу, сделают снимки, вызовут Сергея Петровича… Он толковый мужик, хоть и любит выпить. Если что серьёезное, пусть отправляют в Ленинград спецрейсом, там, в институте, есть неплохие нейрохирурги…

Ах, дед! Ах, Титыч! Что же ты со мною сделал? Вот она, чёрная тень, закрывшая лицо… А ведь раньше никогда не верила в сны, считала их бредовой прихотью бездельников.

Снова открыла глаза, и снова натолкнулась на стойкую черноту. Горько застонала и в ярости взмахнула руками, словно хотела разорвать тёмную пелену. Но голова бессильно откинулась на подушку. Из открытых невидящих глаз медленно выкатились слёзы.

Институт нейрохирургии имени Поленова, где валялась Татьяна уже третий месяц, славился своей доброй репутацией по всей стране. Однако профессора и приглашённые консультанты, изучая снимки и результаты анализов, в недоумении разводили руками. Зрение не возвращалось. А ведь ничего не болело, не беспокоило. Мучилась только от досады. Сама врач, она никогда не предполагала, что медицина может быть столь бессильна.

В палате, кроме неё, были ещё трое. Молоденькая девушка из Барнаула, Ларочка, с подозрением на эпилепсию, женщина лет тридцати с очень приятным голосом и, судя по всему, с такой же привлекательной внешностью да ещё одна пожилая дама, обследуемая на опухоль головного мозга. Коренная ленинградка, она держалась очень важно. С гордостью рассказывала о том, что всю жизнь не работала, муж её очень ценил и уважал. Татьяна не смогла сдержать усмешки. Надо же! А тут не везёт всю жизнь!

Четвёртый раз замужем, а всё вкалывать приходится, хотя тоже не из тех, кого не ценят…

Обстановка в палате, несмотря на разницу в возрасте её обитателей, была неплохая. Сохраняя и в этом плачевном своём положении иронию, Татьяна, хохмы ради, называла себя «подслушивающим устройством КГБ». Уши невольно и теперь уже более обостренно ловили всё, что творилось вокруг: каждый вздох, каждый скрип, каждое слово… Никогда не была любопытной, всегда считала это ниже своего достоинства, однако нынче это качество, возможно, оставалось единственным проявлением интереса к жизни.

К Марии Александровне то и дело приходил кто-нибудь из родственников, словно они договорились не оставлять её одну со своими нелёгкими мыслями ни на минуту. Всё время забавляли её разговорами о внуках, соседях, племянниках… Приносили фрукты, овощи, сладкое и обязательно что-нибудь горячее в термосе. Больничного Мария Александровна не ела. Такое внимание к себе родственников умиляло её. Татьяна же поражалась. Ей видеть никого не хотелось. Ну, разве что дочь…

Ларочка, несмотря на свои восемнадцать лет, была настолько наивной, что мыслила, как Маришка. Татьяна с удовольствием слушала её веселую болтовню. А по ночам у девушки случались приступы, которые приводили в ужас женщин. Татьяна, не поднимаясь с кровати, давала им ценные указания: «Прижмите к постели руки и ноги! Всуньте в рот полотенце! Положите на лоб мокрую пелёнку!»

Третья их соседка по палате, Людмила, была на первой группе инвалидности и приезжала в институт регулярно на выкачку жидкости, что скапливалась в задней части левого полушария головного мозга. По словам Ларочки, припухлость эта нисколько не портила женщину. Она так искусно обвязывала голову косынкой, что казалось: у нее под платком пышная прическа. Привыкшая к своим бедам, Людмила и в больнице жила полной жизнью, с готовностью откликалась на ухаживания молодого грузина по имени Важо. Заглядывая к ним в палату, Важо сыпал шутками и анекдотами, словно находился не в нейрохирургии, а в санатории. И, казалось, совсем не думал о предстоящей операции на мозге.

Людмила появлялась в палате редко, и поэтому все разговоры крутились только вокруг её любовных приключений. Мария Александровна в открытую Людмилу не осуждала, но чувствовалось, что в глубине души она чисто по-женски завидует этой молодой паре. Ларочка же, наоборот, восхищалась этим необычным романом и вечерами шепталась с Людмилой в коридоре, выспрашивая все подробности их взаимоотношений.

Татьяна принимала всё как должное. Молодец девчонка! Если бы не эта слепота, она тоже бы нашла себе немало развлечений. Да куда тут денешься, если даже до туалета поводырь нужен. Раньше, болея, она могла читать, писать, вязать, смотреть телевизор. Теперь оставалось одно – слушать. Обрисовывая от безделья внешний облик соседей по палате, посетителей, медработников, она забавлялась, убеждаясь со слов других, что всё совпадает. Однако всё чаще собственная беспомощность начинала просто бесить. Она резко садилась на кровати, до крови кусала губы и в ярости трясла головой, словно пыталась сбросить с глаз ненавистную чёрную повязку. Нет, дьявол не мог придумать для нее кары изощренней!

Раздумывая над смыслом бренной жизни нашей, а уж теперь-то на это времени у неё было предостаточно, всё больше склонялась к мысли о существовании каких-то сил, которые предопределяют человеческое бытие. Ведь есть что-то, что ставит в зависимость от времени рождения каждого человека его судьбу и характер. Вот она, например, Весы, рожденные в год Кота. Ей прочитали в газете «Натали» гороскоп – она прямо обомлела: ни слова ни прибавишь, ни убавишь! Будто кто её по косточкам разбирал…

В гаданье не то чтобы верила, но и не отмахивалась. Гадали ей в жизни трижды и, что самое странное, каждый раз называли одну и ту же дату смерти…

И вдруг вся заледенела, пошла липким потом, который струйками начал стекать с лица, живота, лодыжек… Ей же тридцать восемь в декабре, через полгода! Господи, как же она забыла об этом?! Всё время держала в голове, а тут забыла… Почему только сейчас ей это вспомнилось? Прямо мистика какая-то, не иначе.

В Воронеже возле базара часто останавливались на постой цыгане. Нельзя сказать, что это было по душе местным жителям, особенно тем, кто торговал на рынке, да что поделаешь? Народец этот – точно саранча: нагрянет – не спросит, законы им не писаны, к недобрым взглядам они привычны – этакие мелочи их не щекочут. И вот уже раскинуты латаные палатки, перекликаются ржаньем породистые кони, поскрипывают колеса причудливых фургонов. Базарная площадь полна цыганского гиканья, зазываний услужливых ворожей, бесполезных проклятий местных ротозеев, у которых чумазые цыганята, применяя всяческие хитрости, весело, вроде бы играючи, крадут всё, что плохо лежит.

Несмотря на некоторую брезгливость, цыган Татьяна уважала за наглую дерзость, полное отсутствие комплексов в повадках и одежде, за редкое умение жить в угоду своим желаниям и ещё что-то неуловимое, что роднило её с ними. Вот почему, узнав о приезде цыган, уговорила однокурсников, только-только «сваливших» сессию, повеселиться среди этой праздной публики. Расторопные цыганки тут же стали хватать за руки девчат, пророча им любовные утехи, удачные замужества, долгую счастливую жизнь. Но почему-то ни одна из гадалок не подходила к Татьяне. Её это удивило, потом разобрало. Сама цепко схватила за руку молодую девицу в цветастой юбке и потребовала:

– А ну погадай, милая! И не дай Бог тебе мне что-нибудь соврать!

Но та взглянула на неё так, что у Татьяны от изумления брови сами поползли вверх. А цыганка вдруг злобно прошептала:

– Ведьма ведьме не гадает!

– Что-о-о! – вскипела Татьяна. – Ах ты, чумазая! А ну веди к бабке своей, раз сама врать разучилась!

Девчонка попыталась выдернуть руку, но не тут-то было! Просто так от Татьяны ещё никто не уходил.

Худая, с темными рифлёными морщинами старуха подошла к ней сама. Подобные мху-ягелю, космы её волос небрежно выбивались из-под тёмной шерстяной косынки, завязанной сзади узлом.

– Чего к девке пристала? Отпусти! – дребезжащим голосом потребовала она. Да так, что руки у Татьяны невольно разжались под её спокойным гипнотизирующим взглядом.

– Гадать не хочет. Где это видано? Я заплачу…

– Никто тебе гадать не будет, – всё так же спокойно изрекла старуха. – Не заводись, ступай себе мимо, тебе мой совет… – И, отвернувшись, пошла за внучкой, которая маленьким зверьком все ещё косилась на Татьяну.

Татьяна опешила и, чтобы не подать виду, ринулась к бородатому цыгану, который обхаживал лошадь. Судя по его степенному, полному достоинства виду, он был старшим в таборе.

– Эй, ром! Может быть, ты за червонец что-нибудь скажешь?

Стрельнув голубоватыми белками, цыган хитро прищурился, потеребил курчавую бороду и, смягчая согласные, спросил:

– Что хочешь знать, красавица? Так и быть, отвечу тебе на один вопрос.

Татьяна протянула ему ладонь, на которой красовалась деньга.

– Во сколько лет умру?

Белки его огромных и, как у лихого жеребца, настороженных глаз снова блеснули и спрятались в щелочки, из которых теперь буравили её любопытством чёрные зрачки.

– Зачем тебе это? Живи на здоровье… – и хотел тоже отвернуться, но Татьяна дёрнула его за рукав.

– Ну, хочешь четвертной дам! Подумай хорошенько. За одно слово – четвертной! Он ведь на дороге не валяется… Скажи, не дури! – и быстро заменила одну бумажку на другую.

Он ухмыльнулся, взял её в руки, повертел, разглядывая со всех сторон, и поспешно спрятал в карман жилета.

– До тридцати восьми!

Татьяна, довольная, крутанулась на каблуке и пошла догонять друзей. В её распоряжении было целых семнадцать лет – уйма времени!

А когда проходила интернатуру, на приём к врачу-ортопеду молодая цыганка, звали ее Соня, принесла своего сына. Извлекая из груды тряпья кричащее чадо, она звонко хлопала его по смуглой попке, приговаривая: «Молчи, Петечка, молчи!»

Женщины уступили ей место на пеленальном столике – только бы подальше от вороха затхлой ветоши. Не обращая внимания на их косые взгляды, шумная особа плюхнулась на свободное место, подметая пол длинной оборчатой юбкой. Оставив орущего на столе Петечку, тут же стала предлагать свои услуги гадания. Первыми подошли к ней ухмыляющиеся медсестры, потом две совсем юные мамаши. Стали уговаривать и Татьяну испытать судьбу. Та сначала отмахнулась:

– Идите вы! Я и так про себя всё давно знаю. Умру в тридцать восемь лет. Не верите? Ну, зовите Соню, она вам подтвердит.

Однако Соня, заглянув в дверь, тотчас отпрянула назад, что не могло не задеть Татьяну. Да что это они все, как сговорились! Сама вышла в коридор.

– Что это ты, душа моя Соня, обошла меня? Чем я тебе не по нраву пришлась?

– Что ты, милая, что ты?! – суетливо затарахтела Соня. – Жалко мне, что ли? Протяни, ненаглядная, руку, всё скажу, ничего не утаю… – но, взглянув на ладонь, осеклась и пошла на попятную. – Прости, милая, мне ведь гадать нельзя, забыла совсем, тётка недавно умерла…

– Та-а-ак, – многозначительно протянула Татьяна. – Видали? Знакомая песня… А ну-ка зайди!

Затащив насмерть перепуганную Соню в кабинет и всё ещё крепко держа её за руку, поднесла к глазам ладонь:

– До скольки лет буду жить? Говори, не юли.

– Ну, зачем тебе это? Молодая, красивая, справная, а глупостью маешься, – увёртывалась цыганка, но Татьяну разве остановишь? Пустила в ход недозволенный приём:

– Хватит причитать! А не то Петечке твоему ненароком ноги не в ту сторону поверну!