Зазеркалье. Записки психиатра

– А я тебе что говорю! Шкатулка, которую открывать нельзя.

– Не бери в голову, Сандрочка, привози, у нас в шестой палате «медвежатник» под психа косит.

– Я же говорю, открывать без ключа нельзя, потому что все содержимое пропадет.

– Это ты в инструкции пользователя прочитала? – язвительно поинтересовался Вадим.

– НФР сказал.

– А НФР – это?..

– А, шизофреник один! А может, мошенник. Я его исследую.

– А-а! – понимающе протянул Вадим. – Слушай, Сандрюсь, может, тебе все же обратно… к нам… на работу. Витаминчики поколем, а? – Было слышно, что он с трудом сдерживает смех.

– Зараза ты, Вадька! Вот в Египет съезжу и… уволюсь!

– Сандрочка, прости! Прости меня неразумного! Не увольняйся! – запричитал он. – Не губи отечественную психиатрию! – Все же не выдержал и рассмеялся. – А если честно, Сандрюся, я скучаю. Очень. Вчера тебя увидел – и понял. Привык каждый день видеть…

– Устойчивые привычки, Вадюша, верный признак старения, – насмешливо сказала она.

…«Итак, – отключив мобильник, Александра взяла тетрадь с пожелтевшей рукописью, – что же мы будем сегодня читать по воле „хорошего человека“?»

* * *

Дождь моросил второй день подряд, замазывая угрюмый город и мрачную Темзу серыми водяными разводами. Холодный ветер пронизывал улицы и переулки, тщетно стараясь сдуть тяжелое облако, опустившееся на землю. Тусклый свет газовых фонарей подрагивал синеватыми бликами на мокрой брусчатке. Изредка то здесь, то там из туманной дымки неожиданно возникали тени прохожих и тут же исчезали, будто растворившись навсегда. Чуть ссутулившийся человек был под стать теням – руки и ноги казались длиннее, чем требовалось для высокой худой фигуры, раскрытой для порывов ветра не застегнутым широким плащом, который, очевидно, пребывал в недовольстве от столь небрежного к себе отношения и потому норовил сползти то с одного, то с другого плеча. Подойдя к угловому дому на перекрестке, человек поднял голову и, присмотревшись к номеру, подошел к двери, тщательно вытер ноги о зеленый ворсистый коврик, несколько раз постучал скобой дверного молотка о железную пластину, подождал немного, затем постучал снова, уже громче. Послышался лязг отодвигаемого засова, и дверь распахнулась.

– О, наконец-то, Владимир! – воскликнул открывший дверь мужчина лет тридцати с рыжей курчавой головой и пронзительно-синими глазами, с радостной улыбкой раскрывая объятия. – Я уж думал, не придешь сегодня.

– Не обессудь, Саша, засиделся в библиотеке, счет времени потерял, – смущенно улыбнулся гость, перешагнул порог дома, воздух которого был пропитан терпким запахом благовоний, и с удовольствием стянул с плеч мокрый плащ. – Я сам, признаюсь, сконфужен и…

– Да я все понимаю, – усмехнулся курчавый. – Библиотека Британского музея – ловушка для русских умов. То ли она им служит, то ли они подпитывают ее своими мозгами, – он принял плащ и повесил на вешалку. – Иди же, ждут тебя, – указал рукой в сторону лестницы на второй этаж.

Лицо вошедшего отразилось в круглом массивном зеркале, и он невольно встретился глазами с собственным отражением: длинные прямые волосы почти до плеч, нос правильной формы, чуть изогнутые, будто в капризной гримасе, губы, полуприкрытые темной полоской усов, выразительные глаза под густыми бровями. Отражение глядело настороженно, словно и не было двойником, а напротив, само присматривалось к новому лицу.

– Идем же, – повторил курчавый, легонько подталкивая гостя к лестнице.

Они поднялись наверх, прошли по коридору, освещенному масляной лампой, и оказались в небольшой комнате, посреди которой за небольшим круглым столиком на высокой ножке, заставленном свечами, сидела седая женщина в темно-синем шелковом одеянии. Движение воздуха заставило огоньки свечей дрогнуть, и они с легким потрескиванием принялись перешептываться друг с другом: «Приш-шел, приш-шел…»

– Миссис Бриксон! – торжественно обратился к хозяйке курчавый. – Позвольте представить вам своего знакомца из России, человека во многих отношениях почтенного, нашего молодого, но уже знаменитого философа Владимира Соловьева, сына любезного Сергея Соловьева, историка, с которым, кажется мне, вы были знакомы.

Миссис Бриксон, молча всматриваясь в гостя, протянула ему левую руку. Маленькая бледная ладонь, словно не ощущая пламени, застыла над свечами, которые замерли, подобно диким зверькам, заметившим зависшую над ними плеть дрессировщика. Соловьев почтительно склонил голову к ладони хозяйки, но тут же отпрянул – лицо его обдало жаром и показалось, будто в него выпустили несколько десятков огненных стрел.

Воспоминания, словно воск, вытопленный из обожженного мозга, мгновенно выплыли из памяти…

Молебен в храме, и он, десятилетний, стоит рядом с горящими свечами. Не отрываясь, до болезненной рези, смотрит на одну из них, ту, что на уровне его детских глаз, наблюдая за крошечной, похожей на женскую, фигурку внутри пламени. И вдруг – он никогда не забудет – все вокруг будто смолкло, и голос настоятеля, и песнопения прихожан. Пламя дрогнуло, отбросив неожиданный лазоревый блик на икону Божьей Матери. Фигурка метнулась из стороны в сторону, и, начав увеличиваться, перед ним во весь рост предстала прекрасная женщина с сиянием вокруг головы и белой лилией в руках…

Видение продолжалось лишь мгновение, но осталось в памяти и душе на всю жизнь…

Он поднял глаза на миссис Бриксон. Хотя его растерянность длилась лишь мгновения, но и этих коротких мгновений было достаточно, чтобы губы хозяйки дрогнули в легкой усмешке, заметив которую Владимир, обеими руками крепко ухватившись за край столика, снова наклонился и прикоснулся губами к неожиданно прохладной ладони, все еще ожидающей над свечами прикосновения губ гостя.

– Благодарю вас, мистер Ревзин, – еле заметным жестом хозяйка приказала провожатому оставить их одних. – Вы себя не любите, друг мой? – мягким, вкрадчивым голосом спросила гостя, когда Ревзин покинул комнату.

– Никогда не мог дать себе ясного в том ответа. Но почему вы так решили? – Владимир опустился на стул с резной спинкой и внимательно посмотрел на хозяйку.

Миссис Бриксон вызывала у него любопытство. О ней, знаменитой на всю Европу предсказательнице, он услышал в первые же дни пребывания в Лондоне, куда после окончания университета и года обучения в Московской духовной академии приехал для изучения индийской, гностической и средневековой философии. Миссис Бриксон называли северной Сивиллой, и это имя по первому впечатлению действительно подходило ей.

– Почему я так решила? Мне не хотелось бы отвечать на ваш вопрос прямо. Допустим… вы не взяли мою руку в свою, а склонились над огнем так, будто приносили себя ему в жертву, не оставляя между ним и собой никаких посредников.

– Кроме вашей ладони, – уточнил Соловьев.

– У вас было такое лицо… будто с обрыва прыгать собрались, – продолжила хозяйка.

– Напротив, – смущенно улыбнулся он, – я так трусил, что ухватился за край стола обеими руками! Я просто усмотрел в вашем жесте некое тайное значение и понял, что должен пройти через огненное посвящение. Впрочем, я был бы совершенно счастлив, если бы вы продолжили свой рассказ обо мне. Нам ведь только кажется, что мы хорошо знаем себя…

– Хорошо. Я продолжу.

Владимир устроился поудобнее.

– Что ж, – Миссис Бриксон, полуприкрыв глаза, на мгновение задумалась, – я вижу, что в вас очень рано проявилось мистическое начало.

– Мистика – логика небес, – не удержался гость.

– Очень рано, – чуть поморщившись, продолжила хозяйка, – вас посещали видения. Вы чувствовали себя очень одиноким среди людей, потому что долго не могли найти самого себя. Ваша вера в Бога была в один день опрокинута вместе… – она запнулась, будто удивившись собственным словам, – с поверженным крестом…

«Поверженный крест… постыдное воспоминание! Хотя было и такое. До сих пор перед глазами стоит искаженное гневом лицо местного мужика», – Соловьев опустил глаза, пряча от хозяйки мысли.

Подростком он действительно пережил религиозный кризис, завершившийся победой атеизма. Стал последователем нигилистически настроенного философа и писателя Писарева и… выбросил в сад все иконы. А однажды, гуляя с братом в Покровском-Глебово, забрел на кладбище и там, внезапно впав в какое-то безумное состояние, повалил крест на одной из могил и принялся прыгать на нем. В чувство своим криком и кулаками его привел местный мужик.

– …да, с поверженным крестом, – повторила Сивилла. Ее взгляд был направлен чуть выше головы гостя, словно она внимательно всматривалась в то, что находится за его спиной. – Но это длилось недолго. Вы вновь обрели Бога, но пришли к нему не через чувство, а через разум…

«Да-да, именно так», – мысленно согласился Соловьев.

– Сейчас вы увлекаетесь спиритизмом. – Хозяйка взглянула ему прямо в глаза. – Да, я вижу – заговорила она нараспев, – вы са-а-ами прекра-а-асный ме-е-едиум… о-о-очень редкий… редкий ме-е-едиум. Вы верите во все сверхъестественное, но не уверены в себе… не уверены…

Соловьев перевел дух, только сейчас заметив, что слушает, затаив дыхание.

– Оч-чень интересно! – наконец выговорил он. – Вы правы. Я на самом деле не только верю во все сверхъестественное, но, собственно говоря, только в это и верю. Но меня привела к вам одна история… – Он запнулся, словно сомневаясь, стоит ли продолжать. – Видите ли, так случилось, что я…

– Знаю. Я вижу. Вы были влюблены, и сейчас вам отказали. Не переживайте. Ваша привязанность длилась… – Сивилла прикрыла глаза, – четыре… да, четыре года… и это была какая-то ваша родственница…

– Кузина, – кивнул Соловьев. – Катенька. Натура нежная, тонкая, еще очень юна, но с годами обещает сделаться красавицей. В последнее время меня все время мучило ощущение, что она общается со мной более по привычке, чем по внутренней потребности. Всякий раз, прощаясь, я уносил с собой впечатление восхищения, смешанное с мучительной тревогой… и вот…

– Это не ваша женщина, – сухо проговорила Сивилла. – Вас ждет иная любовь, которая перевернет вашу жизнь.

Возникла пауза. Стало слышно, как за окном лениво переругиваются бродячие собаки.

– Когда? – хрипловатым от волнения голосом спросил он.