Тайна старых картин

– Я тоже не большой профессионал, и мне, в самом деле, трудно понять, какой диссонанс присутствует в этой картине. Могу вам, Андрей Ефимович, только предложить отвезти её моему учителю. Кстати, я опоздала на занятия, – кинув взгляд на большие часы, вздохнула девушка.

– Ну, думаю, я смогу оправдать тебя перед твоим мастером, поехали! – Андрей решительно поднялся.

Художник Лебедев находился в своей мастерской, где принимал учеников. Два молодых человека сидели у мольбертов и сосредоточенно водили кистями по полотнам.

Увидев Варю, Алексей Кириллович осуждающе покачал головой, но, когда Андрей объяснил ему причину её опоздания, засуетился и, взяв в руки картину, понес к свету. Поставил на мольберт и, отойдя в сторону, стал внимательно разглядывать.

– Сразу не скажу ничего. Картина неординарная по своему написанию и содержанию. Даже стиль так сразу не определить. Позвольте мне поработать с ней немного? – обратился он к Дубовику. – Насколько я понимаю, для вас эта вещь важна, и абы что, сказанное мною, вас не устроит?

– Правильно понимаете. Я вернусь за ней, когда скажете, – он попрощался и, уходя, обнял и нежно чмокнул Варю в щёчку, чем вызвал у всех некоторое смущение, которого сам не заметил, раздумывая о словах художника.

В архиве областной библиотеки царили полумрак и тишина. Запах старых книг щекотал ноздри. Слышен был лишь тихий шелест переворачиваемых страниц: за одним из столов сидела молоденькая девушка и просматривала старые фолианты, которые внушительной стопой возвышались над ней.

Архивариус Нина Евдокимовна, весьма интересная женщина лет пятидесяти пяти, встретила Дубовика несколько высокопарно:

– А я помню вас, вы уже бывали здесь, смотрели подшивки старых газет! Очень приятно, что в нас ещё есть нужда, что мы необходимы не только простым гражданам, но и таким значимым людям, как сотрудники Госбезопасности! – она показала на свободный стол с зеленой настольной лампой: – Проходите, пожалуйста!

– Нина?.. Простите, запамятовал отчество, – спросил Дубовик, проходя к столу.

– Евдокимовна! – подсказала женщина.

– Нина Евдокимовна! Мне необходимы все имеющиеся у вас документы, газеты периода с 1910… ну, и, наверное, по 1914 год. Пока будет достаточно!

– Скажите, товарищ?..

– Подполковник.

– Поздравляю! В прошлый раз вы были, по-моему, в звании, майора? – Дубовик кивнул. – Товарищ подполковник! Возможно, вас интересует что-то конкретное? Так мне будет легче сделать вам подборки газет, ведь были и совершенно специфические издания…

– Пожалуй, вы правы, – согласился подполковник. – Меня интересует купечество того времени, в частности, Лыткин. Вам, случайно, не знакома эта фамилия? Ведь он был купцом, насколько мне известно из истории нашего города.

– Да, конечно! – воскликнула женщина, приложив руки к груди. – Представьте, я помню такую семью! Мне в то время было девять лет, я имею в виду 1910 год, но мы с детьми Лыткиных, как впрочем, и с детьми других купцов и мещан, играли в парке, катались на горках. Дети ведь не делают различий в сословиях… – как бы оправдывалась она. – Но прошло много времени: сначала империалистическая война, потом революция, гражданская война, сталинские времена, ещё одна война – многое позабылось, но фамилия эта у меня в памяти сохранилась. Правда, об их семье я не очень много знаю, пожалуй, только то, что касалось детей… – Она задумалась, потом вдруг вскинула глаза: – А знаете, я помогу в большем, нежели просто документами из архива! Я дам вам адрес преинтереснейшего человека – это просто кладезь исторических событий, энциклопедия! Сам он служил по почтовой части, а его старшие братья – в полиции. Так что, вам прямая дорога к этому человеку! Но газеты я принесу! – она направилась вглубь комнаты.

Дубовик с удовлетворением подумал, что его расследование уже на начальном этапе может обрести важных свидетелей.

Нина Евдокимовна положила перед подполковником две подшивки газет за 1910 год.

– Когда вы просмотрите эти, я принесу ещё. Слишком много подшивок, не зря мы их в войну сберегли. Знаете, немцы ведь хотели поджечь библиотеку, но среди них, на наше счастье, оказался один офицер – любитель русской классики, он даже отобрал для себя несколько ящиков очень хорошей литературы. А вот вывезти не успел – так они убегали, что побросали даже свои вещи. – Она друг наклонилась к уху Дубовика и тихо сказала: – Когда они уезжали, у этого офицера выпала одна вещь… Хотите, я вам её покажу? Думала отдать в исторический музей, но там посчитали, что это не имеет исторической ценности.

– Ну, что ж, если настаиваете, пожалуй, я посмотрю, что там у вас, – кивнул подполковник.

Женщина удалилась в дальнюю часть помещения, и через некоторое время принесла небольшой сверток, перевязанный бумажным жгутом. Распаковав его, она достала небольшой блокнот в кожаном переплете и протянула его Дубовику.

Тот с удивлением открыл его и прочитал написанное на титульном листе: «Личная вещь Дитриха фон Лемке», полистал, пробегая глазами некоторые строчки. Это был дневник немецкого офицера. Немного подумав, Дубовик протянул блокнот Нине Евдокимовне, стараясь не задерживать её внимания на нем, и умело скрывая свой интерес:

– Тут, действительно, много личного и ничего существенного. Но, например, для изучения немецкого языка может вполне пригодиться.

Но последующие слова женщины убедили его в тщетности своих усилий:

– Вот и директор исторического музея так же сказал, но у меня другое мнение. Вы, по-моему, тоже обратили внимание на его содержание. Я более тщательно ознакомилась с этим дневником. Немецкий язык я знаю в совершенстве. Там есть упоминания о наших местах, даже некоторые русские фамилии встречаются. Но эти записи будто зашифрованы. И, кстати, есть фамилия Лыткина! – женщина торжествующе взглянула на подполковника, перехватив его удивленный взгляд. – Это не может вас не заинтересовать!

– Вы так считаете? Ну, что ж!.. А вы молодец! – он одобрительно похлопал её по руке, внутренне удивляясь её любознательности и проницательности. – Если я вас правильно понял, вы отдаете мне этот дневник?

– Да-да, конечно! Теперь он, надеюсь, попал в нужные руки!

Год 1910, декабрь

Рождество входило в свой апогей.

Купцы в этом празднике ставили на первое место сакральное – потому с утра посещали церковь, истово молились и жертвовали деньги неимущим.

После этого мужья ехали друг к другу в гости, оставляя жен своих дома для приема гостей. Женщины лишь во второй день Рождества немного освобождались от хлопот первого дня и отправлялись наносить визиты.

Во второй день и прислуга могла повеселиться всласть: пели песни, наряжались, мазали лица сажей, плясали камаринскую и казачка.

Столы в гостиной Лыткиных ломились от яств. Главным блюдом стола был жареный поросенок, за ним следовали фаршированная свиная голова, «наряженная» индюшка – ей добавили фазаний хвост, вводя некоторых несведущих гостей в заблуждение. Вокруг стояли коцинские окорока, куры, зайцы в сметане, баранина, жаренная большими кусками, гусь с яблоками. На тарелках и блюдах всех мастей разложены были всевозможные заливные, колбасы, сыры, осетрина паровая, копченая, икра красная и черная! А уж стряпни было столько, что можно было накормить Малую городскую слободу! Пироги открытые, закрытые, с начинками мясными, рыбными, сладкие. А уж, каковы были кулебяки, курники, лодочки, расстегаи, шаньги и ватрушки! Многое тут же отправлялось в нищенские торбы славильщиков и детей из бедноты, им же выдавались и мелкие монетки.

Некоторыми суммами наделялись и гости. Заходил священник, пел тропарь перед образами, и кропил святой водой всякого, кто прикладывался к кресту.

А гости наезжали беспрестанно, одни сменялись другими. Так и блюда на столе, одни съедались, на их месте тут же появлялись новые, свежие!

Детей вели в вертеп – там показывали историю рождения младенца Христа, потом и в цирк. Дома с ними водили хороводы, угощая разными сладостями и фруктами, стоящими в гостиной прямо в корзинах и лукошках. На простыни, натянутой в малой гостиной, показывали туманные картинки посредством волшебного фонаря. Разрывали хлопушки, наряжали малышей в бумажные маскарадные костюмы. Шумно было в доме и необычайно весело!

Михаил и Дарья готовились к маскараду.

Но если молодой человек был радостен и возбужден предстоящим праздником, то Дарья пребывала больше в задумчивости, чем вызывала у матери очередной приступ озабоченности и беспокойства. Домне Кузьминишне не терпелось порадовать дочь отложенным сватовством, так как она и сама видела, что ей избранник отца не был приятен. Но слово мужа было свято! Успокаивая себя тем, что вскоре же после праздников он снимет этот запрет, и девушка вздохнет веселей, Домна Кузьминишна опять принимала гостей и ехала сама с визитами.

Дарья же несколько раз выходила в переднюю, осматривая серебряный поднос с Рождественскими поздравительными открытками, и, перебирая бесконечно цветные квадратики, перечитывая их, уходила в свою комнату с озабоченным лицом. Увидев кого-нибудь из домашних, она тут же высказывала веселость, но стоило ей остаться одной, как крупные слезы вдруг скатывались из прекрасных глаз.

Но к вечеру второго дня всё резко поменялось: наконец было получено приятное известие, так как девушка, схватив конверт, пахнущий лавандовой водой, поднесла его к губам, и, необыкновенно радуясь, побежала вверх по лестнице, кружась и напевая.

Молодежь съезжалась на маскарад.

С визгом и хохотом вваливались по три-четыре человека в переднюю, из-под масок лиц не выказывали, говорили грубыми или, напротив, тонкими голосами, и старались угадать, кто кем обрядился.

Парни побойчее щипали прислугу, принимавшую шубы и шинели молодых людей.

В гостиной зале на рояле играл всё тот же молоденький, нанятый в первый вечер, тапер, только музыка нынче приняла другое направление: бравурные марши сменялись полонезом и вальсами, мазуркой и кадрилью.

Порой уставшего тапера сменяли девицы, получившие начальное музыкальное образование. Нескладность ладов вызывала лишь смех и шутки.

Кроме друзей Михаила, судебного следователя и молодого князя Уборевича, на маскарад допустили гостей и более низкого сословия: прибыли в костюмах и телеграфист, и фельдшер, недавно окончивший училище, немного стесняясь, появился молодой учитель словесности. К вечеру зала была полна молодых людей и девиц.

Домна Кузьминишна, помня наказ мужа, время от времени заходила в залу посмотреть на веселящуюся молодежь. В маскарадных костюмах мало кого можно было распознать, но князя Уборевича она признала сразу: в длинном черном плаще, с такою же маскою на бледном лице, которую вскоре снял за ненадобностью, он выделялся среди всех мрачностью настроения, сидел на небольшом диванчике в нише за роялем. Сквозь прорези маскарадных очков, а потом и в открытую, с лихорадочным блеском на всех смотрели черные глаза. Уголки плотно сжатых губ были опущены, и лишь изредка по лицу пробегала тень улыбки, когда взгляд его натыкался вдруг на кружащуюся в парах Дарью.

Аркадий Алексеевич ревновал девушку со всей страстью, какая могла уместиться в его палящей жаром груди. К своему великому ужасу, он понимал, что не имеет у Дарьи ни малейшего шанса на успех. Кто был её избранником, молодой князь не мог понять: девушка вела себя со всеми ровно, в роли хозяйки маскарада не нарушала принятого этикета. Но всем своим влюбленным существом Аркадий понимал, что такой человек все-таки существует. И как бы много он хотел отдать за знание тайного имени, но оно умело было скрыто ото всех. Бедному князю оставалось лишь молча страдать в выбранном им углу.

Домну Кузьминишну, напротив, такое поведение дочери радовало. Только позже она поняла, что при всей своей заботливой опеке над Дарьей, все-таки не смогла до конца узнать всей её души, которая хранила и бережно несла в себе тайну, ставшую страшным проклятьем дружной семьи. В этот час Рождественского вечера мать со странным спокойствием удалилась в столовую, где прислуга накрывала стол для молодежи.