Ахейя. Сказка, рассказанная в лифте

– Вот как товарищ ваш пришел, так и посыпалось, а где – не пойму.

Вернулся Шуроня, и Федор Коныч вдохнул запах машинного масла.

– Все на месте.

Перед глазами снова появился исписанный листок бумаги.

Федор Коныч удивился и прочитал:

«…Что она – фея, Боря понял довольно быстро. Когда она улыбалась, даже листья февральских тюльпанов распрямлялись и делались ярче. В пасмурную погоду у ее ног скакали солнечные зайчики, а на стены домов и тротуары словно сыпались осколки радуги. Облезлые подъезды в ее присутствии казались благороднее, вокзал – уютнее, сантехники – милее.

Однажды Боря сказал ей:

– Мой самый любимый пищевой продукт – пшенная каша.

Тут же произошло невероятное. Вся улица, по которой они шли, и площадь, из которой эта улица вытекала, насколько хватало глаз, проросли незнакомым злаком, неродным для среднерусской полосы. Крепкие, уже летние с виду растения играючи поднимались из неплодородного асфальта и вставали рядами, стебель к стеблю. Отодвинулись углы домов. Движение остановилось. Только по полю скользила едва заметная рябь под крыльями голубей, слетевших с крыши мэрии, и воробьев, покинувших памятник адмиралу Нельсону.

Замер и Боря. Его приковало к месту ощущение сытости, которое излучали неожиданные заросли.

– Это что ж тут такое выросло?! – изумился он.

Фея в это время собирала букет, и радуга играла у нее за спиной в витрине магазина. А прохожие, которые шли Боре навстречу, взглядывали на него испуганными глазами и сразу падали, споткнувшись о стебли.

И только одна женщина, торговавшая на улице подснежниками, крикнула ему в ответ:

– Да просо же!

Дома он открыл, на всякий случай, «Словарь русского языка» и узнал, что просо – это «крупяной злак, из которого получают пшено».

…Боря пробовал потом произносить ту фразу в присутствии разных других людей, но ничего похожего больше не происходило. И у него не осталось никаких сомнений в том, что Фея – это фея.

А вот что он влюблен, Боря осознал не сразу.

Сначала при виде Феи он просто чувствовал, как учащается пульс, а значит, сильнее бьется сердце. Он не придал этому особого значения, только стал чуть больше принимать витаминов и бегать трусцой вдоль трамвайных путей. Однако потом он заметил, что сильное сердцебиение начинается у него не только тогда, когда он видит Фею, но и когда думает о ней. Думать о Фее было приятно, и Боря всего лишь прибавил к витаминам и бегу контрастный душ. Но, наверное, зря. Потому что теперь при мысли о Фее у Бори туманились глаза, а пульс делался бешеным. Он щелкал Борю в виски и толкал в затылок, он дрожал за ушами и стучал под коленкой, а также мог отзываться в кончике носа, на что, с медицинской точки зрения, никакого права не имел.

Встревожившись, Боря пошел в поликлинику к врачу-терапевту. Она отправила его к кардиологу, кардиолог – к невропатологу, невропатолог – на анализ крови. Сдав анализ, Боря снова оказался у врача-терапевта, которая хотела было послать его еще к хирургу, но передумала и поставила диагноз.

– Влюбленность 1-й степени, – сказала она недовольным голосом.

Боря помолчал. Потом спросил:

– А степень откуда?

– 1-я степень самая тяжелая. Запустили вы свое здоровье.

– Так и что ж мне делать? – спросил Боря.

– А это уж вы теперь к ней обращайтесь, к Даме Сердца. К нам надо было раньше приходить. А вы запустили.

– Но я жить-то буду? – испугался Боря.

– Да будете! – отмахнулась врачиха.

Изумленный своим диагнозом, слегка обиженный на отмахнувшуюся от него медицину, Боря ушел из поликлиники, считая по дороге пульс. «Ничего, – уговаривал он себя, – через это прошли все знаменитости. Значит, это хороший признак».

О феях Боря мечтал всегда. В дошкольном возрасте они представлялись ему чем-то вроде крохотных трамвайчиков. Потом он долго верил, что они живут в морковной ботве. А когда Боря вырос и понял, что они существуют в человеческом облике, оказалось, что феи стали ему просто необходимы. Потому что, хоть он и научился улыбаться, остальные способы, при помощи которых принято выражать хорошее отношение к другому человеку, пока давались ему с трудом.

Если надо было погладить кого-нибудь по голове, Борина рука сама собой начинала изгибаться, как ветка плюща, и уползала в карман. Ласковые слова никак не хотели выговариваться, смущенно пятились, забивались в нос, а вместо них вырывались наружу самому Боре не понятные фразы то на вымершем кельтском языке, то на старофранцузском, то на редком языке суахили, принятом исключительно в Африке. И, конечно, в этой тяжелой ситуации Боря не мог объясняться в любви вслух.

Правда, он умел молчать. Слово «умел» следовало бы написать с заглавной буквы: Умел. Просто молчать более-менее умеют все. Но Боря относился к этому вдумчиво. Он все время думал: можно ли выразить таким образом глубину лужи или звон в ушах. Или: чем отличается молчание человека, жующего сыр, от молчания поедающего мороженое. Как промолчать какое-нибудь имя, скажем, Публий Овидий Назон или Сёрен Кьеркегор? Так, думая и тренируясь, он постепенно развил свое молчание до объема еще одного иностранного языка.