Зеркало времени

Весна вокруг была совсем молодая. И Ирине казалось, что и они еще совсем молоды, возможно, даже ровесники… Вот, только ей никак не удавалось уловить его героическую суть. Она смотрела, как он режет крупными кусками розовое сало – «без сала – стол не стол» – как он, одев передник, проворно движется между домом и накрытым под яблоней столом. Все яблони в его саду были старые, с перекрученными стволами, с ветвями, висящими чуть не до земли. Он категорически не хотел ничего обрезать, ничего менять. Все должно было быть таким, как при его незабвенной Юлии Францевне. Была в этом запущенном и одновременно живом саду удивительная прелесть. Когда-то здесь был сосновый лес, теперь под разными углами на участке доживали свой век одинокие сосны. Мощные молодые и нахальные клены стремились вытеснить их и всю остальную растительность. Единственно, что он пытался приводить ежегодно в божеский вид, была малина. Но она тоже как-то удивительно быстро дичала и по экспансивности соперничала с древовидной крапивой.

В нем, видимо, говорила кровь очень далеких предков. Как первый землепашец, он каждую весну лопатой перекапывал свою неплодовитую землю и высаживал рассаду: непременно огурцов и помидоров. Он сеял редис, салат, сажал кабачки, патиссоны и прочий овощ. Несмотря на невероятную заботу о своих зеленых питомцах, к концу лета на пожелтевших плетях, почему-то вьющихся на подпорках, огурцов и помидоров, висели одинокие скрюченные дети неблагодарной земли и заботливого землепашца. Вместо зелени в едином строю жесткой щеткой желтел спиралевидный укроп, сухостойный чеснок и петрушка типа заячьей капусты, подпираемые мощными зелеными стволами лебеды, конского щавеля и вездесущей крапивы. Он щадил всех – он не мог бороться с жизнью.

Она смотрела на причудливо изогнутые стволы яблонь, с которых в иные годы, мешая спать, сыпался яблочный дождь, синева стволов которых растворялась в золотистом воздухе утомленного долгим солнцестоянием дня. Это был краткий миг в круговороте природы, когда все на земле так чисто, так ярко и так погружено в золотой воздух голубой весны, когда зелень еще только угадывается. И все так отчетливо и так неопределенно. И жизнь кажется необъятной и бесконечной.

Сколько раз она писала в этом саду, стоя у мольберта – предельно освобожденная от обременительных одежд. А он никак не мог сосредоточиться над очередной монографией, сидя в своей мансарде, не в силах отвести взгляда от этой бесстыдницы. Он не подозревал, что художникам нужна свобода тела. Вообще ему за его богатую разными событиями жизнь не доводилось наблюдать так близко художника за работой. Тем более художницу. И тем более такую свободолюбивую. В Европе, да и в обеих Америках, на улицах крупных городов всегда стояли и сидели у мольбертов художники. Он воспринимал их скорее как часть городского пейзажа, чем как конкретных живых творцов прекрасного.

С этой все было не так. Она работала одна, у него в саду. То, что она делала, всегда было непохоже на то, что он привык считать красотой. К тому же она совсем не пользовалась кистями и писала, как она называла свою работу, специальным ножиком, от одного названия которого у него холодело под ложечкой. Не сразу выучив неведомое слово – это он-то, знаток почти всех европейских языков – он с каким-то даже сладострастием вворачивал его всякий раз, когда речь заходила о ней.

– Ну, что Ирина Яковлевна? За мастихин? Почему сегодня не захватили свой этюдник? Вижу-вижу: уже чешутся руки очередную селедку изобразить на пленэре? Не думайте: пленэр я и до вас знал – все-таки об импрессионистах наслышан и в Кэ-д-Орсэ не один раз побывал… Чуете, какая культурная основа… Перед вами не просто вояка или, скажем, академик, а культурный представитель трудовой интеллигенции…

– Кстати, почему бы нам с вами не поработать? – оживилась художница.

– Да ну, тоже выбрали натуру… Вы кого помоложе рисуйте или, там, свои натюрморты… это интересно и для музеев и для истории, – брюзгливо заворчал он, пытаясь скрыть охватившее его смущение, о котором он давным-давно позабыл.

– Послушайте, именно для истории и следует писать вас – в мундире и при всех регалиях… Вы же обладатель уникальных наград… Давайте в следующий приезд здесь под яблонями и напишем ваш парадный портрет. Да, да, я знаю, чего вы боитесь – моего блудливого мастихина. Всегда-то он вносит в мои работы отсебятину, а уж портреты вообще редко когда ублажают натуру. Но вы же эстет, вы выше обывательского взгляда на искусство. Да к тому же вы – Герой! Вам ли бояться моего мастихина! А? Рискнете?

– Ну-ну, не так темпераментно… Надо обдумать… как-нибудь потом, может, я буду лучше выглядеть…

Он давно чувствовал себя неважно, но не считал нужным осведомлять об этом друзей и знакомых. Ему хотелось видеть себя тем молодым лейтенантом, каким он появился в Москве после войны. Вот тогда бы его написать… Это бы стоило сохранять для потомства… А сейчас – что уж там… Тем более, ее лукавый мастихин не делал снисхождения никому.

В возникшей паузе стали слышны птичьи голоса, стук по железу – недалеко чинили крышу; где-то вдали лихорадочно бухали по чему-то деревянному, – звуки в весеннем воздухе плыли, как птицы – казалось, их можно было разглядывать. И в этом благостном покое раздался мягкий неторопливый голос ее мужа: «Художница пачкала красками траву…». И, когда прозвучало: «я вздрогну, я сдамся…», он, смеясь, пробурчал: «Давно уж сдался…».

– Андрей Викентьич, вы потрясающе читаете стихи… какая память прекрасная. Я когда-то Асеевым Николаем увлекался… считал его лучшим поэтом. Ну, этот ваш любимец – Маяковский, который задрав штаны, бежал за комсомолом, не вызывал у меня добрых чувств. Так – шантрапа. А это кто? Не из их ли породы?.

– Это – Пастернак – он совсем из другой породы. Да и Маяковский не родня Есенину. Это Есенин штаны задирал, а Владимир Владимирович без всякой натуги пел «аллилуйя» новому строю. Уж это-то вы должны помнить?: «И я, как весну человечества, рожденную в трудах и в бою, пою мое отечество, республику мою» – Это вам тоже не «Шаганэ ты моя, Шага-нэ…». Они с Маяковским – не близнецы и даже не братья. Но я с вами согласен, Асеев хороший поэт, – как-то мягко и недемонстративно выкладывал мелкими порциями свои неисчерпаемые знания Андрей Викентьич. Он очевидно превосходил и свою жену, и их друга обширностью знаний практически во всех сферах человеческой деятельности. Но обнаруживал это каким-то не обидным для других способом. Собеседникам же казалось, что все это давно всем известно, хотя услышали они об этом сию минуту и именно от него.

– «Солнце низэнько, вечер близэнько…», – неожиданно тихонько пропела Ирина Яковлевна, – не пора ли, братцы, и в Москву. Как ни долог весенний день, а темень все-таки грядет, да и на дорогах будет черт-те что твориться…

– На посошок… на посошок! – взбодрился хозяин.

– Коньяком как будто не пьют отвальную.

– А мы выпьем – создадим прецедент, – весело засмеялся он, радуясь легкости, с которой ему удалось преодолеть словесный порог в виде «прецедента». «Знать, есть еще порох в пороховницах», – подумалось ему, а вслух он победно воскликнул: «Еще Польска не сгинэла!».

Интересно, поедет она с ним или не решится, – вертелось у него в голове, пока они, вопреки всем европейским обычаям и правилам хорошего тона, с неожиданной живостью завершали трапезу остывшей картошкой и солеными огурцами.

– Андрей Викеньтьич, ну так как мы с вами поладим? Отпускаете со мной жену в вольное плавание? Всего на недельку? Может, на условиях краткосрочной аренды сдадите? Верну в целости-сохранности – в каком виде сдали, в таком получите… Ну, как?

Он ужасно нервничал – ему позарез нужно было, чтобы она поехала. Рассчитывать ему было не на что. Он это знал. Ему просто хотелось, чтобы она поехала в то место, где он был молод. Где вместо уже пережитого будущего был розовый туман. Тогда в этом будущем для нее не было места: она еще не осуществилась. Теперь же ему хотелось примерить ее нынешнюю к нему тогдашнему. Он и сам понимал, что все это глупость, блажь.

Судя по выражению лица, она понимала нелепость затеи. И вдруг сказала:

– Поехали. За неделю, думаю, мой дом не развалится… А об арендной плате поговорим позднее. Да, вот хоть бы натурщиком поработаете. Ну-ну, не пугайтесь – в форме…

– Вы это серьезно?

– Вполне.

– А вы что скажете, Андрей Викеньтьич?

– Решение женщины – закон для джентльмена. А уж вы позаботьтесь, чтобы ваша поездка прошла без ненужных осложнений.

– Да вы сами посмотрите приглашение: все оплачено уже Советом Ветеранов, подписано мэром. Лучшая гостиница – номер «люкс» – для Героев войны… Да плюс академик, да плюс – личный друг председателя Совета ветеранов, да плюс не первый раз приезжаю на ветеранские встречи… В поезде выделен для ветеранов специальный вагон – литерный… По городу и к местам боевой славы – на «Икарусе». Все предусмотрено. Я знаю тамошних вождей – очень ответственные люди… Да и готовились они к этой встрече чуть не три года. За это время списки участников настолько сократились, что они нас смогут одной черной икрой кормить, – оживленно зачастил он. До конца все-таки он не мог поверить, что она решится.

И как последний аргумент он выпустил убедительнейший снаряд:

– Почему, черт возьми, все, что вам причитается как моей супруге, – читайте: «…с супругой»… должно пропасть? Это же пойдет всей этой мелкой сволочи, что вертится около ветеранского движения. А они не то что пороху, дыма костра не нюхали.

– Бог с ней, с этой сволочью – это необходимый элемент социальной жизни… Вспомните крокодила, на голове которого превосходно проводит жизнь крошечная птичка, чистящая ему зубы после обеда – да вам это более знакомо… Этот симбиоз наблюдается, кажется, в Южной Америке.

– Поезжайте и меньше всего думайте об этой ерунде, – разумно завершил созревшее решение Андрей Викентьич.

* * *

За неделю до отъезда он позвонил Ирине. В прошедшие месяцы они не виделись, поскольку сразу после их весеннего гулянья с коньяком он уехал не то в Чили, не то в Перу – для получения ему одному полагающегося ордена за особые заслуги перед этой страной. На обратном пути заглянул на Кубу – по личному приглашению Рауля – брата Фиделя. Он должен был, как один из ближайших друзей, освятить своим присутствием очередную годовщину молодежного движения. Лет десять назад такая поездка наполнила бы его энтузиазмом. Он с восторгом бы метался по молодежным собраниям, скандировал бы бодрые призывы и здравицы, обменивался бы наиболее подвижными частями туалета, пел бы с ними песни, плясал бы на всех перекрестках с черноглазыми обманщицами… Ушло время беззаботной веры. Все-таки он был специалист. Прекрасно понимал беспочвенность нынешнего ликования, да и бесконечные разглагольствования Фиделя давно не содержали для него ничего интересного. Но он не мог отказать старому другу Раулю.

Даже с Раулем трудно было говорить напрямую, а Фидель вообще постоянно носился, как метеор, окутанный звездной пылью своей гигантской свиты. Но у него были и более серьезные дела. Ради них он, собственно, и объезжал регулярно под разными предлогами Латиноамериканский континент и Кубу. В этот раз он перенес все свои встречи в провинцию, на побережье. Местные конфиденты тоже не очень-то его радовали: всюду протыри, всюду недоимки, всюду ощущаются промашки. И нельзя сказать, чтобы так уж сильно все это было заметно, но ему – старому опытному волку, более тридцати лет пасшему свое невидимое миру стадо, было ясно, что загон дает слабину, а стадо надо обновлять.

В Москву вернулся в скверном расположении. Казалось, что внезапно стали отказывать все детали организма. А если еще и она откажется от поездки, вообще будет тоска. И он решил, что в этом случае заляжет в госпиталь на «капитальный ремонт».

К телефону подошла сама Ирина. Сказала, что, как и было договорено, они с Андреем поддерживали жилой дух в Малаховке. Не дожидаясь его вопроса, Ирина спросила, что с поездкой. Гора свалилась с плеч.

– Что-что, – забрюзжал он как обычно, когда бывал особенно взволнован. – вы уже внесены во все списки, билеты у меня на руках. Вам следует только собрать свои вещички и не забыть паспорт в последний момент.

– Господи, я же совсем запамятовала, что в гостинице непременно потребуется паспорт, да и в поезде, возможно… у меня же другая фамилия. И штамп о браке с гоподином Скумбриеви-чем…

– С каким еще Скумбриевичем? Вы что – разве за это время развелись? – не понял он в первую минуту. – Да кому там ваш штамп интересен. Там генералы так уж точно будут со своими боевыми подругами. Совет Ветеранов исходит из этого…

– Но гостиница – не Совет Ветеранов, там иной взгляд на внебрачные связи – не поощряют.

– Это вас не должно касаться – я беру на себя. Притом, помните, нам забронирован номер «люкс», то есть минимум две отдельные комнаты. Проблем не будет. В случае чего, добрая купюра побьет любой штамп.

Вагон, как и обещалось, оказался литерным; купе – двуспальным и, судя по немногочисленности пассажиров, остальные купе также были на двоих. Чистота, тишина – просто рай на колесах.

Отъезд был вечерний. И потому, еще не перестали мелькать лоскутные одеяла подмосковных дачных кооперативов, обитатели литерного вагона потянулись к проводникам за чаем. Генрих Людвигович и его спутница также вместе начали подготовку к вечерней трапезе. Основательность Генриха Людвиговича оделила их и буженинкой, и колбаской, и ветчиной, ну и, конечно, добрым куском сала. Ирина Яковлевна подкинула разные домашние разности, от чего из купе потянуло духом домашнего очага. Ирина, сердясь на своего спутника, что вместо того, чтобы элегантно посидеть в вагоне-ресторане, раскидывается эта походная скатерть-самобранка, упорно смотрела в приоткрытую дверь купе на безнадежно унылые пейзажи ноябрьской России.

Всякий идущий за чаем, естественно, чуял призывный запах пирожков и котлет и ненавязчиво осведомлялся, в каком полку служили обитатели купе. Вскоре выяснилось, что действительно, кроме ветеранов, в вагоне нет иных пассажиров. Ирина радостно приглашала заглядывающих присоединиться к их столу. И вот уже все сидят, тесно прижавшись друг к другу, пьют неизвестно чью водку, потом коньяк. Возбужденно пытаются разыскать знакомых. Перебивая и не слушая других, торопятся поведать свою военную и послевоенную судьбу. Тут же выплескиваются обращенные неведомо к кому накопившиеся обиды. И сразу же, по укоренившейся традиции, общество делится на два непримиримых лагеря: за партию и за прогресс. За прогресс, правда, выясняется, ратует одна Ирина; все остальные в той или иной степени – надежды возлагают на коммунистов.

«Совсем из виду упустила: ветераны все жуткие “комуня-ки”, даже если и не состоят в партии», – тоскливо думает она. Ей не хочется фальшивить, не хочется и обижать этих удивительно наивных людей. Но и соглашаться с их детским невежеством невозможно. Она старается не включаться в их шумное обсуждение преимуществ жизни при Сталине. Некоторые, правда, утверждают, что, не убери таинственные силы великого справедливца, безвременно покинувшего этот мир – Андропова Юрия Владимировича, – не пришлось бы теперь переживать тяжелые времена. У женщин-ветеранов свои претензии – и почему-то особенно суровые к Хрущеву.

Обе женщины, присоединившиеся к общей трапезе в их купе, с первого же взгляда почувствовали недоверие к Ирине. Разве может эта фифочка – из лексикона их юности – быть настоящей женой ветерана? Да и на офицерскую жену не похожа. Взгляд другой и обличье совсем иное. Разве такая может, как они, траншеи рыть, раненых на себе таскать? А сейчас землю копать, семью до третьего поколения едой обеспечивать и внуков тетешкать. Рядом с ней они вдруг почувствовали свою женскую ущербность. Хоть и были на них лучшие крепдешиновые блузки и пиджаки, как монистами увешанные орденами и медалями. Но фигуры, конечно, даже отдаленно не напоминали те сильные и гибкие тела, что своею молодостью мостили дорогу к общей победе.

Ирина тоже остро чувствовала свою отчужденность, свою им противопоставленность. Ей даже казалось, что в том, что женственность покинула их, есть ее вина. Она корила себя за легкомыслие, за очередную абсурдную выходку. Ей было стыдно, что она мистифицирует чистых доверчивых людей, обман по отношению к которым представлялся ей особенно мерзким.

А он гордился ею и, не подозревая о ее душевных муках, рассказывал, какая она прекрасная хозяйка, какой талантливый художник. Внезапно атмосфера в купе изменилась. То, что она художник, всем все объяснило.

Женщины испытали облегчение: все-таки она не просто боевая подруга мирного времени – она из волшебных сфер искусства.