Асимметрия

– У тебя есть врач?

– Я сделала первые обследования. Врачу вот написала, надеюсь, возьмет меня.

– Хороший?

– Хороший. Гений. Тот, который маму спас…

– Но у тебя же грудь? – Антон помнит, что у маминой опухоли была другая локализация, отмечаю я. И испытываю что-то похожее на благодарность.

– У меня грудь, но он берет и грудь тоже…

– Ага…  –  он делает крошечную паузу. – Слушай, я немного растерялся, если честно. Пытаюсь понять, чем могу помочь. Давай я попрошу Женечку Журкову тебе позвонить? Помнишь ее? Ты ей тексты писала для большого просветительского проекта?

– Женю я помню, конечно. Она милая. А зачем ей мне звонить?

– Она золотой человек. Я сейчас далеко, помочь толком не могу, а Женя в Москве и она все время всех спасает. Будете с ней на связи…

Прощаюсь с Антоном и нахожу взглядом давешнюю тетку. Она стоит у задней двери троллейбуса и смотрит на меня пристально и мрачно. «Испугалась, наверно», – равнодушно думаю я и встаю. Троллейбус как раз подъехал к моему издательству.

Глава 6

Вообще-то так делать не принято. Коробки с сигнальными экземплярами книг, которые присылают типографии, всегда открывают сами редакторы. Но в данном случае – тираж сдавала Ворона, значит, и открывать ей. Тем более, она опять явилась на работу ни свет, ни заря. С момента возвращения из отпуска мне еще ни разу не удалось побыть в редакции одной до начала рабочего дня.

Когда я подхожу к своему столу, коробка с книгами уже стоит там, потеснив клавиатуру и подставку для бумаг. Бумажная лента надрезана, но похоже, коробку пока не открывали. Видимо, Светлана Пална специально выждала момент, когда я появлюсь, чтобы с помпой обставить первое свидание с проблемным тиражом. Ей бы режиссером в театре работать, такой талант пропадает. Она вытаскивает из картонных недр тонкую яркую книжонку.

– Ну что ж, обложка вполне приличная, – удовлетворенно отмечает Ворона.

– Так я же ее и сдавала, – спокойно говорю я, отстраненно удивляясь собственной дерзости.

Начальница бросает на меня косой взгляд и продолжает свой спектакль:

– А вот внутри… – холеная рука листает страницы. И как только у матери троих детей, которая живет в пригороде и сама ведет хозяйство, могут быть такие гладкие, нежные руки с безупречным маникюром? Тонкие брови Вороны сходятся к переносице, бликуют стекла модных очков. – Это… провал, Наташа.

Я сходу могу подобрать еще минимум два подходящих слова из шести букв. «Провал» –третий вариант. Я не приближаюсь к Вороне и не тяну шею к раскрытой книге в ее руке, вместо этого молча вынимаю из коробки еще один экземпляр, открываю и вижу сразу все. Типография напечатала тот самый файл с негодными картинками, который прислала Райкина и который нельзя было отправлять в печать. Ничего не поменялось. Они даже не вставили новые тексты, которые я полностью переписала перед отпуском. Интересно, зачем Ворона заставляла автора переделать макет, раз все равно отправила в типографию тот первый, негодный. Не уверена, что раньше я бы пошла на конфликт. Но теперь у меня есть диагноз, который развязывает руки. Когда собираешься умирать, становится проще делать то, что хочется. Я поднимаю глаза на Ворону и холодно спрашиваю:

– А где же исправления, которые вносила автор? Где мои тексты? Где новые иллюстрации?

– Какие исправления? Ты в своем уме? Ты ведущий редактор, ты отвечаешь за этот тираж! Что ты сдала, то мы и напечатали!

Я киваю, рывком отодвигаю от стола свое кресло на колесиках и усаживаюсь. Я очень зла, но при этом мне все равно. Я даже не удостаиваю Ворону ответом. Да, мы договаривались, что Ворона проследит за переделкой макета. Я сделала все, что обещала, а она меня подставила, обманула, испортила важный тираж.  Снова листаю книжку, заглядываю в выходные данные. Выпускающий редактор Наталья Лирник. На этот раз Ворона не указала своего имени – не захотела быть причастной к хорошо подготовленному провалу.

– Этот тираж можно оспорить у типографии? – спрашиваю я, хотя знаю ответ заранее.

– На каком основании? Это ошибка редактора, то есть твоя, – сверкает очками Ворона. – Все под нож. Несколько миллионов рублей.

– Понятно, – я снова киваю, снимаю коробку с книгами со своего стола, ставлю ее на пол и неспешно начинаю обычную процедуру: запустить комп, ввести пароль, ткнуть пальцем в землю в цветочном горшке (снова полито, надо же), открыть блокнот с записью дел на сегодня.

Ворона смотрит на меня в полном недоумении. Где попытки оправдаться, где поиски вариантов действий? Я просто молчу и занимаюсь своими делами.

«Наташ, привет, это Женя Журкова! Когда будет удобно созвониться по поводу прописки?» – всплывает смс на экране телефона.

«Вечером нормально? Часов в 19?» – быстро набираю ответ, не обращая внимания на начальницу.

Ворона встает с оскорбленным видом и, прихватив экземпляр злополучной книжки, удаляется в направлении отдела маркетинга.

***

Как в течение одного дня можно столько всего приобрести и столько потерять? С утра у меня была работа, диагноз и полная неопределенность с лечением. К вечеру работы уже не было, зато с раком все, кажется, определилось. Кречетов ответил на смс («Приезжайте завтра к двум в Волынскую больницу»), а вечером позвонила Женя Журкова и оказалось, что даже московскую прописку сделать – не проблема.

– Наташ, я тебя умоляю, – решительно отметает она мои сомнения. – Это совершенно нормально, помогать в такой ситуации. Я могу прописать к себе, но это далеко на юго-западе. А тебе будет удобнее быть на учете там, где ты снимаешь сейчас. Тем более, в Северном округе отличный онкодиспансер. И там живет моя подруга, она тебя к себе пропишет без проблем.

Глубокий, не соответствующий тонкой Жениной фигурке голос звучит так уверенно, что я чуть не реву от облегчения. Но спохватываюсь: «Кому я тут буду рыдать? Неудобно же». И говорю в трубку:

– Жень, я правда не знаю, как благодарить. Наверно, будет правильно что-то заплатить за прописку?

– Наташ, пожалуйста, не сходи с ума, – отвечает решительная Женя. – Деньги тебе еще понадобятся. Сейчас я договорюсь с Надей и еще дам тебе контакт Ирины, она пару лет назад лечилась от рака груди, поговоришь с ней.

Ситуация все больше напоминает работу над проектом: понятные задачи, сроки, ответственные исполнители. Это успокаивает. В конце концов, не первое испытание в жизни. Разных слонов мы по кусочкам едали – глядишь, и с этим справимся. В дальнюю перспективу я не заглядываю. Все равно через пару месяцев помирать. Но эти два месяца я проведу в понятном и привычном модусе: буду планировать и исполнять. Планировать и исполнять.

Я вдруг понимаю, в каком адском напряжении застыло все тело – от пальцев ног до нахмуренных бровей. Глубоко вдыхаю, длинно выдыхаю, пытаясь выпустить изнутри страх и отчаяние. Мышцы расслабляются, но черная бездна внутри не меняется: она так же глубока и молчалива. Наверно, хорошо бы заплакать. Но я давно разучилась, и сейчас не получается. Машинально умываюсь и падаю в сон, как в могилу. Сережа уже в Перми, и он не звонит.

***

Даже хорошо, что вчера Ворона с директором по маркетингу Камилем устроили эту безобразную сцену и заставили меня написать заявление об уходе по собственному желанию. Если б не это, как бы я сегодня ушла к врачу в разгар рабочего дня? В редакции ведь даже время, проведенное в туалете, учитывается по электронной карточке-бейджику. Но мне уже все равно. Поэтому я просто встаю и ухожу, обронив:

– Светлана Пална, я по делам. Если сегодня не вернусь, отработаю в другой день.

И все. Ворона аж забыла, как дышать.

Добираться до Волынской больницы очень неудобно: сначала метро с двумя пересадками, потом на автобусе, который ходит раз в полчаса. Но опаздывать никак нельзя, а значит, такси – не вариант. Когда я наконец оказываюсь на остановке, выясняется, что сегодня автобус не ходит – и прошлого не было, и следующий будет неизвестно, когда. Страшно нервничая, я вызываю такси прямо на остановку, потом в приложении слетает форма оплаты, водитель требует наличных, которых у меня с собой нет – и только разобрав в моей истерической скороговорке страшное слово «онкология», он соглашается принять перевод на карту и уезжает, резко рванув с места.

Не помня себя, я бегу по дорожке среди сочно зеленеющих деревьев и оказываюсь на первом этаже нужного корпуса ровно в два. Здесь я должна встретиться с Кречетовым. Оглядываюсь – никого, кроме больных, которые по случаю летней погоды бродят в тапочках на босу ногу. Значит, надо ждать. Усаживаюсь на пластиковое сиденье в лифтовом холле и продолжаю гуглить. Поисковое поведение – естественная реакция на стресс. Мне нужно как можно больше знать о своей болезни, чтобы обрести хотя бы иллюзию контроля.

Пятилетняя выживаемость. Схемы лечения. Варианты нозологии. У рака огромное количество разновидностей. Опухоли, расположенные в одном и том же органе, могут быть совершенно разными по агрессивности, по-разному реагировать на то или иное лечение. Но конкретную нозологию показывает исследование биопсии, которого у меня пока нет. Значит, мне нужна общая статистика по диагнозу. У меня, судя по словам земского доктора, первая стадия. Это значит, что 90% за то, что я проживу еще минимум пять лет. Предположим, на самом деле все хуже и стадия вторая. Ну что ж, 70% пятилетняя выживаемость – вроде неплохо? Но проклятая привычка к устному счету тут же заставляет прикинуть: сто минус семьдесят – это тридцать. Один шанс из трех, что с этой минуты я не проживу и пяти лет. Это значит – у меня будет еще максимум пять вёсен. Пять или даже меньше дней рождений. Я смогу пять раз встретить Новый год – если очень повезет. Обратный отсчет начался. Каково это, печь пирог с осенними яблоками, зная, что не доживешь до следующего урожая? Антоновка будет, а меня – не будет.

Конечно, я давно знаю, что рано или поздно жизнь заканчивается смертью. Но, как и большинство живущих, до сих пор я вполне успешно отворачивалась от этой простой истины. У нас даже завещание писать не принято, чтоб не накликать неизбежное. Я всегда была за порядок в документах и завещание у меня есть. Но с того момента, как я узнала о своем раке, ощущение неизбежности смерти словно отгородило меня от окружающего мира прозрачной стеной. Сквозь эту стену проникает только практичное и нужное. Я реагирую на информацию, могу работать и перемещаться в пространстве. Я вижу блики света на листьях, чувствую запах кофе – но никаких эмоций по этому поводу больше не испытываю. «Я умру. Я точно умру. Я очень скоро умру», – монотонно думаю я, рассматривая тонкую жилку на внутренней поверхности запястья. Кожа там полупрозрачная, сосуды просвечивают голубым – значит, холодный цветотип, невпопад думаю я. Чувствую на клеточном уровне, как запущенная в теле программа смерти отстукивает оставшиеся мне секунды, как таймер на бомбе в финале боевика: тик-так, тик-так. Это жизнь, и она вот-вот закончится. С бомбой торговаться бесполезно, жить мне не до ста. Я боялась стареть? Ну вот, теперь есть все шансы не дотянуть и до пятидесяти. С холодным цветотипом или с теплым – неважно. Тело – мое единственное вместилище, другого способа жить пока не придумали. И это тело меня подвело. Оно словно услышало меня и решило не стареть.

Никаких признаков Кречетова у лифта по-прежнему нет. Я долго думаю, как быть, и наконец, решаю: подожду час от назначенного времени и напишу еще смс. Ответит, когда закончит операцию или прием.

«Павел Сергеевич, здравствуйте! Я приехала к 14, как вы велели, жду вас у лифта».

Ответ прилетает почти мгновенно.

«Второй этаж, кабинет 242».

Проклиная свою несообразительность, я поднимаюсь на лифте (всего-то второй этаж, но почему-то кажется, что лестница мне сейчас не по силам) и сразу вижу толпу, сгрудившуюся у кабинета с указанным номером. Серые лица, обращенные вовнутрь взгляды, прижатые к груди папки с документами. Кто-то сидит, большинство стоит. Открывается дверь – и толпа в едином порыве вздыхает и подается вперед. Высокий блондин в смешной круглой шапочке, врачебном халате и белых кроксах осматривает всех внимательными, цепкими глазами, указывает на меня пальцем:

– Вы кто? Проходите.