Лёд и пламень, или Великая сила прощения

– Я Вэрд, доверенный советник повелительницы Ленос, – сказал я, – Но прошу тебя, не надо обращаться со мной как с нездешним созданием. Я такой же человек, как и ты, разве что немного постарше и мудрее. Так что садись и давай продолжим нашу беседу.

– Вэрднур ар Даон Виррд’лау, простите, что сразу не узнал вас! – униженно кланялся кузнец, не слушая меня, откуда он узнал моё полное имя осталось загадкой, я не думал, что кто-то из людей мог знать полные имена светловолосых варрад.

– О вас столько всего рассказывают, – продолжал кузнец, но я перебил его:

– Садись и объясни по порядку, что обо мне болтают здесь, среди людей, и будь добр, доскажи свою историю.

Он, наконец, внял моим просьбам и опустившись на стул, сказал:

– О вас рассказывают, что вы самый мудрейший среди варрад, и даже сама повелительница Ленос обязана вам своим могуществом. Ведь благодаря вашим советам она ещё может…

– Я прошу тебя, обращайся ко мне на «ты», и, пожалуйста, называй меня Вэрдом. Я что-то сомневаюсь, что моя повелительница так уж ценит меня. У неё есть ещё один советник, который всегда неплохо пользовался моими частыми отлучками для свершения своих чёрных делишек. Ты, наверное, слышал о братоубийственной войне в Ленос, утихнувшей лет пять тому назад?

– Ну как же, слышал. Во всех трактирах тогда только и делали, что судачили об этом.

Я кивнул.

– Расскажи, почему ты оказался так далеко от своей родины? – попросил я.

– Наша деревня находилась в густых лесах. Когда мы услышали о набеге данов, мой отец находился в кузне… Все мужчины стали вооружаться, а нас, детей, матери поспешили спрятать. Но я не спрятался. Я затаился за стеной кузни, и видел, как даны бросали смоленые факелы на крыши домов, как закалывали людей длинными копьями… и смеялись…

– когда догорали последние дома, даны, – Торгрим искренно полагал, что на его деревню напали даны, не стоило его разубеждать, пока не стоило

– …Взялись за нас. Я не мог понять, почему они оставили семью моего отца на конец, пока… их предводитель был страшен.

– Забрало шлема было опущено, и я не видел его лица, но запомнил взгляд: взгляд самой владычицы Хель, повелительницы мёртвых. Ни у кого из людей я не видел такого взгляда: беспредельная жестокость, безграничная ненависть были в этих страшных чёрных глазах, чёрных, как сам подземный мрак. Я… я никогда не забуду, как он, глядя мне в глаза, хватал моих маленьких братишек и сестрёнок и разбивал им головы одним ударом кулака, и ещё живых бросал в огонь. Я рыдал, но от страха не мог шевельнуться. Мой отец не мог ничего сделать, предводитель данов был неуязвим. А потом он схватил мою мать и… она кричала, вырывалась, а отец бросился ему в ноги, умоляя отпустить его жену, но предводитель не слушал…

Да, слишком повезло Торгриму, ведь не данами были те напавшие, а Проклятыми, а их предводитель… но, никому ещё не удавалось остаться в живых после встречи с этим человеком, но Торгриму лучше не знать об этом, не стоит пугать его, а, впрочем, чтобы это изменило? Ведь его семью всё равно не вернёшь. А Торгрим тем временем продолжал:

– Я не мог смотреть и убежал, спрятался в погребе, куда уже успели спрятаться один из моих братишек и мой закадычный приятель, Ракни, младше меня на две зимы. Когда всё было кончено, мы выбрались из погреба и бросились в лес. Так мы жили до зимы, питаясь ягодами и кореньями, ловя рыбу и разоряя птичьи гнёзда и пчелиные соты, а потом… – он горестно замолчал, – в лютую морозную ночь погиб мой братишка, и мы остались вдвоём. На наше счастье мы встретили викинга, охотившегося в этих местах. Он пожалел нас и взял с собой. Мы поступили на службу к двум знатным хёвдингам Алдригу и Хаугу, они были братьями. Наши боевые дракары вышли в море под полосатыми парусами. Я помню, как горделиво реяли стяги хёвдингов и как возносил свою голову резной дракон на носу. Нас разделили. Я плыл с Алдригом хёвдингом, а Ракни с Хаугом, ибо не гоже родичам плыть на одном корабле. Я был полон решимости отомстить данам за лютый разор, учинённый ими в моём краю. И случай не заставил себя долго ждать. Я заслужил право носить меч, ведь мне уже исполнилось пятнадцать зим. В первом же бою с данами на морских просторах мы одержали победу, но какой ценой!

Он прикрыл глаза, и я понял, даже не читая его мысли, что он, должно быть, видел, а он продолжал:

– Погиб Алдриг хёвдинг. До сих пор не могу забыть его лицо, застывшую маску гнева, когда он молча, не выпуская из руки меча, всем телом нанизался сразу на два наконечника копья. Ещё после этого он продолжал сражаться, хотя в него было выпущено около двадцати стрел, и ни одна не прошла мимо. В те минуты он напоминал мне берсерка, но он не бесновался, не рычал, а сражался молча, сжав зубы. Ни разу после я не видел подобных ему! Умирая, он прошептал, обращаясь ко мне: «Торгрим, мальчик мой, если когда-нибудь увидишь ты мою жену, Хильдибору, скажи ей, что я отомстил за нашего сына и умер с её именем на устах. Прощай!…» он посмотрел на меня таким печальным пронизывающим взглядом, что я только в тот миг понял, что он уходит, уходит человек, который заменил мне отца. Тогда я впервые заплакал, впервые осознал тяжесть утраты, раньше, будучи ребёнком я не понимал всего того ужаса, что видел вокруг, я осознавал только, что должен отомстить, а теперь я понял… и это знание принесло мне ещё большие беды, ибо я знал теперь за что сражаюсь и понимал, что вряд ли смогу победить, ведь сотни таких же как и я, безбородых юнцов погибали неотомщённые и не отомстившие, сотни рабов изнывали в кандалах в заморских странах, куда были проданы данами или другими разбойниками.

Мы достигли берегов Норэгр. Наш конунг был тогда в дружбе с их конунгами. Вместе мы и отправились в заморские земли, туда, где уже вовсю кипела война. Тут-то я впервые и увидел настоящих берсерков, этих диких свирепых воинов в волчьих и медвежьих шкурах вместо кольчуг, впивающихся в горло словно звери и разрывающих людей голыми руками. Я видел их глаза, глаза полные гнева, глаза, в которых безграничная ярость смешивается с безумием обречённого и с хищным торжеством победителя, слышал звериное рычание сотен глоток, принимал участие в диких плясках с обнажёнными мечами и зажжёнными смоляными факелами.

Десять зим бороздили мы просторы северных морей, жестоко расправляясь с теми, кто не принимал нас, ибо на родных берегах Хауг хёвдинг и мы, его люди, были объявлены нидингами, людьми, вне закона, ибо мстителей среди нас было слишком много, и наши конунги посчитали благоразумным запретить нам возвращаться на родину. Мы принимали к себе всех, пожелавших бороздить морские просторы вместе с нами: и Эринов, и пиктов, галлов и даже данов, что меня выводило из себя, но Хауг хёвдинг запретил нам нарушать мир, ибо основное правило викинга, человека, для которого жизнь – походы, а дом – ладья, – никогда не нарушать мир на корабле. Нарушивший этот закон карался смертью. Однажды на германских берегах разыгралось кровавое сражение, которое я запомнил на всю жизнь. Мне тогда уже было двадцать пять зим, а Ракни, почти двадцать три. Мы были теперь опытными воинами, отлично знающими своё искусство, искусство убивать! Мне нравилась привольная жизнь викинга, молот Тора, вытканный на нашем стяге, напоминал мне кузнечный молот моего отца, а разящее без промаха копьё Одина говорило о мести, которой я ещё не вполне насладился. Жажда крови переполняла меня, я чувствовал, что и сам стал наполовину берсерком. Но не суждено нам было победить в этой битве. Нас с Ракни схватили и связав, куда-то потащили. Меня то ли ударили по голове, то ли я сам шарахнулся о какой-то камень, но, когда я очнулся, мы были крепко-накрепко прикованы к железным кольцам в сырой темнице. Боль в вывернутых руках терзала меня, но это было неважно. Важно то, что мы теперь пленники, а для викинга слово ««военнопленный» и «раб» одно и тоже. И нет для нас ничего страшнее неволи. Мы можем сражаться, невзирая на боль и усталость, мы безропотно принимаем мучительную смерть на глазах наших братьев по оружию, мы смеёмся в лица наших врагов, когда у нас вырывают сердце и лёгкие, когда выламывают пальцы и дробят кости, смеёмся, ибо знаем, за нас отомстят. Но быть прикованным цепями, словно раб, нет!.. уж лучше мучения на поле боя перед лицом своих врагов и тех, кто отомстит за тебя, чем унизительное безмолвие и мрак сырых подземелий. И цепи! О, как я ненавидел эти цепи! Какой позор! Я, викинг, пленник, хуже собаки! Но недолго я так убивался. К нам ввалилось с десятка два воинов, двое из которых схватили Ракни и, разомкнув его кандалы, бросили его лицом на пол. Они что-то кричали, один из них переводил. Они хотели, чтобы Ракни выдал Хауга хёвдинга,, который отныне вёл нас, нидингов, и доблестно сражался, заслужив почёт и уважение даже берсерков, уважение которых нелегко заслужить. Но Ракни только смеялся, говоря, что сам не ведает, где сейчас хёвдинг, а если и есть то, о чём он знает, то скажет это лишь самому Одину в чертогах Вальхаллы, хотя прекрасно понимал, что не видать ему сверкающей Вальхаллы, ибо не найти приюта в небесных чертогах презренным рабам. А может он всё же надеялся заслужить прощение Одина. Тогда они взялись за меня. От меня требовалось предать своего друга, рассказав правду о Хауге хёвдинге и о его людях, но я молчал. Ни смеяться, ни плакать я уже не мог, слишком ослабел я от полученных в бою ран и от цепей и кандалов, больно сдавивших моё тело, мешающих думать.

«Ну, сейчас, вы оба у нас заговорите!» – пообещал переводивший нам.

И они стали избивать Ракни, а меня снова приковали к стене, чтобы я не мог шевелиться. Я закрыл глаза, но один из них, насильно раскрыв их, вставил мне в глаза острые железные крючья, которые разрывали веки, когда я пытался прикрыть их, отвернуться я тоже не мог, слишком крепко был прикован к стене. Мне ничего не оставалось, как стоять и смотреть, как… Нет, я не могу об этом говорить! Мучения, которым подвергали моего товарища, осыпая его насмешками, не могли сравниться ни с чем виденным мною раньше. А я ничего не мог сделать. Я был беспомощен, словно младенец. О, как я презирал себя за свою слабость, за то, что не могу вырваться из цепей, не могу разорвать палачей единственного близкого мне человека. А Ракни смеялся им в лицо, смеялся и насмехался над ними. Я до сих пор не понимаю, как мог Ракни смеяться, осыпая своих мучителей насмешками. На это способен только истинный викинг, истинный сын Одина! После того как… сердце его перестало биться, они взялись за меня.

«Вы хотите, чтобы я предал друга?! Сын Одина будет говорить только со своим повелителем!

Больше я ничего не помню. Последним видением было бурное море, омывающее мои раны. Я открыл глаза и понял, что меня облили водой. А потом нескончаемые дни сплошной боли и беспамятства. Когда я очнулся вновь и осознал, что нахожусь на морском берегу, я не мог пошевелиться, чтобы боль не возобновлялась с ужасающей силой. Ты видел, у меня остались до сих пор следы на теле.

Он встал и подошёл к разгоревшемуся очагу. А когда он снял рубаху, я увидел чудовищные полосы, видимо, от ременной плети и множество шрамов, оставленных, по всей вероятности пыточными крючьями. На теле не было живого места. Странно, как я раньше не заметил их, видимо, потому, что кузнеца отгораживала от меня наковальня и стол с инструментами, а пламя горна было обманчиво. Теперь я как заворожённый глядел на эти страшные следы прежних мучений.

– Прости, Торгрим, что заставил тебя вспоминать всё это, – медленно проговорил я, – Если бы я знал раньше…

– Ты должен услышать об этом. Ведь нам предстоит ещё немало… – он осёкся, заметив мой взгляд и смущённо поправился:

– Прости, ты же, наверное, испытал на своём веку куда больше страданий, чем я!

– Да, ты прав. Тебе примерно пятьдесят лет?

– Пятьдесят две зимы в этом году исполнилось.

– А я насколько выгляжу?

Он замялся, потом смущённо ответил:

– На тридцать пять, сорок зим.

– Мне шестьсот семьдесят зим.

Больше кузнец ничего не спросил и даже, казалось, не удивился, а лишь надел рубаху и вернувшись к столу, продолжил свой рассказ:

– Мои мучители, видимо, решили, что я помер, раз выбросили меня, словно падаль. Когда я смог подняться на четвереньки, я отполз за ближайший валун, где и укрылся от брызг и ледяного ветра. Солёная вода причиняла мне выносимые страдания, если что-то ещё могло мне приносить страдания. Там меня и нашла прекрасная Адалинда, дочь одного знатного херсира, или как называли его в той земле, рыцаря. Она позвала на помощь парней, и они перенесли меня в дом её отца. Он принял меня за одного из своих воинов, замученных до полусмерти кровожадными жестокими викингами, а я не стал его разубеждать, у меня на это не было сил. Когда я поправился и окреп настолько, что снова мог разговаривать и даже ходить, рыцарь милостиво разрешил мне остаться в его доме до полного выздоровления. Но когда я полностью выздоровел, то узнал, что я стал рабом, вернее, как выразился мой спаситель, человеком, обязанным трудиться на благо его семьи в благодарность за своё спасение и избавление от смерти. Так я поселился в его доме и вынужден был прислуживать за столом, бегать с поручениями и так далее. Через пять лет мой господин отпустил меня на волю, и вот тогда я смог бы жениться на его красавице дочери Адалинда была несколькими годами младше меня, и мы оба полюбили друг друга. Но она верила в Белого бога, и не за что не хотела связывать свою жизнь с таким закоренелым язычником, как я. А потом её выдали замуж за какого-то чужеземного воина из далёких южных земель, её единоверца.

Он замолчал, а потом вдруг со страшной силой ударил кулаком по столу, да так, что блюда и стаканы с вином подпрыгнули, и вино выплеснулось на скатерть!

– Никогда, ни-ког-да! – взревел он, – никогда верования не должны разделять людей! – и немного успокоившись, добавил: – я нагляделся на это на родине в Свеарике и на берегах Норэгр, где брат поднимал меч на брата, сын на отца, муж бил жену за то, что в их умы уже проник яд сладкозвучных речей проповедников новой веры. Свейские и норвежские правители огнём и мечом старались принудить народ отказаться от богов наших предков, от всего того, чему нас учили с детства. В море мы встречали корабли эринов, которые целыми семьями бежали от новых порядков, устанавливаемых служителями Белого бога на их родине. Клянусь Тором, – при этих словах, – он коснулся деревянного изображения молоточка у себя на шее, – что когда-нибудь отомщу этим проповедникам за то, что разбивали наши семьи.

Но я остановил его.

– Ты уже пытался мстить, и что из этого вышло? Разве стал ты от этого счастливее?

Торгрим задумался.

– Я не жалею о тех годах, которые я провёл в ненависти, ведь именно тогда я встретил настоящих друзей, впервые полюбил. Именно в те годы юношества на борту боевого дракара я понял, что такое настоящая жизнь, настоящая свобода, настоящая дружба…

Мы помолчали, а потом Торгрим продолжил:

– Адалинда уехала за море, и я о ней больше не слышал. Теперь я был волен идти куда захочу, и я ушёл. И вот уже более двадцати зим я живу в этой, самолично построенном мною доме и тружусь в собственной кузне. Ни разу за все эти годы я не видел ни одного из своих соплеменников или, по крайней мере, других жителей полуночных стран. Но я привык, моё житьё мне стало даже нравиться. Вот только как не уговаривали меня ни новые друзья-приятели жениться, я отказывался. В душе я был и останусь воином, непокорным, несломленным, а таким дикарям как я, не подобает иметь жён, – он улыбнулся чуть грустной улыбкой. И откинулся на спинку зловеще заскрипевшего стула, давая понять, что рассказ окончен.

– Ну, теперь моя очередь!..

Я рассказал ему несколько историй из своего воинского прошлого, после чего он взирал на меня со священным трепетом, как на самого Одина, навестившего его в одном из своих земных обличий.

– Вэрд, такое мог пережить только варрад или эльф!

– Вы, жители острова Скандия и все северные и западные народы, наделённые магическим даром, всегда уважали нас и сотрудничали.

– Но ведь варрад потомки великих властителей Западных земель! – восхищённо подтвердил Торгрим.

– А я слышал, что наши великие западные предки были и великими морскими разбойниками, да и мы сами кровожадные убийцы, об этом ты не слышал? Не боишься, что я во сне задушу тебя?