Твоя звезда

Потому, что все всегда уговаривают Людмилу Григорьевну, она не стоит на своем до последнего, слушает аргументы, может поддаться на уговоры. Любой может ее убедить. Любой, кроме него. Он, как обычно, поддался сам. Почему? Нет характера? Есть. Так почему? Степа взглянул на своего худрука. Красавица, даже в неполные шестьдесят – красавица. Статная, с тонким лицом, аристократка. Руки немного подкачали – крупноваты, но пальцы длинные, ровные… Сейчас она сложила из этих длинных крупных пальцев фигу и покачала перед его носом.

– Вот тебе «Идиот», – сказала Арефьева. – Будешь играть то, что я скажу. Я знаю, что тебе нужно. А ты – глупый маленький мальчик. Вырос такой балбес… – Она ласково потрепала его по голове и в результате настояла на своем.

В театре, куда он пришел устраиваться несколько дней назад, работала его сокурсница. Ничего сама толком не сыграла за несколько лет, но договорилась с помрежем о внеочередном показе для Степы.

Главный режиссер, сорокалетний светловолосый татарин, дружески подмигнул ему, протягивая руку:

– Привет! Как дела?

– Хорошо, – ответил Степа, пожав тому руку, улыбаясь и думая, как ему здороваться. Не говорить же в ответ «привет»…

– А я слышал, что хреново у тебя дела, – тоже улыбнулся режиссер, не зло, даже доброжелательно. – Что не берут тебя никуда. Метка Мазорова. Кто у него засветился – всё, капец тому. Да? Что скажешь?

Степа пожал плечами.

– Ладно. – Режиссер поудобнее уселся в невысоком кресле. – Хочешь что-нибудь прочесть? Показать? Что играл в дипломном?

– Гамлета.

– Сильно. Почитаешь?

Степа кивнул и начал читать отрывок из Достоевского. Главный режиссер театра слушал его полминуты, потом прервал:

– Слушай, какой странный перевод Шекспира. Чей?

– Это «Идиот», – объяснил Степа. – Монолог князя Мышкина о счастье.

– Вот я и думаю… А зачем ты мне из «Идиота» читаешь? Я же сказал – читай Гамлета. Кстати, вот что для тебя лично счастье? Давай вообще лучше поговорим.

Степа увидел стул у окна и пошел к нему, чтобы присесть.

– Нет уж, стой. Буду на тебя смотреть. Так что для тебя счастье?

Степа хотел было ответить, как часто на экзаменах по общеобразовательным предметам говорили его однокурсники, когда не знали ответа ни на один вопрос, что он белый лист, но постеснялся. Тем более, что он не белый лист. Стал читать. Прочитал почти всю программу, которую в институте сдавал по шпаргалкам, судорожно написанным девочками за ночь до экзамена. Кое-как тогда сдавал, на тройки. Знал подсознательно, что тройку по зарубежной литературе или истории театра ему всегда поставят. Герой курса, любимчик Арефьевой.

– Люблю таких актеров, – потянулся главный режиссер и взъерошил короткие волосы. – Больше всего таких люблю. С пустой головой. Давай, садись. Рассказывай, где работал, что играл.

– Медведя, – сказал Степа.

– Уже хорошо. Водевиль чеховский, что ли?

– Нет. Русская сказка.

– Ну… Гм… Кусочек покажи.

Степа пожал плечами – ему же хуже. Встал, отошел в дальний угол и со словами «Ах ты, Лиса Патрикеевна, сколько же ты мне раз дорогу перешла!» пошел на режиссера, заменяя, как и в спектаклях, все слова рыком.

В дверь заглянула испуганная помреж:

– Всё хорошо, Ильдар Гайнуттинович?

Режиссер, смеясь, отмахнулся:

– Чайку нам принеси!

Степа остановился.

– Ну, что же ты? Очень убедительно. А еще что-нибудь есть?

– Да, – кивнул Степа и начал сцену из постановки, где он играл чеховского героя.

У Чехова точно такого персонажа не было, драматург составил его из нескольких чеховских героев, мятущихся, томящихся, сомневающихся во всем – в себе, в жизни, в любви, в окружающих.

– Подожди, подожди, – остановил его режиссер. – Ничего не пойму. Ты за двоих, что ли, разговариваешь?

– За троих, – кивнул Степа.

– Так в спектакле у вас было?

– Нет. Ну, партнера же у меня сейчас нет…

– Логично… – хмыкнул режиссер. – А ты оригинал. Ну, а что ты со своим «с» будешь делать?

– Не знаю. Работать.

– А почему раньше не работал?

– Не получается, – честно сказал Степа. – Я так всегда говорю. Я его не слышу. Не слышу, что я неправильно произношу.

– Я-я-сно… – протянул режиссер. – Хорошо. Ну… – Он подал ему руку, и Степа недоумевающе пожал ее. – Приятно было увидеть звезду воочию. Ты как, чувствуешь себя звездой? Зря, что ли, Мазоров метку поставил?

– Уже нет, не чувствую, – ответил Степа.

Хотел добавить, что звёзды, наверно, так не живут – в кредит, одиноко, неприкаянно, но не стал. И слова сразу не нашлись, и ныть как-то неудобно, не милостыню же он пришел просить, просто на работу хотел устроиться, хотя бы на разовые, чтобы играть что-то, репетировать, думать о роли. Чтобы появился в его жизни смысл.

…Степа гулял до рано наступившей темноты, вернулся домой, радуясь, что опять не столкнулся в лифте с Верой, посидел на кухне, не включая свет. Налил себе вина, но пить не стал. Сидел и смотрел, как вспыхивает на высоком доме невдалеке красный сигнальный огонь. Чтобы вертолеты не врезались. Есть люди, летающие на вертолетах. А есть люди, летающие из окна… Вот только вчера ему снилось, как он летит, переступив порог своего окна, – не вниз летит, а вверх, легко, свободно, ощущая силу в теле, зная, как лететь, куда лететь, зачем…

Степа подошел к низкому окну почти во всю стену, открыл его. Чуть-чуть перегнулся вниз. Две тонкие ограничительные жердочки, которые никак не помешают ни коту, захотевшему свободы, ни человеку, потерявшему равновесие в жизни и шагнувшему из жизни, неудавшейся, разбитой, – в никуда. А как чувствует себя человек, который летит вниз и понимает, что спрыгнул зря? Тот, кто за короткие секунды полета вдруг осознает, что ничего нет такого, ради чего стоит прерывать свою жизнь, пока она еще есть, пока тебе не сказали – всё, хватит, нажился, иди! Иди туда, где ничего нет. Иди туда, где никто тебе уже не скажет – ты не нужен. Туда, где нет тоски и боли.

Степа резко закрыл тяжелое окно, провернул до конца ручку, прислонился обеими руками к стеклу, прижался к нему лицом. Почему так? Почему один люди бились за жизнь – не за свою, за чужую, проживали свою короткую жизнь в борьбе – за какие-то эфемерные, неосуществимые идеалы, за свободу родины, за счастье и благополучие других, а теперь эти другие, сытые и здоровые, открывают окно, за которым не рвутся снаряды, за которым гудит, бежит, суетится прекрасный в своей беспечности и благополучии живой город, и размышляют, не спрыгнуть им с семнадцатого этажа, потому что жить совершенно незачем… Потому что жизнь пуста и бессмысленна, потому что нет места на земле, где тебя ждут, где ты нужен, где ты незаменим. Родители… Родители живут душа в душу, много лет, всегда жалеют, что у них нет еще дочери, любят Степу как данность и… И что? Этого мало? Почему ему этого мало? Не проживешь родительской любовью. Тем более не проживешь прошлой славой.

Так быстро закончилась эта слава. Вот только что шел Степа по улице, люди через одного узнавали его, оглядывались, шептались… Сначала это было приятно, потом стало немного раздражать, надоедать. А тут оно и закончилось. Закончились запросы в друзья в Интернете, письма, улыбки… Кто-то помнит фильм, кто-то узнаёт в лицо, не понимая, откуда помнит Степу. И зачем ему была нужна эта слава? Что она ему дала? Ничего. Взнос за квартиру, короткую шумиху вокруг него, несколько статей в дешевых популярных журналах, в которых ловкие журналисты навязчиво задавали не слишком удобные и этичные вопросы, а он, Степа, как последний дурак, отвечал и отвечал… И теперь все знают, как просто и бедно живут его родители, ничего в этом плохого нет, родители – порядочные люди, но – зачем? Все знают, что Степа плохо выговаривает букву «с», знают, что Степа боится дотронуться до лягушки – с детства, в этом тоже ничего нет, но зачем он об этом рассказал?

Знают даже о Вере. Приятная корреспондентка, интеллигентная, вежливая, взрослая, так осторожно спросила его о личной жизни, как будто не собиралась потом об этом писать. А он разнюнился и рассказал. О том, как Вера от него ушла. Ужас, кошмар. И двести тысяч экземпляров журнала разошлись, как обычно, за несколько дней. Другие корреспонденты прочитали и уже досочинили. Получился немного другой Степа, немного другая Вера. И очень стыдная история.

Настоящая Вера написала ему через месяц после выхода журнала: «Ну, ты козел, Степик. И дурак». Больше ничего не написала, Степа тут же ей перезвонил, чтобы объяснить, как всё вышло, но она говорить не захотела, сбросила его звонок. Козел – потому что в пересказанных другими корреспондентами историях его любимая Вера выглядела всё хуже и хуже. А он всё глупее и глупее. И она прочитала одну из таких историй. Теперь-то уже всё равно. Веры рядом нет, его почти все забыли. Но что-то такое стыдное, неудобное, глупое, связанное с его личной историей, помнят. Говорят иногда: «Слушай, а что там у тебя было с этой… как ее… которая…» И смеются.

Что надо сделать, чтобы в его жизнь вернулся хоть какой смысл? Поменять профессию? Которую из двух? Пойти работать в автосервис и забыть о театре? Уехать куда-нибудь в Норильск, где лето бывает один день раз в три года и где, может быть, нужны актеры, даже те, кто нормально не выговоривают фразу, в которой слишком много букв «с»?