– Рассказывать-то особенно и нечего, – скромно потупился Герман. – Жили мы среди людей. Отец мой был колдуном, а по совместительству – послом, так что мотались мы с семьёй много по заграничным странам. Мать – обычная смертная. Мне было года три, когда Черномор напал на нас и убил моих родителей. Я случайно уцелел, только правая рука у меня в шрамах.
Герман показал руку, а девочка с нежностью погладила страшные рубцы. Мальчик продолжал:
– Он почему-то не смог меня убить. Живовлас считает, что во мне – особая сила. А ты что-нибудь помнишь о себе?
– Нет, ничего, – с грустью ответила принцесса. – Я даже про моего предка Светозара ничего не помню.
– Знаешь, у меня есть одна удивительная вещица Светозара: его дневник, – сказал с осторожностью Герман.
– Как это интересно! Дай посмотреть! – воскликнула Лина и протянула руку.
– Только то, что там написано, может прочитать лишь настоящий потомок Светозара, – стал объяснять Герман, отдавая дневник.
Дневник оказался обычной записной книжкой с маленькой защёлкой. Лина без труда её открыла и с недоумением заглянула вовнутрь.
Герман нетерпеливо стал ёрзать на своём месте:
– Ну, что там написано?
– Странно, всего одна фраза! – удивилась принцесса.
– Какая?
– «Найди озеро тоскующих пеликанов». Но я не вижу на этом озере ни одного тоскующего пеликана! Здесь одни соловьи! – размышляла девочка.
– Значит, это – другое озеро, – подытожил Герман. – Но нам пора возвращаться в замок, а то уже темнеет. Учитель будет недоволен.
Лодка сама поплыла к берегу. Герман помог Ангелине выйти из неё, и они, держась за руки, пошли к мирно пасущимся на поющих лугах лошадям. И вновь – цветы под копытами лошадей дружно запели и побежали своими соцветиями дружно им навстречу, полевые пути немного расступились, а над лугами пронеслась песнь жаворонка. Девочка с радостью увидела родную школу: замок чарующе алел в лучах заходящего солнца. Они въехали во двор. И от фонтана во дворе брызги, подхваченные лёгким вечерним ветерком, нежно обдали им лицо.
– Как здорово было придумано сделать во дворе школы фонтан! – воскликнула Лина.
– Этому фонтану столько же лет, сколько и школе, – стал объяснять всезнающий Герман. – Живовлас его давно собирался снести: он портит архитектуру и внешний вид здания.
– А, по-моему, он чудесен! – спорила Лина.
– Да, особенно с гранитными валунами по краям! – иронизировал Герман.
– В этом же – особый шарм! Словно руины Рима! – девочка звонко засмеялась. – А вдруг это древние птицы решили попить здесь водички?
– Я не разделяю Вашего мнения, принцесса, – тоже засмеялся Герман. – Боюсь, это скорее то, что оставили здесь древние птички после себя.
– А Вы, оказывается, жестокий мальчик, Герман, вам совсем не жаль древность! – Лина мягко шлёпнула Германа ладонью по губам и весело убежала в свою комнату.
Она была окончательно и бесповоротно влюблена!
10.
– Госпожа Элпис, как Вы не понимаете: у Ангелины нет особого магического дара. Её сила – в глубине её человеческого сердца. Если её посвятят в принцессы солнечной магии, то она потеряет свой человеческий облик, а, следовательно, свой особый дар, – с горячностью говорил Никтошка.
– Я в этом не уверена, – сомневалась госпожа Элпис. – А, может, она счастлива? И почему я тебе должна верить? Мне тебя жаль: чужой ты для всех. Чужой – для людей. Чужой – для Бога. Даже для своих собратьев – чужой. А ведь каждое существо должно обрести место под солнцем.
Никтошка тяжело вздохнул:
– Как чудесно быть человеком! Вы просто не понимаете: жить – с людьми, разговаривать, плакать и молиться – с людьми. О, если б мне дали шанс прожить заново человеческую жизнь! Ведь я и не жил толком. Даже и не умер толком. Я даже для жизни и смерти – чужой. Я не хочу такого бессмертия и покоя! Но смею ли я, такое убогое существо, на что-то надеяться? Даже животные с надеждой ожидают Откровения сынов Божьих, то есть очищения, искупления грехов! А я и надеяться не смею! Как опасно один раз оступиться, сорваться со скалы совести – и понеслось: бездна, мрак, одиночество. А за один раз – твой один раз! – весь живой мир страдает.
Женщина сочувственно вздохнула и ласково погладила Никтошку по голове, словно ребёнка. Его поразил её мудрый, проницательный взгляд. Помолчав, она сказала:
– За твоё бессмертие на земле многие бы люди многое бы отдали.
– Знаю. Даже бесовский мир порой содрогается от поступков людей. Но если бы они знали моё бессмертие, то предпочли бы самую лютую смерть одинокой ледяной вечности. Да, я – самый отверженный из всех существ на свете. Пусть! Пусть! Зато я знаю цену каждому вздоху человеческой жизни! Я бы всё своё жалкое бессмертие выменял на минуту человеческой жизни – так, чтобы вздохнуть полной грудью и втянуть в себя морозный аромат январского утра, запах хвои и запах едкого дыма от бедных крестьянских селений – дыма, поднимающегося из труб облачными струями в небеса, словно хвосты мартовских котов. Но это – жизнь. Страдающая, бушующая, ранящая, но такая прекрасная! Это – мука, с которой не хочется расставаться!
– Люди боятся перестать быть и в этом страхе делают много такого, что их как раз и обрекает на небытие. Они боятся болезни и старости, – Элпис устало подпёрла голову рукой. Она сидела за столом, а существо – на полу у её ног.
– А если б не было бы болезни и старости, то люди вообще бы о Нём забыли. Это – напоминание о Нём.
– Они боятся слиться с землёй, уйти в землю, – продолжала рассуждать Элпис.
– Чудаки! Уходят в землю такие, как я. А люди мощного и светлого сознания постигают иное бытие. Душа всегда рвётся к Нему. Ничего в этом мире не исчезает, одна энергия перерождается в другую энергию.
– Ты словно мне физику с химией преподаёшь! – грустно засмеялась мудрая собеседница.
– Так рассуждал ещё Ломоносов! И он не умер, он – там, – Никтошка указал глазами на небо.
– А сколько нас! А сколько умерло?! Неужели такое муравьиное братство когда-нибудь найдёт смысл существования?
– Оно его уже нашло: бегство от одиночества и забвение себя. Когда забудешь о себе, смиришься с мыслью, что ты никто, пылинка, то и смерть уже не сможет тебя превратить в ничто, в пылинку. Какое же это счастье – забыть о себе! Ведь я же – никто, так – хвостатое недоразумение. Убежишь от одиночества – познаешь других, познаешь – полюбишь, а, полюбив, забудешь о своём гордом «Я».
– Нет, познаешь – вряд ли полюбишь, – с иронией сказала Элпис. – Да и о себе вряд ли забудешь. Себя надо уважать и не давать в обиду.
– Так я думал свое первое столетие, – усмехнулось существо. – А теперь всё по-другому. Обиду, говорите? А она у чистого человека и не может быть. Святые не обижаются.
– А ты обижаешься? – сказительница выжидательно смотрела на незваного гостя.
– Мне обижаться не положено, ведь я же не человек.
Женщина укоризненно покачала головой:
– Ох, забил ты мне всю головушку философией! Русский человек верил и не философствовал. А верил всегда! Пока с Дикого Запада отраву не привезли. А интеллигенция этой отравой стала упиваться!
– Табаком что ли? – робко предположил Никтошка.
– Каким табаком – сомнениями! Вон посмотри, сколько хороших сказок, – Элпис обвела комнату рукой. – А им всё излишества подавай! Перро, Андерсен, Пушкин, Чуковский – им это уже скучно. Избаловал нас комфорт. Романы пожирнее – мысли поострее. А от русских сказок и былин носы воротят, а я, старая сказительница, им уже в тягость!
– Иные времена – иные правы, – грустно пошутил собеседник. – Ты мне лучше скажи, как госпоже Ангелине помочь?
– А может, ей там нравится? – нерешительно предположила хранительница сказок.
– Ну что ты заладила: нравится – не нравится, словно на ромашке гадаешь! – нетерпеливо воскликнул гость. – Ей не может нравиться и не нравиться: у неё нет сравнения – она ничего не помнит, так как её поят дурман – травой!