Зазеркалье. Записки психиатра

– Было, было! – весело закивал Соловьев. – Помогал женщине собрать рассыпавшиеся из пакета на тротуар продукты, плащ у меня, сам знаешь, широкий, вот в какой-то момент, видно, она и изловчилась. Только-только денег мне прислали из дома, хорошо не все взял с собой. А может, и сам где обронил.

– Наблюдаю за тобой, Владимир, – Ревзин с удовольствием сделал глоток пива, – и когда ты в человечестве разочаруешься? Разве ж не видишь, все вокруг пропитано лукавством, лицемерием? Нравов падение… – Он скосил глаза в сторону девушки, которая с подносом в руках прошла рядом, направляясь к соседнему столику. – Зло празднует победу над добром.

– В человечество, Саша, следует верить, даже если ты разочаровался в нескольких его представителях, – добродушно улыбнулся Соловьев. – А падение… Что падение? Падение лишь точка отсчета для взлета. И добросердечных людей значительно больше, чем бездушных. Однако же важно, вбирая в себя чужую боль, не вбирать чужих сомнений в победе добра над силами зла. Сомнение в своих силах – вот капкан, в который зло ловит всех слабых духом. – Он отпил пива и промокнул рот и усы салфеткой.

В воздухе вдруг запахло чем-то паленым. Ревзин принюхался.

– Горит что-то, – обеспокоенно пробормотал он, оборачиваясь. – Может, на кухне чего сожгли? – Посмотрел на Соловьева, снова принявшегося за еду.

– Я только вспомнил, что не ел со вчерашнего, все недосуг было, – словно оправдываясь, сказал тот. – Да и то, после рыбного желе, которым меня супруга Янжула пичкала, аппетита пять дней как не было вовсе! – Он снова добродушно рассмеялся, но вдруг, резко прервав смех, нахмурился и подался вперед. – Для установления настоящей метафизики, – проговорил он, – спиритические явления не только важны, но и необходимы, но говорить открыто об этом нельзя-я, – он помахал пальцем перед собой. – Делу это пользы не принесет, а мне доставит плохую репутацию.

– Неужто и ты тоже церковного гнева боишься? – усмехнулся Ревзин.

– Гнева не боюсь, тем более что даже в Европе давно еретиков на кострах не жгут, однако же до истины хочу докопаться сам, без внешних воздействий и давлений.

Ревзин обеспокоенно втянул воздух.

– Не чувствуешь? Правда горит что-то!

– Горит и горит, – отмахнулся Соловьев. – Ежели пожар, нам скажут. Чай, не костер инквизиции, – засмеялся он. – Скажи лучше, чего тебя в библиотеке-то не видно? Здесь, в Лондоне, вроде как и нечем больше заниматься. Погода скучная, люди такие же, сиди да работай.

– Я, Владимир, живу-то ведь не как ты в меблированных комнатах напротив библиотеки, а на другом конце города, – в голосе Ревзина послышались скорбные нотки. – Дороговизна помещений здесь совсем не по моему карману. Высунешь утром нос на улицу, вроде солнышко глянуло, чаю выпьешь, снова глянешь, небо в минуту тусклое, дождь накрапывает или того хуже, грязное облако фабричного дыма, от которого все чрезвычайно быстро чернеет, даже крахмальные рубашки надо менять два-три раза в день, грязь на дороге, и никакого желания покидать помещение не наблюдается. А тебе-то не надоело гностиками да каббалой заниматься? – Он чуть отстранился, давая возможность подошедшей девушке забрать пустые тарелки.

Та наклонилась, снова, будто ненароком, коснулась пышной грудью плеча Ревзина, отчего тот замер, подхватила посуду и, повиливая бедрами, уплыла на кухню.

– Скучно, поди? Неужто ничего иного в голову не идет? – продолжил Ревзин, провожая девушку взглядом. – Женщины, к примеру. Женщины – они точно для удовольствия Богом созданы. Вот смотришь, и уже глаз радуется…

– Каббала, гностики… – задумчиво повторил Соловьев, разглядывая что-то на столе.

– Женщины, я говорю, – хмыкнул приятель.

– Каббала, гностики, женщины… Я как раз об этом, – Соловьев вскинул голову. – Ты слыхал, думаю, что человек – ну, это всегда признавалось – был изначально андрогинным существом, и потому разумно предположить, что он сохранит это двуполое состояние. В отношении того, как это будет сделано, существовало две точки зрения. Одна школа утверждала, что человеческая душа была разделена на две части, мужскую и женскую, и что человек остается несовершенным созданием до тех пор, пока эти части не воссоединятся через эмоции…

– Любовь, – уточнил Ревзин.

– Любовь, – кивнул Соловьев. – Отсюда теория о родственных душах, которые маются веками в поиске дополняющей их части разделенной души. Но вот послушай, какая штука! – Он оживился. – Есть, понимаешь ли, еще одна теория, будто разделение полов произошло в результате подавления одного из полюсов андрогинного существа, чтобы таким образом жизненные энергии могли быть направлены в сторону развития рациональных мужских способностей.

– И что? – Ревзин посмотрел рассеянно и со стуком поставил опустошенную кружку на стол.

– С этой точки зрения, – продолжил Соловьев, – человек до сих пор является андрогинным существом и по-прежнему изначально духовно полон, но в материальном мире женская часть мужской природы и мужская часть женской подавлены. Однако же через духовное развитие и познание мистерий скрытый элемент в каждой природе постепенно приобретет активность и, таким образом, человек восстановит половое равновесие. По этой теории женщина эволюционизирует от положения спутника мужчины до равенства с ним.

– Таким образом, женитьба… – Ревзин пренебрежительно поморщился.

– …станет союзом компаньонов, – пояснил Соловьев, – в котором два сформировавшихся индивида пробуждают друг в друге скрытые способности, помогая друг другу достичь полного индивидуального завершения. С моей точки зрения, эта теория более адекватна. Хотя есть и еще одна, полностью противоположная теория и практика. Мы тут с Янжулом книгу Джона Хамфри Нойеса о «библейском коммунизме» читали.

– И что там? – Ревзин изобразил заинтересованность на лице.

– Нойес основал в США несколько коммунистических общин под названием «Онайда», среди обитателей которых проповедовал свободную любовь. Считал правильным разорвать индивидуальные связи между мужчинами и женщинами, чтобы переключить скованную в них энергию на приверженность обществу. Социализм для него учение о новом экономическом порядке, а коммунизм – о сексуальном. Считает, что социализм без коммунизма обречен, потому брак должен уступить свое место коммунизму. В «Онайде» все – мужья и жены друг другу, нет родителей и детей, поощряется секс, но запрещена любовь. Романтическая сторона – побоку. Все трапезы, труд и развлечения в общине коллективные. Партнеры находят друг друга в общем зале во время общего вечернего досуга, а потом на некоторое время уединяются в одной из спален. Но не на всю ночь, во избежание романтических привязанностей.

– Интересно, – протянул Ревзин, глаза которого возбужденно заблестели. – Чем-то напоминает четвертый сон Веры Павловны в «Что делать?».

– У Чернышевского все гораздо… – Соловьев запнулся, – утопичнее, что ли, светлее и по-литературному красивее. Хотя, помнится, – он наморщил лоб, – слова «любовь», по-моему, в сне Веры Павловны тоже нет. «Радость» есть, «веселье» есть, «наслаждение» есть, а «любви» нет. И вправду что-то горит, – он принюхался и огляделся. – Пойдем отсюда от греха подальше. Да и закрываются они скоро, – положил на стол несколько монет и встал из-за стола.

– Да-да, пойдем, – Ревзин медленно, будто обдумывая что-то, поднялся следом и направился к выходу, бросая взгляды в сторону кухни, откуда, словно ненароком, выглянуло озорное личико. – От греха, – добавил он и подмигнул девушке, на лице которой появилась обнадеживающая улыбка.

Вышли на улицу. Соловьев подхватил рукой цилиндр, чуть не слетевший с головы под порывом ветра.

– Мерзкий, мерзкий климат, – проворчал он. – Ни зимы, ни лета. Даже солнце – и то в вечной каминной дымке. Не зря все наши разъезжаются. И Ковалевский, и Капустин. Остались только мы с тобой да Орлов.

– Это какой же Орлов?

– Дьякон русской церкви.

– А ты как, Владимир, тоже собираешься?

– Мне ехать отсюда еще рано. Поживу до будущей весны, тогда уж… Задумал я, понимаешь ли, один важный труд… – Соловьев замолчал, провожая взглядом кеб, прогромыхавший по булыжной мостовой.

– Поеду я, Владимир, – Ревзин, прерывая разговор, протянул руку для рукопожатия. – Поздно уже. Хозяйка на порог не пустит. Спасибо за ужин.

– Да-да, езжай. Мне тоже пора. – Рассеянно махнув рукой, Соловьев в раздумье медленно двинулся в сторону дома, не заметив, как его приятель, подождав немного, снова нырнул в таверну…

* * *

Водяная пыль, прыснувшая с неба на лобовое стекло машины, напомнила о скором окончании бабьего лета. Стеклоочистители призадумались на секунду, но все же нехотя сделали свою работу. Порыв ветра полоснул по макушкам деревьев вдоль дороги, срывая разноцветное убранство и закручивая листья в феерическом прощальном танце. Заходящее солнце, с трудом прорвав одиноким лучом дождливую черноту горизонта, бросило беглый взгляд на серый город и снова спряталось, словно ужаснувшись увиденному. Радиопередача прервалась сообщением о пробках на дорогах, которое напоминало сводку из района боевых действий.

«Потери узнаем вечером», – подумала Александра и перестроилась правее, чтобы пропустить прилепившуюся сзади «девятку», водитель которой явно искал повод попасть в новостной блок о дорожных происшествиях.

Когда она подъехала к дому, черный Кузин «мерседес» уже стоял на площадке возле участка. Она вышла из машины, чтобы открыть ворота. Водитель, степенный Петр Петрович, оторвавшись от телевизионного экрана на передней панели, приспустив стекло, с достоинством кивнул и проинформировал о том, что Алексей Викторович пошел в дом, потому что уже минут пятнадцать как приехал. Это было похоже на упрек. Отношение Петра Петровича к ней было неровным и колебалось в зависимости от ее отношений с Кузей в диапазоне от уважительно-подобострастного до осуждающе-недоуменного. В последнее время он, судя по всему, занял выжидательную позицию, решив просто наблюдать, хотя его взгляд по-прежнему говорил: «И чего ты, девка, выкобениваешься? Другая б с закрытыми глазами за такого жениха выскочила».

– Резину скоро надо будет на зимнюю менять, – помогая открыть ворота, не преминул наставительно напомнить Петр Петрович с тем превосходством в голосе, которое слышится у всех пожилых и многоопытных водителей по отношению к женщинам, не способным отличить аккумулятор от генератора.

– Посоветуйте потом, Петр Петрович, какая лучше, «Гудиер», «Мишлен» или «Пирелли»? – небрежно бросила Александра названия, усвоенные из рекламы, и снова села за руль, чтобы загнать машину в гараж. – Ворота закроете? – попросила Петра Петровича, который, погрузившись в размышления над тайнами качества шинной продукции, молча кивнул.

Кузя, удобно расположившись на диване перед телевизором, что-то жевал.

– Добрый вечер, Сашенька! – радостно пробасил он и поднялся навстречу, раскинув руки.

– Алексей Викторович! Вы когда соизволите мне ключ от дома отдать? – Александра увернулась от объятий. – Может, я с любовником приехала, а тут ты сидишь.

– Ага, ключ отдам, – пообещал он. – На таможню тоже с любовником поедешь? – Все же бросил обеспокоенный взгляд ей за плечо. – А где ж любовник-то?

– Отстань! В багажнике, в пакете! – отмахнулась Александра, решительно направляясь к холодильнику. – Мне не до шуток, когда я голодная. Когда я голодная, убить могу!

– Голодная? – удивленно переспросил Кузя.

– Так спрашиваешь, будто обед приготовил, – она печально осмотрела содержимое холодильника и возмущенно воскликнула:

– А где мой сыр?