Театр Черепаховой кошки

Но только так она могла защитить Полину. Только так.

2.

Михаил весь день думал о том, что проклятая дрянь испортила ему настроение. Он так расстроился, что только в машине заметил кровавую полоску, спрятавшуюся в тонком желобке вензеля, что украшал его перстень.

В офисе Михаил тщательно вымыл перстень обжигающе-холодной водой, и от крови не осталось следа.

А теперь он сидел, вертел в пальцах остро отточенный карандаш, и грифель хаотически чертил на белом листе бумаги прерывистые дрожащие линии.

Михаил думал о том, как хорошо, когда есть страх. Раньше девушки, снятые в клубах, его побаивались. Утром они тихо собирали вещи и уходили. Напяливали свои крохотные, узкие, блестящие шмотки и растворялись, оставив только номер телефона и слабый запах духов на подушке. Михаил рвал записки и отправлял наволочки в стиральную машину – это было просто и привычно.

Он много раз говорил себе, что не стоит водить случайных женщин домой, но не мог побороть брезгливость перед гостиницами с их плохо вычищенными покрывалами, захватанными полками и ванными комнатами, где непременно обнаруживался чужой волос.

Стоило подумать о съемной квартире. Михаил решил, что женится на Рите, избавится от наблюдательного пункта и снимет квартиру специально для любовниц, чтобы соблюсти приличия.

Рука ныла. Виной тому был нанесенный утром удар, и, пожалуй, ощущение это Михаилу нравилось. Оно напоминало о том, что в мире существует определенный порядок вещей и что каждого, кто нарушает его, необходимо наказать.

Михаил, по праву сильного мужчины, должен был выбрать себе женщину и увести ее от более слабого соперника.

Дешевки должны были сидеть по барам и быть благодарны за оплаченный ужин и за ночь в его постели.

И ни одна из них не имела права оставаться там, где было место только для Риты.

И ни одна из них не имела права шарить по его шкафам и брать его рубашки. И, тем более, пачкать их так, что приходилось выбрасывать.

Он ударил дешевку по щеке, и округлая рукоятка столового ножа, зажатого в кулаке, разбила ей губу, а перстень на его безымянном пальце – перстень с вензелем М – содрал кожу на ее скуле.

Девица упала, поскуливая, на пол. Ее голова стукнулась о дверцу, за которой стояло мусорное ведро, и Михаил почувствовал удовлетворение: возле мусорного ведра ей было самое место, как мишуре после новогоднего праздника.

Он поучил ее еще немного, и все время тщательно следил за собой: было бы совсем некстати потерять контроль и изувечить или убить ее. Лишние проблемы и неизбежные в таком случае проверки были Михаилу совсем не нужны. Тем более что к одиннадцати утра ему непременно нужно было быть на работе.

Он поднял девицу с пола и потащил в ванную умываться. А там, придерживая ее голову под струей холодной воды чуть дольше, чем следовало бы, Михаил объяснял ей, как вести себя дальше: показал листок, на котором были записаны ее паспортные данные – разумеется, с пропиской; напомнил, что не было никаких свидетелей, которые подтвердили бы, что она действительно была здесь. Сказал:

– Попробуй только вякнуть. Я ментам денег заплачу, а тебя прирежу.

Михаил тщательно закутал девицу в платок, нацепил ей на нос собственные темные очки, чтобы прикрыть кровоподтеки, и отвез домой.

Он убирался в квартире, стирая мельчайшие следы ее недавнего присутствия, и думал, что Рита всегда будет знать, как делать правильно.

Он научит ее все всегда делать правильно.

3.

Вадик Вересов, одноклассник Саши и Полины, стоял на школьном крыльце. Настроение у него было отличное: он вчера снова встречался с Яной, и она – как-то вдруг – понравилась ему даже больше, чем нравилась, когда они только познакомились.

Вадик думал о том, как поцелует ее совсем скоро, и от этих мыслей у него возникало ощущение, будто циничный хирург сжимает его желудок холодными тонкими пальцами.

Было странно думать о том, что Яна – дочка их придурочного историка.

Конечно, когда выяснилось, кто есть кто, Вадик опешил. Но такие вещи изменить было невозможно, приходилось мириться. Вадик отчаянно развивал в себе стокгольмский синдром.

А сейчас он просто стоял на крыльце, пользуясь тем, что до уроков еще есть немного времени. Подставлял лицо ветру, чувствовал на губах чуть солоноватую влагу городского дождя и глядел на тучи, которые ходили уже по-зимнему низко. Последние листья облетали с растущих вдоль школьного забора лип и смачно чавкали под ногами, когда школьники шли по двору. Нарисованные на асфальте цветы, яркие в сентябре, сейчас бледно мерцали под тонкой пленкой луж, и кое-где краска стала смываться и растрескиваться. Первоклашки в дождевиках уныло шлепали по цветам, вцепившись в жесткие материнские руки. Старшеклассники втягивали головы в плечи, но не раскрывали зонтов.

Полина с Сашей тоже шли без зонта: как всегда вдвоем, и как всегда Саша взяла Полину под руку, но было понятно, что ведет именно она.

На Полине была куртка с воротником из искусственного меха, короткая юбка и низкие сапожки на ровном ходу. Она была невысокой и худой, почти даже плоской. Вадик подумал, что Полина напоминает ему придавленный резиновый шланг: напоминает не только худобой, но и гибкостью, словно и кости внутри Полины были резиновыми. Плотной и крепкой казалась только Полинина грудь – Вадик часто рассматривал ее и мог представить себе очень ясно. Казалось, яблоко разрезали пополам и вложили половинки Полине в бюстгальтер. Даже запах ее духов был немного яблочный. И, конечно, у нее были фантастические волосы, нежно-каштановые, с рыжими прядями. Портили Полину, пожалуй, только близорукие, небольшие, вечно сощуренные глаза и круглый, чуть вздернутый кончик носа.

А про Сашу Вадик ничего не мог сказать. Он забывал ее лицо, стоило только отвернуться. В памяти оставались пряди длинных, прямых светло-русых волос – и все. И еще Вадику казалось, что черты лица у Саши были правильные, почти красивые… но какие-то словно стертые, туманные, как будто он смотрел на нее сквозь прозрачную белую ткань – сравнение было странным, но оно само помимо его воли возникало в голове. Вадик не мог бы сказать, худая она или полная – хотя казалось, что, скорее, средней комплекции. Он не помнил, большая ли у нее грудь – хотя всегда смотрел, какая у девушки грудь. И про ноги совсем ничего не помнил.

Они подошли, и Вадик быстро сказал:

– Саш-Полин, привет!

– Привет, – ответила Полина, а Саша, кажется, молчала, хотя у Вадика осталось смутное ощущение, что и она тоже что-то произнесла.

– Полин, – продолжил он, и девушки остановились, – ты не посмотришь мой доклад по истории? А то, кажется, фигня какая-то получается…

– Конечно, посмотрю, – Полина задумчиво кивнула, и мокрая прядь волос, похожая на плавник рыбьего хвоста, упала ей на лицо. – А что там у тебя?

– "Развитие наук в период царствования Екатерины II". Ты ведь тоже в городской конференции по истории участвуешь?

– Нет, я по литературе, как обычно, – Полина пожала плечами.

– Да? А историк тут что-то говорил… В общем, мне показалось, ты у него пишешь, вот я и…

– Да нет, ничего. Мне не трудно. У тебя с собой?

Вадик полез в сумку за докладом. А Саша не выдержала. Упоминание об историке неприятно кольнуло ее. Что-то было не так. Она чувствовала, что от Полины исходит смутное волнение: крохотный, зарождающийся под ребрами страх.

Саша потянула за уголок платка. Белый шелк вытек из узкого деревянного отсека, и на ткани, мокрой, будто тоже пропитанной октябрьским дождем, проступили летящие пушкинские буквы.

"Блин, сапог промочила. Жалко. …замша… А если…"

И следом шла картинка – неровная тонкая линия зигзагом, которая остается на вымокшей обуви.

Полина взглянула на Сашу странно, будто осуждая, и Саша тут же вернула платок назад.

Конечно, подруга не могла ничего знать наверняка, но она все чувствовала, и ей было неприятно, что кто-то роется у нее в голове.

Вадик протянул Полине листы с отпечатанным докладом, и Саша пожалела, что не подождала с платком до этого момента, когда Полина думает именно об истории, а не о сапогах и не о чем-то другом.

Люди всегда думали всякую ерунду, и раз за разом Саша зарекалась читать по платкам. Но все же читала. Изредка. Когда очень хотелось знать.

– …ко мне на день рождения. Придете? – спросил Вадик.

– Придем, – ответила за обеих Полина. – Ты нам только ближе к делу напомни, хорошо? Ладно, Вадь, звонок скоро.

И Саша снова покрепче ухватила ее за локоть, словно боялась, что за школьными дверями не будет пола, а будет только черная дыра, в которую без нее непременно провалится Полина.