Зеркало времени

Довольно долго они стояли, безнадежно глядя вослед ушедшему. Давно затих шум кустов, сквозь которые продирался Генрих Людвигович. Холод, как давеча на Вершине Славы, начал медленно подступать к сердцу. Внезапно тяжелые – наполненные сырым снегом – тучи как-будто разорвала мощная невидимая рука, и весь унылый, неразборчивый во мгле, пейзаж в мгновение ока залило расплавленное серебро северного солнца. Острыми лучами оно било под веки. Стало невозможно смотреть туда, куда ушел этот упорный человек.

Вдруг тишину пронзили странные крики. Поначалу они не поняли и даже испугались.

– Эврика! Эврика! Я нашел его! Я нашел… Ура-а-а!!! – гремело за кустами, приближаясь к женщинам.

– Я все-таки его нашел! – закричал он в каком-то упоении и прижал к себе обеих женщин сразу.

* * *

Вчера на Ваганьковском кладбище специальная похоронная бригада отдала полагающиеся ему по статусу последние воинские почести. Молодые, замерзшие на ноябрьском морозце, солдаты проводили его, четко печатая шаг, до могилы, а потом из винтовок стреляли в пустое небо.

Народу пришло очень много. Хоронил университет. Хоронила кафедра, после заседания которой он умер, не дойдя нескольких шагов до своего кабинета. Хоронила Академия. Хоронили многочисленные ученики. Плакали родственники. Пришли проститься с ним тайно и явно любившие его и любимые им женщины. Не было только тех, с кем он соединил свою молодость.

Москва 1999–2001

Трава мурава

I

В самом центре Москвы в Богословском переулке косили на газонах траву Небрежными кучками лежала сурепка вперемешку со стебельками пастушьей сумки, зеленой мохнатенькой ромашки, гусиного лука. Было жарко. Парило перед дождем. Скошенная подвявшая трава испускала острый аромат. Прежде летом так пахли московские дворы. Это запах моего детства.

В памяти всплывают картины бесконечных солнечных дней. Вот я стою под кустом акации, срываю недозревшие лопатки, с наслаждением высасываю сладковатый сок из довольно жесткой плоти… Все время прислушиваюсь и оглядываюсь – в любую минуту может выскочить кто-нибудь из скандального семейства Гореловых, саду которых принадлежат акациевые кусты. Внезапно полуденную тишину разрывает крик соседских девчонок сестер Пасенковых: «Наташка! Твои свиньи убежали!!!».

Это лето сорок третьего года. Как-то весной мамин крестный отец дядя Митя привез из бывшего тогда селом Кунцева двух крохотных поросят.

Дядя Митя стоял несколько особняком в ряду ближнего окружения нашей семьи: и не родственник, и не приятель. Никто не называл его крестным отцом: обычно говорили просто крестный. Совсем не понимая смысла этого слова, я тем не менее чувствовала в нем что-то связывающее мою маму и дядю Митю. Мне казалось, что это слово дает ему какое-то право на нее. Совсем по-отечески он называл маму дочкой или Марийкой. Ему непременно надо было во всех подробностях знать, кто из детей болел, что сказала районная врачиха по поводу гланд, как с дровами, есть ли у нас замазка, чтобы «законопатить» окна… Это не было пустой дотошностью. По мере возможности он стремился заменить маме умерших родителей.

Появлялся дядя Митя всегда неожиданно и, как правило, днем. Зимой он сидел на кухне в валенках с галошами и коричневой меховой безрукавке. Летом – в сапогах и все в той же безрукавке. Был дядя Митя, как говорила мама, хохол. Статный, белозубый, с коротким черным чубом, со смеющимися карими глазами и небольшой щеточкой усов над жесткой линией рта, он имел единственный недостаток – у него отсутствовал большой палец на левой руке. По маминым рассказам он сам отстрелил его перед «империалистической» (войной), «чтобы ему молодому хлопцу не быть на ней убиту, да и другого ненароком не убить». Получалось так, что дядя Митя поступил тогда, в то несуществующее для меня время, очень хорошо – он не хотел никого убивать. Но при этом чувствовалось как бы и некоторое осуждение: вроде бы это было не совсем разумно, поскольку он не предусмотрел возможного своего участия в праведных войнах. Он сам говорил, что «списан подчистую» и имел потому законное право спустя тридцать лет уклоняться от защиты отечества. Во всяком случае папа, получивший в бедро пулю в последовавшей за империалистической «гражданской» войне, в которой неучастие дяди Мити было уже вполне очевидным, не одобрял его посещений и встречался с ним в исключительных случаях. Из-за этого визиты маминого крестного имели несколько сомнительный привкус. Сам же дядя Митя по праву дублера покойных маминых родителей выполнял свои обязанности в довольно экзотической форме. После свалившихся на нашу голову поросят дядя Митя осчастливливал нас козлятами, цыплятами, кроликами… Но с ними связаны другие, не столь драматичные переживания. И они, если случится, послужат другому сюжету.

Итак. У дяди Мити опоросилась свинья. Принесенные им поросята были самыми слабыми, никак не могли пробиться к материнским сосцам и, по словам маминого крестного, их надо было откармливать искусственно либо «забить». Дядя Митя пожалел поросят, пожалел нас и принес их едва попискивающих своей крестнице. В свинопасы определили меня. Какое-то время, пока не окрепли, поросята жили вместе с нами. Молока не было, сосок тоже, и я кое-как поила их с ложки остатками нашей еды, разболтанной в воде. Потом в дровяном сарае напротив дома им было устроено нечто вроде хлева с корытцем для корма. Вскоре однако выяснилось, что мои подопечные не едят, а как-то странно высасывают жидкость, оставляя гущу. Приехавший навестить нас и поросят дядя Митя определил, что у последних не в меру быстро растут клыки, что не позволяет им жевать. После этого в семье долго обсуждалась проблема подпиливания клыков, но так ничего и не решили: никто не брался провести эту операцию. Тем временем сосущие поросята превратились в тощих юрких длинноногих свинок с хитрыми глазками и вольнолюбивыми наклонностями. Они наловчились выбираться на волю, прорывая ходы под стеной сарая. И вот тут начиналось самое страшное: с бешеной скоростью они пролетали через двор и уносились в сторону Ипподрома. Во время войны он почти весь зарастал прекрасной сочной травой и выглядел вполне как деревенский луг. Мы совсем не боялись, что поросята попадут под машину, да и заблудиться им в общем-то негде было. Более реальной была угроза похищения поросят – их могли перехватить лихие мальчишки со Скаковой улицы. Выручало то, что поросята всегда вырывались с пронзительным визгом. Кто-нибудь непременно успевал оповестить нас об их очередном побеге. Начинались гонки, нередко осложнявшиеся тем, что поросята разделялись. Смысл погони состоял не в том, чтобы поймать беглецов – об этом нечего было и думать. Нужно было во что бы то ни стало повернуть их бег вспять. Это было ужасно сложное и, я бы сказала, хитроумное дело, для которого требовались молниеносная реакция и быстрые ноги. Тешу себя надеждой, что живы еще старожилы этих московских краев, которые помнят, как с неумолчным визгом неслась в сторону бегового круга парочка исключительно тощих и быстроногих поросят, а за ними с таким же непрекращающимся воплем, набирая скорость, летела стайка таких же тощих девчонок.

Со временем у нас определилась своя стратегия захвата. При сближении с беглецами мы рассыпались и старались обойти их с тыла, образуя нечто вроде подковы. Надо сказать, что поросята отличались исключительным проворством и хитростью, и нам требовались большая выносливость и терпение для проведения задуманного маневра. Несколько раз, сами того не подозревая, нам помогли мальчишки со Скаковой. О них было известно, что они «настоящие головорезы». При появлении на их территории поросят «головорезы» с гиканьем бросались ловить их. Даже если им удавалось ухватить одного из парочки, это еще не было победой. Юркое существо проскакивало буквально между пальцами и начинало метаться по полю, уходя от «головорезов со Скаковой» и от нас, что крайне осложняло наши действия. Тем не менее, ребята, как и мы, не оставляли надежды догнать беглецов и заходили, скажем, с левого края, мы же, поняв маневр, перекрывали правый фланг. Гонки по беговому полю могли длиться бесконечно, пока нам не удавалось перехватить инициативу и заставить поросят соединиться в беге. И тогда с победным кличем «ура…а…а» мы гнали их в родные Пенаты и водворяли в сарай. Ну и бегала же я в те дни! Иной раз удавалось даже обогнать кого-нибудь их моих подопечных. Помню один такой случай. Во все ускоряющемся беге я ухитрилась обогнать беглеца и, зайдя ему анфас, бросилась на него сверху и моментально ухватила передние лапы. И вот, дрожа и задыхаясь, я тащу свой трофей, крепко держа поросенка за передние лапы, а он упирается, визжит, и пена течет из несмыкающихся челюстей.

Очевидное нежелание поросят вести соответствующий их природе размеренный образ жизни требовал постоянного моего присутствия дома, что было невозможно и невыносимо. Была надежда, что если в течение дня прогуливать их в какой-нибудь контролируемой форме, поросята утратят интерес к побегам. Довоенные садики давно уж лишились своих заборов и были превращены в огороды – в пределах двора не было ни одного огороженного пространства. Проще говоря, во дворе не было загона для нашего «скота». Кому-то пришла блестящая идея прогуливать поросят на манер собачек на поводке. Из-за отсутствия такового делались множественные попытки использовать куски веревки и даже отцовский ремень. Но веревочная петля либо душила несчастного, либо позволяла, не будучи сильно затянутой, выдернуть остроухую головку и умчаться от своих мучителей.

Не оправдал себя и брючный ремень. Поскольку в наличии имелся всего один экземпляр ремня, было решено выгуливать поросят поодиночке. Мы просверлили дополнительные дырки, и я уже видела себя, ведущей в ошейнике поросенка, мирно пощипывающего дворовую травку. Но, «покой нам только снится». Все с самого начала пошло наперекосяк: с большим трудом нам вчетвером (трое сестер Пасенковых и я) удалось нацепить на поросячью шею ременную петлю. Дальше хуже. Как только сестры оставили меня один-на-один с вконец разнервничавшимся свободолюбцем, он со страшной силой рванулся вперед и петля затянулась. Дикий визг, хрип, конвульсии… Чуть ослабила петлю – опять рывок – и я лечу на землю, а поросенок – в бега…

Была сделана попытка привязывать их веревками к специально вбитым в стену сарая крюкам – пустое! Рвали веревки и уходили… Все лето прошло в охоте на поросят. В конце концов они стали неотъемлемой частью моей жизни. Пожалуй, я испытывала к этим существам вполне материнские чувства. Мне нравились их нежные розовые пятачки и жесткие спирали хвостиков. Их тощие бока вызывали жалость. Но как же я страдала от их упорного желания сбежать.

Между тем вокруг моих подопечных начали сгущаться тучи. Все чаще и чаще в разговорах родителей стали слышаться туманно-прозрачные фразы: «Пора что-то делать…», «Не в коня корм…», «Да, но кто… и как?», «А ты подумал, чем…». Одним осенним вечером загадочная беседа велась с участием Антонины Викторовны, соседки из парного нашему дому коттеджа. «У меня есть прекрасный топорик и ножи остались еще от бабки. Превосходная сталь… наточим…». – «Но кто сможет это сделать: никто не умеет… Михаил? Так он молоток толком держать не умеет – не то что топор… У него вообще руки не из того места выросли… типичный интеллигент…», шептала мама, нелестно отзываясь о своем муже. Разговор происходил за столом с керосиновой лампой в тот редкий вечер, когда папа был дома. Соседка решительно сказала: «Надо попытаться – я помню, как у нас дома повар сам закалывал кабанчика перед Рождеством…». После долгих взаимных уговоров было решено обоих незадачливых бегунов лишить жизни в первый же день, когда папа снова будет дома.

Если говорить всерьез, то у несчастных действительно не было никаких оснований для продолжения жизни. Пойло, приносимое сестрой с фабрики-кухни, суфле – другая разновидность пойла (предназначавшегося, правда, для людей, но из-за абсолютной несъедобности отдаваемое поросятам), добываемое мною, и бесконечнный сбор травы с участием сестер Пасенковых во дворе и на Ипподроме вместо ожидаемого привеса приводили ко все большему отощанию наших скотов. При этом с возрастом они набирали резвость, а их хитроумию можно было только дивиться. Да и я, как свинопас, явно сдавала позиции. Школа и ранняя темнота не давали возможности держать их под постоянным наблюдением. Реальной угрозой становился их безвозвратный побег. Случись такое, произошла бы сущая трагедия: при всей худобе «что-то да должно было быть на их костях» – говорила мама. Голод глухого сорок третьего года вынуждал взрослых постоянно думать о пропитании и пускать в ход все пригодное для еды, а уж на это «что-то» вообще возлагались большие надежды.

Воскресным зимним днем все участники заговора собрались в глубине двора у дровяных сараев. Порешить бедолаг должен был папа. Поросята же, как будто проведав о страшном приговоре, истошно визжали и в конце концов сбежали. Ну, по снегу им было далеко не уйти – заговорщики довольно быстро их изловили, но запал пропал, решимость испарилась. Похоже было, что они – взрослые – даже рады такому исходу дела. И тогда было положено призвать дядю Митю. Все согласились, что он вполне годится на роль закалывателя: тут ведь не надо было крепко держать левой рукой ружье во время выстрела. «Как-то он справляется со своими поросятами. Митя сам говорит, что только свинина их и спасает», – говорила мама. «А помнишь, как в прошлом году он приносил сало… это ж от его кабанчика», – добавляет она, обращаясь к отцу. «Да уж конечно – колоть не стрелять», – ехидно замечает папа.