Ахейя. Сказка, рассказанная в лифте

– А-ах, какие проказлименты! А что это Паша ваш так поздно на работе делает?

– Работает, – отвечает Ленюшка.

– Ничего он не работает, кофе пьет или спит. А Лазарев не спит. Окопался в своем лесу и думает о всяких глупостях.

– А вы с ним что, знакомы, что ли? – спрашивает Ленюшка.

– Я-а-а?! Не знаком, и не подумаю знакомиться! И другим не советую.

А сам внимательно на Ленюшку поверх очков смотрит. Странный тип. Но Ленюшка так думать не стал, чтобы Лесников не услышал, а подумал вместо этого: «Ахейя!» Лесников удивился и ушел. Он древнегреческого не знал.

А Ленюшка к своей квартире поднялся, видит: на двери что-то углем нарисовано. Пригляделся – фонарный столб!

Федор Коныч снова вспомнил бывшую лифтершу Клавдию. Лёлечка вот ее не любит. Как услышит о ней, прямо шипит: «Ведьма, ведьма»… Такая она, Лёлечка, характер горячий. И чего только, бывало, не расскажет! Будто Клавдия метлу у дворника украла и вылетала на ней из окна, а метла была казенная, даже с инвентарным номером, и дворнику пришлось платить за нее из своего кармана. Будто снимает к Новому году урожай огурцов у себя на подоконнике, а у соседей сверху и снизу батареи вечно холодные. И еще что слетела раз у Клавдии с карниза кастрюля с квашеной капустой, так целую трамвайную остановку удирала по рыхлому снегу от бомжа и под конец кинулась в сугроб. А когда сугроб разрыли, там ничего не оказалось.

Федор Коныч ничему не верил, тем более что семена огурцов Клавдии сам дал: хороший сорт, «Либелла». А метла – да, стояла какая-то в подъезде между дверями… Хотя, конечно, странности некоторые случались.

Однажды в марте Федор Коныч приобрел подзорную трубу для наблюдения за разными небесными телами. Овеваемый весенним ветром, он кружил по газону, похрустывал настом и, роняя шапку, пытался поймать в трубу самую крупную планету – Юпитер. Но всякий раз из подъезда обязательно выходила Клавдия в пальто с норковым воротником, останавливалась поблизости и начинала звонко рассказывать про глаза с поволокою, которые у нее будто бы в молодости были.

И вместо небесного тела Федору Конычу в трубу попадалось земное, а именно фонарь на столбе…

– А что ж, интересно, за человек такой, которого в столб превратили? – спросил он.

Вот ведь наслушаешься всякой всячины, так потом непонятно, как по улице ходить: будешь думать про каждый столб, что это человек заколдованный! Но этого, конечно, Федор Коныч вслух не сказал. Тем более, что перед глазами у него появился листок бумаги, – прямо вспыхнул в темноте, яркий, как экран телевизора.

– Это что? – испугался Федор Коныч.

– Лазарев дал, – пояснил Шуроня.

Лёлечка до пенсии машинисткой работала, так то и дело с работы бумагу носила. Федор Коныч тогда все переживал: «Разве можно! Это же казенное имущество; поймают – потом не расхлебаешь!» До сих пор запасы остались – как раз такие листочки. Только Лазарев не на машинке – он от руки писал синими чернилами. И у Лёлечки все аккуратно, а тут края загнуты – видно, листок сворачивали в трубочку, а потом развернули. Федор Коныч хотел было взять его в руку, расправить, но спохватился:

– Так это же… сказочный листочек?

– Правильно, он-то нам и нужен, – согласился Шуроня. – Мы же с вами сказку рассказываем – забыли, что ли?

Федор Коныч хотел было ответить: «Ну, сказки рассказывать – это без меня! Я уже не в том возрасте, понимаете ли!», но испугался. Испугался он, во-первых, что лифт не поедет, а во-вторых, – вспомнил тот возраст. У них в деревне дети соберутся, бывало, вечером у кого-нибудь в доме, свет погасят и ну рассказывать сказки, да еще страшные какие-то. Сам Федор Коныч никогда не рассказывал: он, пока никто не видел, укрывался с головой одеялом и затыкал уши – а то потом не уснешь. Но все равно под одеяло пробирались к нему разные неприятные подробности. А теперь вот на старости лет опять приходится в темноте сказку слушать, и ведь никуда не спрячешься, и уши не заткнешь. С этими лифтовыми надо как-то подипломатичнее. Как с начальством.

– Огурцы вот у меня хорошо растут, а сказки я, извиняюсь, рассказывать не мастер, – объяснил он. – В крайнем случае, готовую прочитаю, в книжке.

– Так вот вам готовая! – воскликнул Шуроня, дыша на него машинным маслом.

– А у меня очки для чтения дома лежат, – попытался уклониться Федор Коныч. – Да и почерк чужой я плоховато разбираю.

Но тут же совершенно свободно пробежал глазами начало: «В четыре года Боря полюбил трамваи».

– Вслух давайте, вслух! – потребовал Вахрамей. – Трос крученый! Нам тоже интересно.

«В четыре года Боря полюбил трамваи.

Трамвайные пути лежали в стороне от его дома. К ним вела длинная улица, почти всегда покрытая лужами. Впоследствии, когда Боря вырос и начал бегать трусцой, он проникся симпатией к этой улице, потому что, перепрыгивая одни лужи и огибая другие, надолго укрепил свое здоровье. Но пока Боря не бегал трусцой, а просто водил бабушку гулять на трамвайную остановку, он жаловался, что кто-то держит тротуар за дальний конец и вытягивает, как резинку, так вытягивает, что получаются дырки – лужи.

Вообще-то по улице ходил автобус, но Боря от него нарочно отворачивался. «Что такое ехать к трамваю на автобусе? Это все равно, что есть на праздник кашу!» – думал Боря, стараясь не смотреть, как автобус непразднично катится вдоль обочины. И он замерял глубину луж своими резиновыми сапогами, прокладывал тропы на газонах, пробираясь к остановке пешком.

Там, на остановке, будущие пассажиры стояли неподвижно, как на картине. Они стояли, держа равнение влево. И лицами, словно стрелками компасов, указывали – нет, не на Северный полюс, а на поворот улицы, откуда выезжал вагон. Даже обмениваясь фразами, ожидающие почти не поворачивали друг к другу головы. Казалось, что в это время неслышно, про себя, они призывали трамвай, подтягивали его поближе силою своего ожидания. И подобно тому, как подрагивает стрелка компаса, положенного на ладонь, дрожал над ними воздух от их большого внутреннего напряжения.

Боря еще издали присматривался к этой картине, выбирал себе местечко, с которого удобнее глядеть на поворот.

Когда появлялся трамвай, гоня перед собою глухой гул, картина оживала. Лица-стрелки меняли направление, обращались к середине проезжей части, к месту, где ненадолго замирал вагон. Толпа придвигалась ближе к рельсам, подступала к трамвайному боку, а из окошка, сверху вниз, на нее смотрел водитель, всем своим видом как бы говоря: «Ну что, заждались?»

Пожалуй, другие виды транспорта не удостаивались таких торжественных встреч.

Потом, в школьные и студенческие годы, Боря часто приезжал в краеведческий музей, обходил его, зал за залом, надеясь найти полотно под названием «Ожидание трамвая». Пожилые смотрительницы узнавали его издали и краснели от смущения, а экскурсоводы при виде его сбивались и забывали слова. Потому что, как ни странно, ничего подобного не было даже в запасниках. И все-таки картина висела у Бори перед глазами, как настоящая, и он подробно описывал ее посетителям, отвлекшимся от экскурсий. В такой нервной обстановке в музее стала сыпаться с потолка штукатурка, и его пришлось закрыть на ремонт.

В годы Бориного детства ходили трамваи с двумя дверями: задняя служила входом, а передняя – выходом. Крыши вагонов были покатыми, так что спереди, над кабиной водителя, получался крутой «лоб», а над задним окошком – «затылок». Красили трамваи в два цвета: снизу, до окон, в примерно-бордовый, а сверху – в умеренно-желтый, отчего они казались лысоватыми. Но все же не совсем лысыми: дуги стояли дыбом, как четыре тонкие волосины.

Боря не понимал, почему великие художники обошли вниманием столь живописное явление нашей жизни.

После того, как закрыли музей, Боре пришлось учиться рисовать самому. Не сразу, но все-таки ему удалось написать акварельными красками ту картину, что запомнилась с четырехлетнего возраста: толпу народа на улице и выезжающий к ней из-за поворота трамвай. Только теперь она называлась по-другому. Она называлась «Слава».

К тому времени Боря увлекся книгами о жизни замечательных людей.

Эти книги он держал на особой, почетной полке – старинной, красного дерева. Ему почему-то нравилось в компании знаменитостей. «Великие вы мои…» – говорил он им ласково. Великие молчали. Как трамваи, пронеслись они по рельсам своих удивительных судеб, повыскакивали, рассыпая искры талантов, из-за крутых поворотов мировой истории навстречу другим, невеликим людям, подхватили их, увлекли вперед, в будущее. А теперь вот, обратившись в толстые тома с фотографиями и без, отдыхали у Бори дома, как вагоны в депо…

Картина долго украшала Борину комнату. До тех пор, пока он окончательно не вырос. Тогда она рухнула со стены. Ее снесла вместе с гвоздем почетная книжная полка, под которой она висела. На полке скопилось слишком много гениев.

Собирая на совок обломки рамы, осколки стекла, Боря вдруг понял, что в роли долгожданного трамвая всегда представлял самого себя. Хотелось, чтобы разные люди наперебой зазывали в гости, хлопотали, волновались, придет ли, а он бы входил неспешным шагом, смотрел, как светлеют лица, и говорил: «Ну что, заждались?»

Пора было становиться хоть на какие-нибудь рельсы. Этому, однако, многое мешало. Например, Боря не любил отходить от дома дальше тех мест, которые видел из окон своей квартиры. А отъезжать он тем более не любил, потому что транспорт ему обычно попадался ненадежный. Самолеты, в которые садился Боря, задерживались с вылетом, в автобусах кончался бензин, машины попадали в «пробки», а корабли заплывали в туман.

Приятнее всего было бы прославиться, не слишком удаляясь от дома. Но возможно ли такое? Боря взялся перечитывать книги о великих людях. Да, многие из них, очень многие, путешествовали. Или просто уезжали из родных мест. Однако встречались и такие, кто всю жизнь прожил в одном городе. Это обнадеживало. Но одновременно оказалось, что немало знаменитостей питало склонность к игре на разных музыкальных инструментах. И это настораживало. Потому что хоть Боря и любил спеть иной раз про себя песню-другую, музыке он специально не учился. Кроме того, он заметил, что почти у всех гениев приключалось в жизни что-нибудь печальное. Боря встревожился. Тревожные мысли, как тучи, бродили у него в голове, и однажды молнией проскочила между ними идея.

Он решил изучить во всех подробностях судьбы тех, кто стал знаменитым, и вывести формулу славы. Потом подставить в эту формулу себя – а там уж как выйдет.

Боря не сомневался в том, что выйдет, как надо.

Так появилось у него то, что называют Делом Всей Жизни.

Прошло уже довольно много лет с того дня, как Боря навеки полюбил трамваи. Он заметно вырос, лицо свое утеплил бородою, начал собирать монеты. Но говорил так:

– Самый важный возраст в жизни человека – это четыре года.

Не все могут с этим согласиться, и многие действительно спорили. А он только щурился в ответ и улыбался своей удивительной улыбкой.

Боря умел улыбаться так, как улыбаются коты и кошки.

Тех, кто смотрит им прямо в глаза, они встречают с серьезным видом. На самом же деле, они улыбаются, но только тем, кто видит их сбоку, в профиль.

Кажется, что человеческой физиономии не под силу воспроизвести эту загадочную улыбку, не так она устроена. И все же Боря сумел приспособить кошачье выражение к своему лицу. Улыбаясь в фас, он всегда оставался серьезным в профиль».