Записки с Марса и Венеры. Проза

– Хотя хуже Горького ничего быть не может.

– ?

Кашляет. Жутко.

– Как ты простыл…

– Да… Климат ничего, но в Горьком я долго быть не могу. Увижу всех своих друзей скоро…

– Домой бы сейчас…

– Ты хочешь домой?

– Странный вопрос. Я всё равно поеду раньше каникул. Ты только маме ничего не говори, ладно? А то начнётся – как это? пропускать занятия?

– Нет, у меня родители говорят – поступай так, как считаешь нужным.

– Это все так считают…

– Да… Здесь останавливается восьмая маршрутка?

– Вон «пятьдесят первый» идёт.

Достаёт мелочь.

– Ну, передавай там всем привет. Счастливо тебе.

– Тебе тоже.

Побежал. Смотрю вслед. Входит в автобус. Ухожу.

Как недавно писал Саша с Ямайки – «лубоф-ФФ»…

Тётя Галя потом сказала —«Смотрел на тебя украдкой». Смотрел ли?

Наигранно, неестественно, глупо…

Но хороший был день.

– Если мне будут приходить письма, ты складывай их. Я не думаю, что будет большая пачка.

Такой, как вчера, как на клубе в школе.

– В Москву поступают те, кто поумнее и, если хочешь, побогаче.

– У меня в школе не получится.

– О, начинается…

– Нет, на самом деле…

Я тебе доверяю. Я ещё увижу тебя. Сейчас твой самолёт летит домой. Я рада за тебя. Я жду. Сегодня ночью снились книги Хемингуэя.

Второе сентября.

Счастье? Его шуба и моя – рядом в шкафу тёти Гали. Ключи от квартиры – у него, а мне его жалко, потому что он спит на одном матраце в холодном общежитии. А ещё в шкафу висит его костюм синий и тот, любимый, выпускной, с коричневым галстуком в белый горошек, и ещё рубашка, на кармане которой сбоку пристрочен ярлычок. А ты, Пашенька, всё-таки жестокий и бессердечный. Ведь ты же всё знаешь и… опять переставляешь мою пешку. Но я сама виновата во всём. И теперь вот сплю рядом с твоими чемоданами, как верная собака. Ну, скажи мне, – «какая же ты дура, Наташка.» Я так этого жду. Пусть письма твои приходят на Коминтерна. Пусть ты когда-нибудь захочешь встретиться со мной напоследок не из чувства такта и вежливости. Да, ты перевёлся бы отсюда, если бы это был педагогический, а не переводческий.

Где же твоя коричневая курточка?

Почему я отчитываюсь перед тобой даже в том, с кем и с какой Светой из нескольких Свет ездила домой и жила в общежитии?

…подвела сестру к общаге, говорю – вот, смотри, здесь жила твоя сестра. Она меня попросила показать все окна, которые ей хоть о чём-то могли сказать, со сылкой на мои рассказы. Потом она подумала и выдала: «Хорошо, что я здесь не живу».

Она стала весьма представительной девицей и потихоньку страдает по некоторым моим ученикам. Иногда я дразню её насчёт переходного возраста, на что она мне парирует: «У тебя вся жизнь – переходный возраст». Язычок у неё, что называется, подвешен. Когда собираемся вместе, то у нас получаются вечера юмора, хоть записывай на магнитофон.

Нельзя любить в благодарность за что-то. Заплывают души телом. Где-то я слышала такое выражение. Надо любить жизнь больше, чем её смысл. Это я, дура набитая, всё чего-то жду. Чувство единения в самолёте – потому что все вместе в воздухе висим. Только личность может понимать другую личность. Нужно слушать свой внутренний голос, а не мозги.

Есть и эмоции, и размышления, и себя жалеть я по-прежнему люблю, но, знаешь, всё-таки я занимаюсь не своим делом. По-моему, это так. Где-то я очень ошиблась, и уходят годы, и я делаю не то, что должна и не то, что хочу. Поздно что0то менять. Журналистика – это немного не то. А в Литинститут дорога закрыта.

Сейчас мне ЕГО недостаёт больше, чем остальных, И тем больше надо его видеть, чем сильнее несоответствие нас самих. Страшно, что это никогда не пройдёт. Я тоскую по ОБРАЗУ. Только было бы у него всё хорошо. Пусть и не со мной. Это не поза.

«Ну, что ты ещё скажешь?»

«А что ты хочешь, чтобы я тебе сказала?»

Слово «performance» подходит ко всему, сказал ты. Это твой любимое слово в английском.

Разве я могу быть тебе непонятной? Мне не верится, что ты приходил. Что я долгие дни ждала твоего письма, а его не было, всё не было и не было, и я не представляла, когда увижу тебя. И вот ты – здесь. Рядом, и мне спокойно рядом с тобой, и как относительно это спокойствие, и я не та, что прежде, и это страшно. И ты произносишь моё имя. Ты не можешь лгать, кокетничать, играть. Я не использую «наши бабьи хитрости». Ты посоветовал мне писать стихи. Претензия на оригинальность? Нет, просто глупость.

…Одиннадцатого июля я ехала в жёлтеньком «пазике» и слушала «Мираж». Везла своих на прополку капусты. «Отпустили? Как всё в школе разрешилось?» – мне послышалась ирония в голосе. Почему у меня всё так хорошо и легко, по-человечески, с другими, а не с тобой… Где граница между «очень нравится» и «люблю». Как быть, если есть люди, к которым расположен сразу, с первой минуты знакомства? А, может, эта расположенность от возможной выгоды, которую могут получить от тебя эти люди? Нет, пошло… Я никогда не выйду замуж, потому что, если человек хорошо относится ко мне, всегда мне будет казаться, что – любит. Тоска по мужскому искреннему вниманию, неподдельной участливости и заботе. Вот оно что!«Идите в холодок». Мне ещё никто никогда по-мужски просто, без рисовки и жеманства, не предлагал сесть на песок, подстелив газету, незаметно усаживаясь на собственные туфли. Когда женщина любит, она не замечает, что говорит глупости. И может наговорить такого!.. Я хочу встретить простого, не пошлого.

Перечитываю твои письма. Мне почти двадцать пять. Тебе в следующем году двадцать четыре. Ты писал мне их почти пять лет назад. Наугад беру письмо из маленькой пачки одинаковых конвертов. Армейских конвертов. Твои письма написаны аккуратным немальчишеским почерком. Ты стараешься соблюдать правила орфографии и пунктуации. Аккуратно зачёркиваешь ошибки. Я люблю тебя за эту правильность и аккуратность, хотя иногда она кажется мне смешной. Теперь-то я понимаю, что все эти письма – лишь дань вежливости, нежелание выглядеть неучтивым и, может быть, подлым. Как ни резко это слово.

Но… ты действительно «очень, очень» ждал от меня «любой весточки»? Слова эти казались неподдельными в твоих письмах, и всё же при малейшем анализе отдавали притворством. И мне было гадко. Мне мечталось о красивом высоком чувстве, силе ожидания друг друга, о почти священной тоске. Тоска, конечно, была – твоя по дому – и только. А, может, я сама тосковала по отсутствию всего этого. А твои письма оставались обыденными, вынужденными, правильными. Я чувствовала это, но убеждала себя в обратном. Вот что стало невыносимым. И я взорвалась упрёками. О которых позже жалела. А ещё – обвинениями, которые тебе было трудно понять.

Но, по-моему, ты был даже рад этим обвинениям. Потому что согласился с ними. Ведь если человек не виноват, то он будет отстаивать себя. И, если он хочет настоящей дружбы (а могла ли я предложить её тебе?), то на попытку сомнения в ней не скажет с радостью – «Да! У нас ничего не выйдет! Давай расстанемся!»

Хотя я не знаю точно до сих пор, не знаю наверняка, был ли ты на самом деле рад моему письму, где я обвинила тебя в приспособленчестве (а, точнее, утвердила мысль),

Что тоненькая ниточка, которая связывала нас, оборвалась…

И всё стало иначе с того дня, с того гадкого ничтожного письма. Словно я годами носила в себе злость к тебе, этот ушат грязи и несдержанности словно всегда был под руками.

А ты, похоже, не обиделся?

Но разве я ненавидела тебя? Ведь это не так, не так.

Как всё сложно. Ты не любил во мне привычку усложнять простые вещи, возноситься взглядом – во всех смыслах – к чему-то абстрактному. Ты считал, что этого не существует.