Охота на Церковь

Явившемуся на вызов секретарю Кольцов велел отыскать двух оперативников. Спустя несколько минут, коротко представив сержанту вошедших: «Вощинин, Николаев», начальник райотдела потребовал от старшего в группе доклад.

– Отработаны восемь школ. По ученическим тетрадкам сличаем почерки, проверяем анкеты школьных работников. Результатов пока нет. Людей не хватает, товарищ Кольцов, – посетовал Вощинин, скуластый мужик средних лет с редкими прилизанными волосами. – Арестованный с поличным дворник Мельников, бывший кулак, на допросах не сознается. Говорит, отдирал листовку, а не клеил. Агентурная работа тоже пока ничего не дала…

От внушительного удара кулака по столу вздрогнула чернильница в письменном приборе и звякнула ложка в пустом стакане.

– Ты совсем чекистское чутье потерял, Вощинин, а? – загремел, как грозовой раскат, голос Кольцова. – У тебя не сознаются арестованные с поличным, задави тебя иерихонская труба?! В агентурной работе у тебя развал и бардак?! Сколько троцкистских наймитов ты арестовал и заставил сознаться за последние полгода? А ты, Николаев, почему до сих пор не вскрыл вредительское подполье на станкопатронном заводе, который за тобой числится, а?

– Одного арестовал, товарищ младший лейтенант. – Гроза заставила Вощинина инстинктивно пригнуть шею.

– По заводу свидетельские показания слабые, – промямлил Николаев.

– Курям на смех, а! Сколько лет работаете в органах, холера, а методику так и не освоили!

– Так она все время меняется, – недовольно заспорил Вощинин. – То вербуем кучу агентов, как картошку в мешок складываем, то избавляемся от них, как обратно из мешка вытряхиваем. Арестованных то в одиночку отправляем, то в общую. А они в общей после допроса посидят и от показаний опять отказываются, начинай все сызнова…

– Почему у Старухина и сознаются, и не отказываются, а? У него такие же трудно поддающиеся арестованные, но Макар Старухин от всех добивается нужных показаний! А вы, так вашу и растак?! – Выругавшись, Кольцов откинулся на спинку мягкого кресла, выхватил из кармана носовой платок и стал промокать пот на покрасневшем лице. – В общем, так. По делу о листовках результаты мне на стол через десять дней, холера. На меня в райкоме давят! – Он застучал большим пальцем об стол, с силой вдавливая его в коричневую обивку. – Скоро размазывать по стене примутся, как клопа трактирного.

Начальник райотдела с минуту молчал, утихомиривая гнев водой из стакана.

– А ты, сержант, запомни. Органы безопасности работают в тесной связке с народом. Потому что стерегут интересы этого самого народа. Простые советские граждане помогают нам, проявляя революционную бдительность, способствуют разоблачению и обезвреживанию врагов. Но надо помогать гражданам проявлять нужную нам бдительность. Направлять их умелой рукой. Усек?

– Так точно, товарищ начальник. В школе НКВД нам читали базовый курс работы с агентурой.

– Молодец! – похвалил Кольцов и отпустил всех троих: – Работайте.

На выходе из кабинета оперативников настигло предупреждение:

– Есть у нас, холера, работники, которые слоняются из комнаты в комнату, точат лясы с женским полом и заваливают порученные им дела. Таких мы будем разоблачать и пресекать! Ясно, а?

Отправляясь знакомиться с первым своим делом в качестве оперуполномоченного НКВД, Семен Горшков с удовлетворением думал, что, наверное, по неопытности ошибся в начальнике райотдела. Чекистская хватка у младшего лейтенанта Кольцова, несомненно, была. «Впечатление по наружности обманчиво – вот тебе первый урок на службе, товарищ сержант, – говорил себе Горшков. – Чекист не имеет права на ошибку, тем более такую глупую…»

15

Отец Алексей с грустным видом вошел в калитку перед домом. Из окна избы на громкий протяжный скрип старых петель – жаль было тратить драгоценное масло на смазку – выглянула жена. Заметив ее, священник удрученно развел руками.

– Опять не дали разрешение. Председатель сельсовета потребовал справку, что в районе нет эпидемий и падежа скота.

Пасхальное хождение по селу с молебнами, с обходом всех улиц и домов, с радостным многократным «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!», с приглашениями от мужиков и баб зайти в избу, покадить и пропеть тропарь Христову Воскресению, с угощениями и щедрыми жертвованиями всегда было неотменной частью этого христианского торжества из торжеств. Но несколько лет назад неизменному «всегда», казалось, пришел конец. Пасха год от года становилась тише, скуднее, незаметнее для села, ставшего колхозом. Год назад молебнам не давала ходу милиция, дежурившая всю Светлую седмицу на улицах. Теперь сельсовет изощрялся в выдумывании предлогов для отказа.

– Хотя бы в церковь еще не запрещают людям приходить, – вздохнула Дарья.

– Давай-ка мне, жена, лопату. Пойду копать огород под картошку, раз нельзя ходить с молебнами.

Не переменяя одежды, в старом, подшитом кое-где подряснике и единственных башмаках, отец Алексей отправился возделывать мать сыру землю, удобряя ее словесным туком – молитвенным пением себе под нос. Он знал, о чем промолчала Дарья. Хождение по приходу когда-то щедро кормило сельское духовенство: за неделю набиралось несколько мешков съестных даров и три, а то и четыре полных кружки медной да серебряной мелочи. Однако к нынешнему году колхозники до того обнищали, что вряд ли бы и полмешка насобирали для двоих – священника и дьякона. О собственных нуждах отец Алексей не печалился: Бог не оставит милостью. «Что нам принадлежит, то от нас не убежит, а что не наше, то пускай идет дальше», – любил он повторять. Мужиков и баб, надрывавшихся в колхозах и на единоличном хозяйстве, тянувших непомерные налоги, тощавших год от года, уходивших под давлением советской власти в безбожие и духовно дичавших, было жальче.

Распрямившись и утерев пот, отец Алексей неожиданно встретился глазами с Зиминым. Этот угрюмый, немного дикого вида мужик вызывал у священника сильное желание познакомиться с ним ближе. Узнать его душу и, может быть, под слоем черного нагара на ней обнаружить проблеск – золота или серебра, да хоть бы и начищенной меди. Почему-то именно так отец Алексей думал об этом похожем на тощего косматого медведя, жилистом крестьянине с упрямыми глазами: в нем должно таиться золото или серебро. Только надо хорошенько потрудиться, чтобы расчистить его, освободить от копоти и шлака.

– Заходите! – крикнул священник, приглашая во двор.

Зимин лишь помотал головой. Отлипать от забора он как будто не собирался и все смотрел на отца Алексея, точно вопрошал. Тот еще немного помахал лопатой и, не вытерпев, зашагал по копаной земле к нерешительному гостю. Остановился перед смородиновыми кустами, что росли вдоль забора.

– Вы хотите меня о чем-то спросить?

Зимин опустил голову с паутиной седины в волосах. Нелегко ему было решиться на разговор со священником. Он приходил к дому отца Алексея уже третий раз. В первые два не проронил ни слова. Молча стоял, как немой и смущающий укор совести, смотрел, потом незаметно исчезал. На сей раз случилось едва ли не чудо.

– Как посоветуешь, отец, вступать ли в колхоз? – ненастно поглядев исподлобья, спросил Зимин. – Что Бог-то велит насчет этого?

– Думаю, Богу все равно, будете ли вы в колхозе или нет, – честно ответил отец Алексей.

– Колхозное начальство требует по воскресеньям работать. А Бог того не велит.

– Н-да, незадача, – согласился отец Алексей. – А знаете что? Вы заходите в храм, сами посоветуйтесь с Господом, со святыми.

– Так если говорят, что Бог везде, зачем в церковь идти?.. Я, отец, на Бога-то обижен. Всё у меня отнял. Дом, семью, детей.

– А может, не отнял, а, напротив, сохранил их для вас? – быстро подхватил священник.

– Не шути так, отец. – Зимин сделался еще мрачнее, землистее лицом.

– Я не шучу. Господь сберег души ваших родных от растления наступившим безбожным веком. И теперь хранит их у себя, в спокойном месте, до будущей вашей встречи. Если только вы сами эту встречу не провороните, не разменяете на свою обиду. А насчет храма… Вы когда в гости к кому-то идете – в дом приходите, а не при дороге за воображаемый стол садитесь. Ну а Господь своих гостей в храме ждет, туда всех созывает на трапезу, на праздник. Подумайте.

– Папочка! – раздался с улицы восторженный крик дочери отца Алексея, девятилетней Веры. Она подбежала к забору и приникла лицом к щели между редко прибитыми планками. Угрюмый медведь Зимин ее нисколько не пугал. – Меня учительница похвалила!

– Вот так новости! – удивился священник.

Прежде чем бежать во двор, девочка подняла счастливый взор на стоящего рядом мужика. Он поискал в кармане и протянул к ней руку. Вера взяла карамельку в бумажке, и Зимин робким, заискивающим движением погладил ее по голове. После этого он быстро ушел.

– Мама, Алевтина Савельевна похвалила меня на уроке! – захлебывалась счастьем Вера, вбежав в дом. – Всему классу меня в пример поставила!

– Ну-ка расскажи, что за небывалое событие, – пришел вслед за дочерью отец Алексей.

Алевтина Савельевна, учившая детей в школе чтению, письму и математике, считала себя личным и непримиримым врагом священника карабановской церкви. Как и любой поповщины, которую учительница не переносила на дух. Приехавшая из Горького по комсомольской путевке поднимать грамотность на селе и воспитывать юное поколение в идеалах пролетарской революции, она поставила себе великую цель – изжить из колхозников остатки религии. Орудием достижения цели должны были стать дети. Научившись сами, они давали бы уроки безбожия родителям. Но младшие дети священника, дочь Вера и сын Арсений, раздражали учительницу: переделать их не удавалось. Вместе со своим отцом они были помехой – черным глубоким омутом, пролегшим поперек ее светлого пути.

– Она сказала: вот дурочка темная, которая верит в Боженьку, а учится лучше, чем дети передовых колхозников!

Дарья прижала к себе дочь. По тому, как напряглось ее лицо, отец Алексей понял, что жена едва сдерживает слезы. Он взял Веру за руку и, сев на табурет, повернул к себе. Сердце сжималось от жалости к этому невинному созданию, которое научилось находить жемчужины радости в навозных кучах подлости развращенного века.

– Ты, пожалуйста, дочь, не загордись, – попросил он. – Если ты лучше всех в классе учишься, значит, должна делиться знаниями с другими ребятами. Завтра приди в класс и предложи помощь в учебе тому, кто громче всех над тобой смеется. Согласна?

– Да, – кивнула Вера после короткого раздумья, сморщив нос-кнопку.

Одиннадцатилетний Арсений, молча слушавший разговор, скептически подытожил:

– Похвалила, а поставила небось все равно «посредственно».

16

Старые липы в больничном парке оглушительно пахли распускающейся листвой. Соцветия сирени, набирая силу, тоже обещали скоро наполнить воздух сводящим с ума благоуханием поздней весны, ароматом любви, чистоты, юности или воспоминаний о ней. С веточкой липы в руке Морозов ждал возле главного входа в диспансер, у высокого крыльца с каменными перилами и фигурными балясинами. Дневной свет густел и становился точно подкрашенным, как подкопченное стекло, через которое можно смотреть на солнце. В парке никто уже не гулял, все ходячие пациенты-чахоточники разошлись по палатам, ждут ужин. Из кухни в левом крыле здания доносился, как обычно, запах пригоревшей каши.