Сжигая себя

Внезапное, острое, животное предчувствие, не имеющее ничего общего с логикой, сжало ей горло ледяными пальцами. Что-то холодное, острое, как осколок того самого хрусталя, пробежало по всей длине позвоночника, заставив мурашки вздыбиться на коже, несмотря на тепло пола и шелковый халат.

«Просто стресс. Просто нервы перед презентацией, – мысленно, почти с мольбой, заклинанием, проговорила она, закрывая глаза. – Всё рассчитано. Всё продумано. Всё под контролем. Его контролем».

Но ее пальцы, длинные, изящные, с безупречным маникюром дорогого оттенка «nude», который идеально сочетался с тоном ее кожи, сжали тонкий, почти яичной скорлупы, фарфор чашки так сильно, что костяшки побелели, а под ногтями проступила кровь. Она боялась, что если отпустит, то не просто уронит чашку, разбив ее вдребезги об этот каменный алтарь. Нет. Она боялась, что рухнет что-то гораздо большее, невидимая, сложная конструкция их жизни, которая все эти годы держалась на такой же тонкой, хрупкой, обманчиво прочной грани. На обещаниях, которые перестали звучать, на взглядах, которые перестали встречаться, на памяти, которую один из них решил стереть.

А внизу, на залитом искусственным светом частном паркинге, черный, бесшумный, как катафалк, Maybach с тонированными до состояния слепоты стеклами уже поглотил прямую, не оглядывающуюся фигуру Антона, чтобы отвезти его в его истинный мир. Мир цифр, контрактов и холодной стали сейфов. Мир, куда она – со своей душой, своим журавлем, своей тоской по тому давнему запаху кофе и пены – была вписана красивым, но чужеродным, подлежащим проверке на лояльность иероглифом. Мир, в котором увядшие пионы не прощались. Они просто молча, без сожаления, отправлялись в мусорное ведро, выложенное изнутри биоразлагаемым пластиком цвета слоновой кости.