Записки с Марса и Венеры. Проза

И, если потребуется помощь, то пусть мы его позовём.

После всего она сказала, что не хочет менять своего мнения о нём, – такого, какое у неё сложилось в художественной школе. В душу мою закралось подозрение. (Чувство моё к нему угасло, но не слишком.) Мы болтали ещё о многом. Я говорила о том, какой я поганый человек, потом мы говорили друг о друге, а в половине первого легли спать.

Двадцать первое марта.

Я проснулась в шесть утра. Сама. Без будильника.

После завтрака мы немного ждали автобус. Мама сказала: «Пойдите пока куда-нибудь»,

Паша тут же ответил: «А тут и идти некуда».

Я говорю Нине: «Вот, пожалуйста».

А она: «И как ты успеваешь за ним замечать!»

Автобус привёз к Кремлю, и там мы больше часа стояли в очереди к мавзолею. Зрелище это и шествие мимо урн в Кремлёвской стене произвело должное впечатление. После обеда снова в автобусе поехали на экскурсию по Москве. Мы с Ниной сидели в самом конце салона автобуса. Утром там сидели Паша и Ира…

А теперь я уселась на его место. Я сидела и думала, что вот тут был он… Тогда, утром, я всё смотрела в их сторону, но рядом была Нина и было неудобно всё время скользить по нему взглядом. На Ленинских горах мы вышли к трамплину и, когда возвращались в автобус,

Паша, поравнявшись с нами, спросил: «Интересно, сколько им платят за экскурсию?»

В автобусе, да и почти всюду, я слышала от него много шаблонных фраз, к примеру,

«Мечтать не вредно».

Вечером мы поехали в Театр Советской Армии. О Паше сказали, что он вспомнил, что у его мамы день рождения и что он решил дать ей телеграмму. Потом это сменилось походом за стереонаушниками.

Перед входом в театр я сказала Климову, что будет «Оптимистическая трагедия». Он предположил, что, наверное, нет. Я ответила: «Посмотрим».

Это была «Оптимистическая трагедия», премьера. Я была потрясена спектаклем, музыкой, игрой, и конечно, плакала в конце спектакля, когда москвичи понесли цветы своим любимым артистам и не умолкали аплодисменты.

Все сочли девятиклассников дураками, а я искренне в душе пожалела их, что они были обойдены теми чувствами, которые в этот вечер посетили меня.

Двадцать второе марта.

Утром – Музей Изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

С собой захватили бутылку донского вина – подарок, цветок от Боюшенко, руководителя школьного литературного клуба. Подъехали и, оставив одежду в автобусе, стали выходить. Я решила выйти после всех. Мимо в проходе автобуса шёл Паша и спросил: «Наташа, а что это за вино?»

«Это подарок Боюшенко». Надо сказать, что руководительница клуба была просто фанатом поэта и всех агитировала серьёзно изучать его творчество, в школе часто ставили спектакли по произведениям поэта, проводились вечера его памяти…

Вряд ли Пашу интересовало происхождение появления марочного вина в салоне автобуса. Его интересовало более точное название… Но, возможно, я ошибаюсь. В тот момент насчёт вина я сказала только – «И зачем оно надо…»

На улице было тепло. Войдя в музей, условились встретиться в двенадцать, через час. Мы с Ниной пошли вдвоём, осматривая всё как можно доскональнее. Мне очень хотелось посмотреть скульптуры Родена, но никто не знал, где точно он находится. Мы долго любовались «Давидом» на первом этаже и, поднявшись наверх, шли уже быстрее – оставалось мало времени. Наверху, в одном из залов, я увидела, как навстречу идёт Паша. И сказала ему: «Павлик, ты не видел, где Роден?» Он показал рукой вперёд и посоветовал потом повернуть налево и добавил: «Да вот же впереди его скульптура». В следующем зале была видна большая скульптура тёмного цвета. Но откуда я могла знать, что это Роден…

Но сказала: «А! Да, да…» И мы пошли. В этом зале были «Вечная весна» и «Поцелуй».

После обеда мы были в Третьяковской галерее. Вот тут-то произошло необыкновенное.

Главное – Куинджи, «Ночь на Днепре».

Мы с Ниной ходили по одному из залов, только что посмотрев работы Иванова, как тут подошёл Паша и спросил: «Ну, как вам «Явление Христа народу»? Правда, классно?

Я сказала: «Павлик, это не то слово». Он: «Да, верно, это не то слово».

Мы с Ниной зашли в автобус последними, – плелись от метро. За обедом за столом сидели Кинаш, Касаркин, я, Нина и Лисовский. Лисовский что-то говорил про жёсткое мясо, что это какие-то сапоги и им – мясом, то есть – можно точить зубы. Потом разговор зашёл ни с того ни с сего о княжне Таракановой, после чего плавно перешли к тараканам – о том, как они плавают в компоте и моют ноги. Я смеялась до упаду. В раздевалке Вова Кинаш дополнительно рассмешил ещё чем-то из рассказов про физику…

За ужином я не постеснялась и спросила Нину прямо при всех о том, где сидит Паша. Оказалось, с девочками, развлекает их своими шутками. Сказала вслух: «Я так и знала».

Вова Кинаш спросил: «Вы о чём?»

Но я отмахнулась; «Да…»

О, лучше бы на месте Вовы тогда, в ГУМе, был Паша. Кинаш очень хороший мальчишка, я с ним чувствую себя всё равно как с девчонкой, он заботлив и внимателен, он прекрасно воспитан, но… если б это был Паша!

Вечером к нам в номер пришли все семиклашки.

Моя любимица Лена села на телефон и началось…

Было решено звонить Климову. Она выдала себя за ленинградку, спросила, где живёт собеседник, как у него дела в городе с бензином, она водит машину – что истинная правда… Спросила, говорит ли он по-английски – «Неважно? —Я тоже», попросила о дополнительном звонке через два часа, ей ответили, что к нему придут друзья и подруги.

Она много чего наговорила, мы кругом катались от меха, а Ленка время от времени говорила «Минуточку», зажимала телефонную трубку носовым платком и сама давилась от смеха.

Мы все добросовестно два часа дежурили возле телефона до тех пор, пока не захотели спать. Всё равно на звонки никто не отвечал, девчонки ушли к себе, а мы с Ниной болтали до двух часов ночи. В Третьяковке, помнится, случился один странный эпизод – в каком зале ни оказывались мы с Ниной – везде появлялся Паша, во всех уголках появлялся он, как будто ходил следом, и вдруг Нина сказала: «Пойдём пока лучше вон там посмотрим» – и увела меня. Мне кажется, из-за него…

Двадцать третье марта.

На Ваганьково мы бежали, не шли. Я спешила войти до девятого класса и прямиком – к могиле В. Высоцкого… В зелёных сосновых ветках с шишками было четверостишие:

«Ты жил, играл и пел с усмешкой,
Любовь российская и рана.
Ты в чёрной рамке не уместишься.
Тесны тебе людские рамки».

Паша снял шапку, стоял слева от простенькой ограды и переписывал эти строки.

А я запомнила. Нина переписала тоже.

Потом были на могиле Сергея Есенина. На обеих могилах положили цветы… На обратном пути снова задержались у могилы Высоцкого… Паша снова снял шапку, подошёл ближе и долго стоял там.

Приехали с Васильевым – сопровождающим, отцом одной из учениц – на ВДНХ. Пока он где-то ходил, все поразошлись. Мы с Ниной тоже пошли – на лавочку.

Лавочки сделаны в ограде так, что, пока не подойдёшь, не увидишь, кто там сидит.

На первой лавочке сидел Климов с девочками. Подходя ко второй, я увидела ноги мальчишек и сказала: «Там сидят, тоже занято».

А Нина сказала: «Курят».