Джокер в пустой колоде

Глава 13.

В доме профессора Полежаева ничего не изменилось. Екатерина Самсоновна вышла к оперативникам с заплаканными глазами. Лицо ее совершенно осунулось, постарело. И не удивительно: эта женщина всю свою сознательную жизнь провела в заботах о чужом мужчине, который, в конце концов, стал ей почти родным. Так бывает со всеми женщинами, не испытавшими счастья материнства. Мужчинам стало жаль ее, а она будто почувствовав это, тихо посетовала:

– Если со Львом что-то случилось, моя жизнь теряет смысл. Я не умею ничего, кроме как вести домашнее хозяйство.

– Ну-у, дорогая Екатерина Самсоновна, для женщины это очень много значит. Т а к содержать дом сможет не каждая. Тут вы на высоте, поверьте мне. И значит, сможете быть полезной кому-то еще. Но мы ведь с вами не знаем, где Лев Игнатьевич, а посему и надежду терять не будем. Вот вы можете вспомнить что-то такое за последние месяцы, что вас встревожило. Ну, хоть немного было ли какое-то изменение в настроении профессора, в ту или иную сторону, не важно. Постарайтесь. Может быть, приходил кто-то из тех, кто раньше вас никогда не посещал? – при этих словах Калошина женщина как-то внезапно замерла, как будто прислушиваясь к себе, потом тихо заговорила:

– Вы знаете, я вспомнила кое-что, но не знаю, насколько это будет важно для вас. – Калошин похлопал ее по руке: – Вы говорите, мы решим сами. – Она продолжила: – Где-то в конце апреля, когда мы еще только собирались переехать на лето сюда, к хозяину пришел один человек, я его видела впервые, они долго разговаривали с профессором, а когда этот мужчина ушел, Лев Игнатьевич очень сильно расстроился, вел себя странно, метался по квартире, плохо ел, почти не спал. Потом вдруг засобирался сюда, хотя мы так рано никогда не выезжали. А через некоторое время, когда мы уже жили здесь, ему вдруг стало плохо, пришлось даже «скорую помощь» вызывать. Вот вы попросили меня все мелочи вспоминать, так вот мне почему-то вдруг вспомнилось, что в тот день, когда у Льва Игнатьевича случился приступ, я принесла ему газеты. Он тогда сидел за столом, работал. Я положила всю корреспонденцию перед ним, он сначала хотел отодвинуть, а потом как взглянул на газету, схватил ее, развернул, быстро-быстро так пробежал глазами по страницам, откинулся на спинку стула и, вижу, смотрит на меня, а как будто не видит. Встал, заходил по кабинету. Я это помню, потому что подумала тогда, что как бы ему плохо не стало. Он меня выпроводил, позвонил кому-то, говорил тихо, я не слышала, да и не прислушивалась, о чем он говорил. А ночью ему, действительно, стало плохо. – Женщина сидела, наклонив скорбно голову и уронив руки на белоснежный фартук – своим привычкам она не изменила и теперь. В этой позе было что-то схожее с большой раненой птицей, совершенно потерявшей способность к полету – именно такая ассоциация возникла у Калошина. Доронин тоже почувствовал какое-то саднящее царапанье в груди, налил воды в стакан и подал женщине.

Гулько покашливанием напомнил о себе, показал глазами на двери кабинета. Майор молча кивнул, и эксперт, вынув на ходу фотоаппарат, пошел делать снимки, за ним последовал Доронин. Калошин, помолчав некоторое время, давая женщине собраться с мыслями, спросил:

– Скажите, а Каретников в те дни приходил?

– Нет, его в то время здесь еще не было, а пришел он позже, по-моему, в конце мая.

– И после этого они больше не общались?

– Да, получается, что тогда Каретников был у нас последний раз. После этого мы с ним только на улице и встречались. Но он по-прежнему раскланивался уважительно со мной.

– И ни о чем не спрашивал?

– Вроде бы нет. Хотя… – женщина задумалась. Калошин не торопил ее, только дотронулся до руки, как бы давая понять, что внимательно слушает. – Однажды спросил, не посещают ли нас гости из Москвы. Да, именно так и спросил.

– Вам этот вопрос не показался странным?

– Знаете, показался. Задал он его как-то необычно, как будто хотел точно знать, бывает ли кто-то у нас. Вот идешь по улице, встретишь знакомого, он тебе вопросы задает как да что, а сам уже где-то за спиной стоит. Что ему ответишь, вроде бы тому и не важно. А этот спросил и ждал, что я скажу.

– И что же вы ему ответили? – Калошина начал чрезвычайно интересовать этот разговор.

– Да что я могла ему сказать, если мы все время одни. Никого у нас не было.– Екатерина Самсоновна уже в который раз тяжело вздохнула.

– А вы не помните, как он на это отреагировал?

– Да будто обрадовался. Я еще тогда, помнится, подумала, что сам хочет прийти. Но не пришел.

– Профессору вы ничего об этом не говорили, не помните?

– Вроде бы нет. Забот и без него хватало. Я почему про газеты-то вспомнила? Ведь в прошлое воскресенье повторилась история с газетой, правда, до лекарств дело не дошло, Лев Игнатьевич, наоборот, разозлился, что ли. Прочитал газету и швырнул на пол. Я испугалась, что ему станет плохо, а он, вижу, зубами от злости скрежещет. Таким я его никогда не видела. Газету подняла, а он ее выхватил и разорвал. Потом увидел, что я испугалась за его поведение, извинился, попросил коньячку принести. А уж когда выпил, то совсем отошел.

– Значит, раньше у него таких реакций на газетные статьи не было?

– Бывало по-всякому. И ругался, но не сильно, и смеялся. Но не рвал никогда. Складывал в шкаф аккуратно. Кое-что даже вырезал для себя. Но не рвал, – повторила женщина.

– У вас, что же, подшивки газетные есть? – поинтересовался Калошин.

– Да, конечно. Все газеты этого года, полученные здесь, лежат в шкафу у профессора. Старые я складываю в сарай.

– Покажите мне, пожалуйста, за этот год. – Майор вслед за Екатериной Самсоновной проследовал в кабинет профессора, где Доронин с Гулько тщательно перебирали книги и журналы, стоящие в больших шкафах.

– Есть что-нибудь стоящее? – в ответ на этот вопрос Калошина Доронин показал на лежащий на столе конверт. – Что это?

– В конверте деньги, но немного. Может быть, Екатерина Самсоновна знает об их происхождении и предназначении? – Доронин вопросительно посмотрел на домработницу.

– Это деньги на хозяйство, Лев Игнатьевич всегда держит их в конверте в столе. Сколько их, я не знаю, у нас с ним заведено так: мне надо на покупки – я говорю сколько, он, правда, дает всегда больше и ругается, если я начинаю отчитываться. Только в прошлые разы конверт был другой – старый, – она повертела этот в руках, – и не было там никаких надписей, а рисунок был Новогодний. Выбросил, значит, тот. – Женщина положила конверт на место.

– Товарищ майор, взгляните на адрес. Он хоть и заштрихован, но буквы хорошо проглядываются. – Доронин протянул конверт Калошину. Тот внимательно посмотрел на короткую надпись и присвистнул – через неплотный штрих явно проглядывали три буквы: «МГБ».

– Удивлены? Мы тоже. Как вы думаете, что это значит? Мы свои версии друг другу уже высказали. – Доронин вопрошающе смотрел на Калошина, тот оглядел конверт со всех сторон и проговорил:

– Почему он написал «МГБ», по старой привычке? Или же… – раздумывая, он почесал подбородок, – это старый конверт? Нет, нет, – вгляделся в маленький квадратик в углу бумажного прямоугольника, – дата нынешняя. Значит, понял, что написал неправильно, и взял другой конверт, а этот приспособил под хранение денежных знаков. Так, – сам себе ответил утвердительно и повернулся к Екатерине Самсоновне с вопросом:

– Когда в последний раз Лев Игнатьевич выдавал вам деньги? Помните?

– Конечно. Это было в прошлое воскресенье.

– Вот как? – Калошин даже подался вперед. – А в какое время – до того, как он получил газеты, или после?

– Утром пришла молочница, так хозяин, хорошо помню, достал старенький конверт. А газеты принесли после обеда.

– Так, понятно. – Калошин достал папиросы, взял одну, дунул в мундштук, спохватился и с сожалением убрал назад. – Что-то совсем мне все это не нравится, – в его голосе чувствовалось напряжение. Он опять обратился к женщине: – Сколько раз и куда за эти дни отлучался профессор? Вспомните точно, это очень важно.

– Я понимаю, – кивнула она. – Да только вспоминать нечего. Вот когда к вам поехал в субботу, тогда и отлучился. А так все дома сидел.

– Вас он никуда не отправлял? Например, на почту?

– Нет. Никуда он меня не посылал.

– Хорошо. Я понял. – Калошин повернулся к шкафам. – Так, где у вас тут газеты?

Екатерина Самсоновна открыла верхнюю створку большого шкафа и достала небольшую подшивку «Вечерней Москвы». Калошин присел к столу и стал листать газеты, внимательно просматривая заголовки статей.

Тем временем Гулько достал какую-то книгу и вслух прочитал ее название:

– «Элементы психофизики» немецкого исследователя Фехнера. Та-ак, еще одна: «Что такое жизнь с точки зрения физики?» – и опять немец – Шредингер. Кто он у нас? Ага, физик. И что это наш профессор немецкими учеными интересуется? Как думаешь, Евсеич? – он повернулся к Калошину, тот увлеченный своими поисками, не сразу расслышал вопрос Гулько:

– Отложи в сторонку, потом посмотрим. – Махнул неопределенно рукой, но когда Гулько в третий раз зачитал название книги и фамилию автора, взял ее из рук эксперта: – Оскар Фохт, немецкий нейробиолог, п с и х и а т р, – произнес раздельно, и, видя что и Гулько, и Доронин, и даже домработница, смотрят на него с удивлением, взял газету со стола и ткнув пальцем в небольшую статью с портретом пожилого мужчины, обведенную жирной черной рамкой – это был некролог о внезапной смерти врача-психиатра Шаргина, практиковавшего в психиатрической лечебнице в К***, – сказал: – Читайте! Тоже психиатр! Совпадение? – потом подозвал Екатерину Самсоновну и сказал: – Посмотрите фотографию. Знаком вам этот мужчина?

Женщина с ужасом всплеснула руками:

– Господи! Да это же он был тогда у профессора! В апреле, я вам говорила, помните? Значит, не зря тогда Льву Игнатьевичу стало плохо! – она смотрела на портрет и сокрушенно качала головой.

– А вот теперь, по-моему, плохо будет нам, – негромко сказал Доронин. Гулько невесело усмехнулся. Калошин задал еще один вопрос Екатерине Самсоновне: не было ли случайно на страницах недавно порванной газеты подобной статьи с фотографией в черной рамке? – Ответ ничего не прояснил – женщина, в самом деле, видела и статью, и портрет какого-то мужчины в очках, но было ли это обведено так же, как в этой газете, черной рамкой, она не помнит.

– Да, события приобретают самый серьезный оборот, – проводив взглядом женщину, которая, расстроившись еще сильнее, пошла в кухню, чтобы выпить капель, Калошин сказал: – Труп, ребята, искать надо. Теперь я уже не сомневаюсь в том, что профессор убит, и, скорее всего, его утопили в озере. Василий, останешься здесь, еще покопайся – вдруг и письмо обнаружишь, а мы в отдел. Надо вызывать водолазов. – Калошин стал мрачнее тучи – сбывались самые худшие опасения.

Уже у двери он вдруг остановился, резко повернулся и подошел к полке, снял с нее полукруглый макет, который в прошлый раз вызвал у него лишь непонятные ассоциации, показал оперативникам:

– Вот вам и психиатрия – мозги это в разрезе! Видел же раньше на плакатах в больнице, а не вспомнил! – поставил на место. – Специалист нужен будет, сами в этой научной каше не разберемся. Изымать все придется, но сначала дождемся результатов на озере.