Дети Белой Богини

«Неправда! Я все о вас знаю, все видел и все помню!»

– Сейчас вы в реанимационной палате. Честно сказать, никто не ожидал. Но… Хороший уход, здоровый организм… Жене спасибо скажите.

– А вам?

– Мне… Это моя работа.

«Это моя работа», – вспомнил вдруг он. Теперь только понял, как же все это глупо. И далеко. Далеко и глупо. Герман прав. Герман…

– Где Герман?

– Что? – зашевелила губами жена.

– Почему… Почему ты так тихо говоришь? Почему вы все так тихо говорите?

Они переглянулись. Заметил тревогу в глазах жены. Что-то с ним не так. И где Герман?

– Саша, тебе надо отдохнуть, – заботливо сказала жена.

Он и сам чувствовал, что устал. Маша взяла шприц, вновь переглянулась с доктором. Тот еле заметно кивнул. Укола не почувствовал, голова болела сильнее. Потом любимая темнота приняла в свои прохладные объятия. Жаль, что теперь она лишена абсолюта. В ней появились звуки. И золотые мухи. Они мелькали, суетились, жужжали и не давали забыться. Иногда жалили. Больно.

Проснувшись, вновь увидел солнечный свет и зеленые листья. День продолжался. Время для человека здорового и человека больного течет по-разному. У больного оно раскалывается на две части: до болезни и после. Та, что после, сливается в сплошную полосу. Неделящуюся на временные отрезки. Весь ее смысл – вернуться к нормальной жизни. К той, что была до болезни. Той, в которой есть дни недели, часы, минуты…

В какой-то момент этого бесконечного дня в палате появился Герман и целиком заполнил ее маленькое пространство. Большой, шумный, веселый. Или кажущийся веселым? Принес фрукты, конфеты, минеральную воду и принялся раскладывать все это на тумбочке. Маша молча следила за ним. Не хотелось бы поймать ее взгляд. Герман был все также красив. Светлая рубашка оттеняла золотой загар, губы, как всегда, с началом весны и тепла потемнели, словно на них запеклась кровь.

– Ему нельзя конфеты, – сказала Маша.

– Ты съешь, – широко улыбнулся Герман. – Женщины любят сладкое.

Маша покраснела. Завьялов застонал. «Ну зачем все это? Зачем?»

– Что, Зява, болит? – заботливо спросил Герман, присев у кровати.

Маша отошла к окну. Но из палаты не ушла. Он бы на ее месте сбежал, рядом с Германом ни одна женщина не может чувствовать себя в безопасности.

– Расскажи, – попросил он.

Горанин все понял. Заговорил неторопливо, явно подбирая слова:

– Понимаешь, какая штука вышла. Косой решил вытрясти из моего соседа деньги. Как-никак директор рынка! Хотел нагрянуть ночью, прижать его маленько и расколоть на кругленькую сумму. Ворвался в дом с оружием… А тут мы.

– Это он так говорит? – спросил, поморщившись.

– Кто он?

– Директор. Рынка.

– Ну да. А есть основания ему не верить? Нет оснований, – весело сказал Герман.

– Значит, ты его взял? Косого?

– Да видишь ли… Ушел он.

– Как так? – спросил вяло.

– Я выстрелил. Но не попал. Разнервничался. Из-за тебя. Мне в тот момент важен был ты, понимаешь? Если бы тебя вовремя не доставили в больницу…

– Благодетель, – криво усмехнулся Завьялов.

– Думаешь, я испугался? – Горанин расправил широкие плечи. – Да я этого Косого из-под земли достану!

– Надо было тогда… целиться лучше.

– В городе говорят, что Герман Георгиевич – настоящий герой, – вмешалась Маша. – Спас семью соседа. Они ему так благодарны! Ты себе даже не представляешь! И еще Герман Георгиевич теперь везде ходит с оружием. На него ведь могут напасть! – Жена испуганно округлила глаза.

Маше недавно исполнилось двадцать пять лет, Горанина, которому через два года должно было стукнуть сорок, она называла по имени-отчеству: молва о его подвигах уже витала по городу, когда Маша Завьялова еще училась в школе.

– Как все это… неприятно. Да, неприятно, – выдавил он. И тут же подумал: «Я его ненавижу».

– Что, Саша, плохо? – встрепенулся Герман. – Вижу: плохо. Знаешь, я, пожалуй, пойду, не буду тебе мешать. Вам. – И посмотрел на Машу. Маша покраснела.

Заметил, что жена упорно не смотрит Горанину в глаза. Если бы он, Зява, был женщиной, выдержал бы он его взгляд? Вот Германа смутить невозможно, в этом его сила. Когда Герман смотрит на женщину, взгляд у него ласкающий и наглый. В нем не просьба, а приказ. Александр застонал, сжав зубы.

– Уходи, – сказал, отвернувшись к стене.

– Вижу, ты не в себе, – поднялся со стула Герман. – Но ничего, пройдет.

Понял уже: не пройдет. Вот он, Герман Горанин. Здоровый, красивый. И – герой! Надо же! Ему все сходит с рук! Ведь это ложь от первого до последнего слова! Если бы в дом директора рынка ворвались, угрожая оружием, были бы слышны крики! А было тихо. Он прекрасно помнит, что было тихо. До того, как хрусталь морозного апрельского воздуха вдребезги разбил выстрел.

– Проводи меня, – велел Горанин Маше.

– Останься, – попросил Завьялов.

– Сашенька, мне надо зайти к Степану Ильичу, – ласково сказала Маша и вслед за Германом вышла из палаты.

Вот так. Хоть ты умри здесь. Не умер. Ни в тот день, ни после. А в середине лета его выписали из больницы.

День второй

Сумерки его жизни продолжались. Диагноз, с которым выписали, оказался неутешительным. Долго изучал медицинскую карту, пытаясь разобрать каракули врачей. Те словно соревновались в отвратительности почерка. Растолковала Маша, которая работала в той же больнице медсестрой.

– Ты больше не можешь работать в милиции, Саша. Ты больше вообще не можешь работать, – сказала жена.

Приговор медиков потряс до глубины души:

– Как так?

– Тебе надо пройти медкомиссию.