Возвращение. Сага «Исповедь». Книга пятая

Мне было всё равно. Я бы с радостью лёг рядом с Мерлен и умер. Но исполню всё, что обещал крёстной…

*кюре – во Франции, Бельгии и некоторых других странах: католический приходской священник.

Часть 2. Глава 1

Когда мне исполнилось шестнадцать, началась война. При нашей семинарии открыли больницу. Привозили раненых, тех, кому предстояла долгая реабилитация. Я ещё не был зачислен, проходил подготовительный курс и жил при школе в интернате.

Учеников, кому было куда вернуться, отправили по домам, я же сказал, что сирота, коим себя и ощущал после смерти незабвенной Мерлен. Меня и ещё нескольких воспитанников поселили в одной из комнат, всё остальное помещение было отдано пострадавшим. Днём мы учились, а после занятий помогали санитарам, ухаживая за инвалидами. Старшие семинаристы тоже, каждый в меру сил, трудился при больнице.

– Эдуард, сегодня свежих привезли, все лежачие, ужас! Говорят, только-только после ампутаций, – мой сосед по комнате Генрих выглядел утомлённым после дежурства. – Готовься, тяжёлая будет смена.

– Когда же закончится эта проклятая война! Кому она вообще нужна?!

– Всё только начинается, это лишь первые её плоды, вот увидишь…

Наша бывшая столовая ныне заставлена кроватями. Удушливый смрад немытых мужских тел, испражнений и гноения, дезинфицирующих средств и медикаментов наполняет помещение. Мы помогаем раненым справлять нужду, выносим за ними судна, обмываем, подносим воду, кормим с ложки, меняем бельё, пишем письма под диктовку… Это многому учит. Пришлось преодолеть брезгливость и гордыню, сносить брань. Молодые мужчины, в одночасье ставшие инвалидами, не отличаются терпеливостью: могут ни за что оскорбить не только словом, но и заехать костылём, если им что-то не понравилось. Мало кто из них может принять своё теперешнее положение, большинство впадает в беспросветную депрессию, озлобляется на весь белый свет.

Часто слышу разговоры о политике, о том, как бездарно правительство подготовилось к войне и совершенно не умеет её вести, что пруссаки численно превосходят наши войска, дисциплинированы и гораздо лучше обеспечены, что назревает бунт не только среди армейских, но и в самом Париже…

Всё это не сулит ничего доброго нашей стране.

– Что, малец, уши развесил? – ни с того ни с сего напал на меня лишённый до локтя руки солдат.

Я пожал плечами, продолжая кормить овсяной кашей больного у соседней кровати, он фактически ослеп, и обожжённое порохом лицо представляло собой ужасающую картину.

– Не приставай к мальчишке, – заступился за меня другой раненый, лежащий неподалёку, – пусть слушает, в газетах этого не напишут…

– Смотри, донесёшь на нас, с того света достану! – пригрозил мне культёй однорукий.

– Зачем ты так?!

– Слышал, будто все они наши откровения записывают, а потом посылают отчёты… Ты тоже будешь клириком, парень? Неужели думаешь, что Бог тебя от войны убережёт? А я вот что тебе скажу: на земле балом правит Сатана, и очень скоро ты в этом сам убедишься.

– Ну что Вы за люди такие?! – подал голос тот, кого я кормил. – Дайте поесть спокойно, у мальчика уже руки задрожали, так что ложка стучит мне по зубам. Нашли на кого нападать! Лежите и помалкивайте. Спасибо скажите, что эти дети вообще ухаживают за нами.

– Это да! Тебе ж виднее всех! Большущее Вам спасибо за замечание, господин артиллерист! – саркастически заметил первый.

– Помолитесь за меня, может ноги мои сызнова отрастут… – подыграл ему молчавший до этого сосед по кровати.

Смешок прокатился по залу.

– Не-а! Господь дал, Он же и взял. Не так ли, семинарист?

Я всё это время молчал, слёзы подступали, но показывать им свою слабость, точно так же, как и сострадание, я не хотел. «Жалость – убивает, даже крепких мужчин», – однажды сказал нам в напутствие военный хирург, сопровождавший партию раненых.

К ночи я уже так набегался, что не осталось ни сил, ни желания обижаться на кого бы то ни было.

Школа жизни – лучший учитель, и мы проходим обучение шаг за шагом, ежедневно, кто-то путём вот таких страшных увечий и потерь, а кто-то своим терпением.

В молельной было прохладно, разноцветный витраж изображал сцену крещения Христова. Опустившись на колени, я со всем душевным рвением молился за изувеченных и больных, за тех, кто умирает на поле сражения. За упокой убиенных, за вечное блаженство для моей Мерлен; за Розалию, Жанну и Габриель, за сестру Николь и за отца моего Бернара, от которых совсем не было вестей.

Доктор Милер был мобилизован и оперировал где-то в госпиталях у фронтовой полосы. Последнее письмо от него пришло две недели назад, в нём он написал о своём отъезде. За него я тоже молился и за отца Даниеля, чья духовная поддержка была для меня неоценима и спасительна в трудный период тяжёлой утраты.

– Мсьё Боссе, почему вы покинули занятия раньше положенного? – аббат Маринье застал меня врасплох.

– Простите, профессор, у меня скоро начинается смена, но чтобы найти силы и смирение, я обратился к Богу за помощью.

– Трудное время выпало на вашу долю, Эдуард, – его рука легла мне на плечо. – Наша малая семинария превратилась в дом для инвалидов, и вам не просто совмещать учёбу с такими обязанностями, я же понимаю, мы все понимаем, потому и не требуем от вас многого, но всё же, дисциплина должна быть у будущих духовников одним из самых необходимых условий. Ваша тяга к молитве мне очень приятна и близка, я не застал вас в столовой или в парке, а нашел у алтаря; но впредь постарайтесь не пропускать занятий.

– Я постараюсь. Благодарю Вас, отец Маринье.

– Вот и прекрасно. А теперь помолимся вместе о мире, о милосердии Божьем ко всем пострадавшим на этой войне и за то, чтобы хватило сил, любви и терпения принять и пережить всё, что ниспосылает нам Господь.

Часть 2. Глава 2

«В атаке яростных сражений, неся потери и позор,

смертей посеянных и мнений, нам выносили приговор.

Петля, а может, гильотина, уже не важно, милый друг,

я понял: этот мир – картина, мы не вписались в жизни круг.

Низвергнут, расчленён, обманут… убийца, деспот и злодей,

И прошлое безвестно канет в душе истерзанной моей.

А дальше, только свет… равнина, порхание ангелов в тиши.

Творец, любовь твоя так дивна! Ты мне на помощь поспеши!..»

– Чем навеяно столь вдохновенное послание, мсьё Боссе? Впрочем, не отвечайте, поэзия… она, в принципе, необъяснима. Приходит, стучится в темя, словно дятел, и, лишь излив душу на бумаге, можно освободиться. Что сказать Вам, мой дорогой ученик? Отголоски нашего времени находят отражение в ваших ещё не сформировавшихся до конца душах болью, страхом, поисками истины и самих себя. Вот признайтесь, часто ли Вы представляете, что испытывают ваши подопечные: оставшиеся без рук, без ног, обожжённые, изувеченные войной?

– Почти всегда.

– Вот в этом и есть суть. Человек, умеющий поставить себя на место другого, особенно несчастного и страдающего, способен понять и прочувствовать его боль и, соответственно, не лишён сострадания. Ограждающий себя от мира не способен его познать. Нелёгкая Вам предстоит жизнь, но интересная, Эдуард. И когда Вы поймёте, что сама жизнь и есть величайшее счастье, дарованное нам небесами, Вы познаете истину. Ступайте, не смею Вас задерживать, – учитель закрыл школьный журнал и улыбнулся широкой улыбкой простодушного добряка.

В эти дни в Париже произошла очередная революция, император был низложен, образовалось новое правительство национальной обороны, провозглашена республика.

В палатах стоял гомон, возбуждёнными голосами обсуждалось случившееся. Кто-то радовался переменам, другие осуждали, а нам всё чаще перепадало «под горячую руку». Споры не прекращались до ночи и возобновлялись с самого утра.

– Подойди сюда, мальчик! – слепой с обожжённым лицом протянул ко мне руку, когда я проходил мимо.

И как только он умудряется распознать, что это – я?

– Тебя, кажется, Эдуардом зовут?

– Да, мсьё.