Удивительные истории о любви (сборник)

– Что сегодня? – он бесцеремонно заглядывает в пакет. – Эмпанадас?

– Да, сеньор, с мятой картошкой. И лазанья.

– Опять эта итальянская лазанья! Ты каждый день носишь ему обеды.

– Да, сеньор.

Старый Микаэль видит не так много новых лиц, ему не хочется меня отпускать. В его зубах зажата сигарета, и он неторопливо роется в карманах в поисках спичек.

– Ты знал, что танго было придумано здесь, в Ла Боке?

– Да сеньор, я это слышал.

– Я знаю Чему еще с тех пор, когда он был пацаном. Он уже тогда танцевал лучше всех. Ему были рады на любой милонге. Он великий танцор, наш старый Чема.

– Да, сеньор.

– Жаль, что с его ногами вышла такая беда.

Я молчу.

– Ему повезло, что социальная служба посылает к нему такого хорошего парня, как ты, маленький gordi. Ну, ладно, ладно, иди. Передай Чеме, я зайду к нему вечером.

– Да, сеньор.

Около квартиры дона Чемы пахнет сыростью и кошками. Я стучу дважды, прежде чем услышать, как тяжело он шаркает, чтобы открыть дверь.

В квартире, как всегда, тихо – только жужжит вентилятор, перегоняя полуденный зной из угла в угол. Старый ламповый телевизор что-то тускло показывает без звука. Через пыльные шторы пробиваются сонные лучи. На плетеном кресле сбился плед – видно, старый Чема ненароком уснул, пока ждал меня. Здесь уныло, но мне нравится. Давным-давно сеньор Чема был известным милонгеро. Сегодня про него никто не помнит, кроме таких же бедных стариков, как и он сам. О его прошлом напоминают только несколько плакатов на блеклых, выгоревших от злого солнца обоях. Я люблю смотреть на эти плакаты. На первом он держит красивую сеньору за талию, а на втором видно, как он прижал ее к себе и положил ладонь ей между лопаток. Он смотрит на нее так, что у меня внутри все волнуется. На третьем плакате – лицо дона Чемы: прямой точеный нос, словно прорисованные яркие губы, черные и холодные глаза. У него длинное, как будто удивленное лицо и взгляд, который покажется вам высокомерным, поэтому даже сейчас он выглядит, как богач-аристократ из сериалов. Но это не так: сеньор Чема беден и одинок. Я, медсестра и еще несколько соседей – единственные, кто бывает в его маленькой квартирке.

Он, как всегда, вкладывает мне в руку десять песо и извиняется:

– Говорят, что в правительстве хотят принять новый закон о пенсии. Наверное, скоро я стану совсем нищим и не смогу платить тебе.

– Это не обязательно, мне платит социальная служба, сеньор Чема, – привычно отвечаю я, но беру деньги.

Я не говорю ему, что откладываю каждое сентаво, которое он мне дает, на школу танго. Меня завораживает мир сеньора Чемы: его плавные движения и гордая осанка, расстегнутые на груди рубашки с закатанными рукавами, уверенность настоящего мачо, которую он излучает даже сегодня. Я хочу стать таким же, как и он.

– Опять лазанья? – улыбается он мне и тут же плавно выставляет руку вперед, будто я собираюсь оправдываться. – Нет-нет, я рад. Люблю вашу лазанью. Передай поварихе, что она ангел. Наверняка у нее итальянские корни. Когда-то сюда приезжало много итальянцев. Ты знал это? Ну конечно, ты знал это, ты же умный мальчик.

Он поворачивает голову на старую желто-зеленую фотографию, где с трудом можно угадать тоненький силуэт девушки.

– Она тоже была итальянкой по отцу, – задумчиво говорит он.

– Кто это? – спрашиваю, набравшись смелости. Я давно хочу это спросить.

Сеньор Чема долго думает – слишком, слишком долго! – и наконец отвечает, проведя ладонью по зачесанным назад волосам:

– Это любовь, мальчик. Самая большая любовь на свете.

Когда он говорит, то плавно водит пальцами, подчиняя их известному ему одному ритму. Ноги Чемы не могут танцевать, но пальцы танцуют.

– Это ваша жена? – Я понимаю, что это не так, но все равно задаю этот вопрос.

– Нет, это не моя жена. Мы потеряли друг друга, – он грустно улыбается девушке на фотографии.

– Но когда любишь, нужно жениться и никуда не отпускать!

– Откуда ты это знаешь? – поворачивает он ко мне голову, будто я сказал что-то стоящее.

– Бабушка так говорит.

– Она мудрая женщина, твоя бабушка.

– Так почему вы не поженились, если так любили друг друга? – Я догадываюсь, что веду себя жестоко, но любопытство все пересиливает.

– Мы хотели, видит Бог. Но нас разлучили трижды. Первый раз – толпа, второй – сама жизнь, а третий раз – небо.

Он молчит, попивая свой мате, и я покорно жду, понимая, что продолжение будет.

– Это Паола, мальчик, – объясняет он. – Она была моей двоюродной сестрой.

– Вы вместе росли? – Я уже уселся на старый продавленный диван.

– Нет, я впервые увидел Паолу, когда мне было за двадцать, а ей самой едва исполнилось шестнадцать. Мы познакомились на похоронах ее двоюродной бабки, у которой она жила. Ничего хорошего не будет с теми, кто познакомился на похоронах, – так потом говорила Паола.

– Почему вы не дружили раньше?

– Наши матери были родными сестрами, но они не общались. Тетя Мария была черным пятном нашей семьи. В четырнадцать она сбежала с каким-то итальянцем, и больше мы о ней не слышали. А потом через много лет оказалось, что ее вместе с мужем убили на площади Мая, как и сотни других людей, которые решили поддержать Перрона. Военные самолеты просто расстреляли этих людей. Ты слышал, что первая бомба упала в троллейбус, забитый детьми? Никто не выжил.

Я помню эти дни. Обугленные машины без дверей стояли на площади так долго, что местные сорванцы перестали бояться залазить туда. Так Паола стала сиротой. Пару лет она жила у нашей старой родственницы и, когда та померла, оказалось, что идти ей некуда. Мать забрала ее к нам – мы жили с ней вдвоем здесь, в Ла Боке, в маленькой квартире, похожей на эту.

– Неужели вы полюбили свою сестру?

– Не сразу, малыш, не сразу. Она была очень хорошенькая. Такая маленькая и юркая, как птичка. Мать положила Паолу к себе в комнату, и через открытую дверь мне была видна ее кровать. Каждый день я смотрел, как она в ночной рубашке ложится спать, как сворачивается калачиком, как шевелится от дыхания ее одеяло. Нас окружало горе, голод, инфляция, а в Паоле было столько жизни и страсти. Наш дом сразу стал светлее, когда она там поселилась. А однажды я взял ее с собой на милонгу. Я уже неплохо танцевал к тому времени, меня узнавали на площадках танго Буэноса. Люди собирались танцевать танго в каждом сквере, в каждом заброшенном уголке. Тогда танго было очень популярно – пока в моду не вошли «Битлз».

Дон Чема шаркает к газовой горелке и тонкой струей льет горячую воду в свой калебас. От запаха мате в комнате становится еще более душно.

– Танцевала Паола из рук вон плохо, – он улыбается, и я понимаю, что ему нравится вспоминать те времена, – когда я обнял ее, у меня закружилась голова от нежности. Я чувствовал, как под моей ладонью шевелятся ее острые лопатки, и мне казалось, будто это ангел поводит крыльями, чтобы развернуть их и взмыть в небо. Она смотрела мне в глаза и крепко прижималась – так крепко, что это было слишком даже для танго. Каждый вечер мы танцевали только друг с другом, и вскоре нас перестали приглашать другие девушки и парни. А однажды мы не пришли домой ночевать.

– Почему? – не понимаю я.

– Потом ты поймешь, – глаза старого Чемы смеются. – Когда мы вернулись утром, мать выплеснула ведро помоев прямо нам в лица. Она кричала, что это позор для всей семьи. Мать говорила правду: брату и сестре нельзя быть вместе. Но что мы могли с этим сделать? Сил сопротивляться не оставалось. А когда мама вышла к соседке, Паола попросила: «Давай убежим». Она была такая смелая, такая решительная! Мы собрались за минуту – у нас не было вещей, да они нам и не были нужны. Держась за руки, добежали до вокзала. Моих накоплений едва хватило на два билета на ближайший поезд по трансандинской дороге, до Сантьяго. Паола вошла в вагон первой, а я решил добежать до табачного киоска. Никогда себе не прощу этого. На вокзальной площади началась забастовка. Все тогда бастовали, каждый день, каждую неделю. Цены росли, а зарплаты не платили. Правительство пустило американцев забирать нашу нефть.

За секунду площадь стала пестрой из-за океана людей. Толпа понесла меня, как волна, все дальше и дальше от поезда. Я пытался бежать назад, но пробовал ли ты плыть против волн во время шторма? Бесполезно. Четыре миллиона человек той осенью бастовали против генерала Арамбуру. Да, мальчик, это не шутки. Я видел, как трогается наш состав, но толпа несла меня в другую сторону. Люди на площади искали счастья для себя, но разрушили наши жизни.

– Но почему же вы не стали искать ее?!

– Ты ошибаешься, маленький птенчик. На милонгах не принято делать шаги назад, только вперед. Мне нужно было найти мою Паолу. Денег, чтобы ездить по стране, у меня не было. И тогда я пришел в первый попавшийся танго-театр. «Возьмите меня с собой», – попросил я. Тогда такие ансамбли были не редкостью, они переезжали из города в город, давали представления, иногда – учили танго других. Меня приняли сразу же. Так я стал милонгеро. В те времена люди любили танго – пока популярными не стали эти «Битлз». Эта поп-музыка, она разлучает людей, я тебе верно говорю. Она разбивает объятия.