Либелломания: Зимара

– Вы должны выяснить это сами. Я поставлю соперников в равные условия. Это будет честная игра.

– И честное убийство. Ох, чёрт… Зимара, послушай. Едва ли я полезнее любого другого психа, которых вдоволь прячется в твоих лесах, – рискнул промямлить Кайнорт. – Зато они… посвежее меня.

– Они безумны. Я дам четверых тебе в помощники. Ты их возглавишь.

В булькающем лае Бритц разобрал собственный смех. Они безумны! Нашла самого адекватного в палате. По его глубокому убеждению, в союзники следовало выбирать родственную душу, и тогда Зимаре идеально подошла бы снежная баба. И как она себе представляла команду сумасшедших под контролем того, кто годами ставил на них ловушки? Наверняка у Зимары и на это была какая-нибудь далёкая от нормы теория, о которой Кайнорт не хотел знать. По крайней мере, до тех пор, пока не стянет череп проволокой потуже, чтобы он не лопнул от боли и умопомрачения. Из всех возможных контрпланов его мозги пока были способны только на: «Зимара, ты замечательная, но тот поцелуй ничего не значил… дело не в тебе, дело во мне… а теперь я пойду, ладушки?», и Бритц решил даже не начинать.

– Когда это закончится, ты нас отпустишь?

– Я отпущу победителя. Нахель! – позвала Зимара, делая ударение на втором слоге. – Это ваш господин на время игры. Отведи его к остальным как условлено.

Нахель наконец отлепился от арки грота позади Зимары. И просто вышел наружу со стеклянным взглядом. Кайнорт отправился следом и плёлся поодаль, тычась в ледяные кусты и поскальзываясь. Поспевать за Пшоллом, когда каждый шаг сопровождала резь в груди и пояснице, было невообразимо трудно. Зимара назвала Бритца господином, но сам он чувствовал себя сильно наоборот. Вскоре он заметил, что бедняга Чивойт где-то лишился одного уха. Скакал туда-сюда, заглядывал Нахелю в пустые глаза, возвращался к Кайнорту за сочувствием и, не получая и толики, непрерывно сыпал коричневые шарики под кусты. Вот по какашкам Бритц и ориентировался, потому что Нахель удрал далеко вперёд, а над воронкой уже темнело. В этих широтах сгущалась полночь, тьма такой густоты, что её можно было пить через соломинку.

– Минус двадцать один, – прохладно заметил Нахель с высоты второй ступени. – Нас встретят наверху, если температура будет не ниже минус тридцати. Поторапливайся, господин.

– Нахель, – хрипло передразнил Бритц.

Пшолл был уже довольно высоко, когда Кайнорту посчастливилось вскарабкаться только на третью ступень. До верха их оставалась ещё уйма, а сколько точно, он не мог сосчитать. Лишний раз вскинуть голову означало получить лишний подзатыльник от полуостистой мышцы шеи. В изнеможении Бритц упал на шестую и попытался понять: это у него жар или температура в воронке больше не понижается? Мимо проскакал бодрый Чивойт. Он шугал одиноких песцов и уже трижды преодолел гигантскую лестницу туда и обратно. Прежний Нахель вытащил бы Бритца на своём горбу ценой чего угодно, но теперь Кайнорт не попросил бы его, даже если бы у него загорелся капюшон. След подошвы сапога Нахеля ещё пылал на щеке. Вскоре опустилась та самая чернильная тьма, и Бритц так замёрз, что ничто другое его больше не беспокоило, ни боль, ни мысли. Он воспользовался этим и преодолел ещё три ступени, вытащив себя на предпоследнюю. И понял, что это всё. Что он валяется, как мешок остывшей гемолимфы и ржавчины.

Можно было умереть, предварительно попросив кого-нибудь надёжного вытащить из него все игледяные жилы, а потом собрать тело и проследить за коконом инкарнации. Кого-нибудь, кому бы он доверял. Теперь он доверял разве что Чивойту. Да и тело, так сильно изодранное, могло не инкарнировать. С эзерами такое случалось сплошь и рядом, поэтому их враги и взяли за правило рубить насекомых на части. А последнюю живую кровь, от которой зависел успех инкарнации, он получал… когда? В море от Эмбер, но после растратил всё на полёт до берега. Нет, умирать было никак нельзя.

– Минус двадцать два! – упрекнул кто-то сверху, будто это Кайнорт и Нахель привезли на Зимару плохую погоду.

Чьи-то здоровенные варежки дёрнули Бритца под мышки, потащили и взвалили на последнюю ступень, на край воронки. В густой пурге он не разобрал лица, только меховой воротник с дохлой песцовой мордой и громадную муфту для рук.

– Вы кто? – выдавил Бритц.

– Деус, гадёныш.

Заслышав имя, Кайнорт тоскливо посмотрел вниз. Ему внезапно захотелось обратно к Зимаре.

Глава -22. Psychomo sapiens

Под слепящими лампами, в ласках сквозняков было темно и душно. Страх исказил восприятие на свой лад. Но спустилась ночь или настало утро, и гравитация паутины подо мной исчезла. Я инстинктивно собралась в комок, а в карцер вместо Виона-Вивария влетел санитар Гриоик-ноль-одиннадцать. Первым делом он затолкал в мои вестулы какие-то капсулы.

– Болеутоляющее. Надевай пижму, – в меня полетели тряпки.

Пижму? Или послышалось? Я молча приняла серую пижаму в глазодробильный геометрический рисунок и матерчатые тапочки. Рука уже не горела после болеутоляющего. Тлела. Пришлось держаться за гамак, чтобы не упасть от головокружения, и провозилась я долго.

– Уточка крови двадцать пять процентов, – опять ошибся Гриоик и, заметив оговорку, попытался исправиться. – У-т-е-ч-к-а кроме. Требуется диетическое пытание.

Утечка крови. Значит, я отдала литр Альде и… Кайнорту. По щекам опять потекло, и, ощупывая распухшим языком сухое нёбо, я подумала, что слёз отдала больше литра. Хорошо бы в этом месте нашлась где-нибудь пространная табличка с запретом думать о Кайнорте Бритце. После пяти лет рабства и почти двух лет донорства шчеры выучили медицинские нормы наизусть, и литр в моём случае означал среднетяжёлую степень кровопотери, после которой наступала кома от болевого шока. Гриоик опутал кабелями мои запястья и потянул в коридор. Стены и пол там украшал гипнотический принт из линий, треугольников и спиралей. Ещё хуже, чем на моей пижаме. Взгляду нигде невозможно было притулиться и сосредоточиться, всё время казалось, что пол поднимается и лупит меня в переносицу. Глаза сами собой сходились там же. Даже, наверное, хорошо, что Гриоик меня подтаскивал, потому что я то и дело спотыкалась. Там, где пол казался ровным, он вдруг кривился, а выпуклости и ямы оказывались иллюзиями. Шагов через двадцать меня затошнило, и чудовищный пол спасла только пустота в желудке. Организм чего-то требовал, но я никак не могла понять, чего конкретно, потому что от череды недомоганий в мозге образовался затор.

Косые стены коридоров сходились на потолке, как в анфиладе пирамид. Посреди каких-то зелёно-фиолетовых кругов, которые начинали пульсировать, если зацепиться на секунду взглядом, горела табличка:

«При спаде внезапного снижения эскалации избегания конфликта стрелять на поражение!».

Меня пугала даже не угроза, а то, что я начинала понимать эти упреждения. В коридоре были и другие пациенты. Все в похожих пижамах, разнился только тип оптических иллюзий. Шахматные доски, косые линии, круги… И над каждым вертелась какая-то гадкая рыба-санитар. Удильщик, морской нетопырь, химера… Глубоководные твари. Неужели каждая рыба отражала душу? Но Гриоик утверждал, что я склонна к побегу, а ведь это не так. Кто-то шёл сам, кого-то тащили на кабелях. Лица… эти лица были разные, по-детски свежие и понуро-одутловатые, неподвижные и дёрганые, но с одним и тем же налётом тупого смирения. Сперва я даже испугалась: психи, взаправдашние психи… это ведь даже хуже, чем мертвецы! У меня развивалась новая фобия. Хотя я сама вряд ли выглядела лучше других. За спиной у одного парня вился дымок. Эзер. Бледный и опутанный зеленоватыми жилами, проступавшими сквозь кожу. Мимо сам, без кабелей, трусил благообразный старичок. Следом нити протащили парализованного, как манекен, хвостатого мужика.

Кто-то охнул, и все невольно обернулись. Потный и рыхлый пациент забился в хватке санитара-пираньи. Их нечаянно толкнули, с носа пациента соскользнули тёмные стёклышки, которые моментально растоптали. По коридору разнёсся нечеловеческий крик.

– Бе-е-е! Бе-е-е-е-елое! Бе-е-е-е-елое!..

Он уставился на белый квадратик посередине оптической иллюзии шахматной доски и дрожал в неописуемом ужасе, будто перед ним выскочила змея. На секунду я представила, что было бы, окажись он на воле, на планете, укутанной вечно белой мерзлотой. Санитары похватали своих пациентов и растащили в стороны. Рыхлого беднягу замотали кабелями с головы до ног, накинули на голову чёрный мешок. И он сразу перестал вопить. Гриоик-ноль-одиннадцать дёрнул меня и завёл в стеклянные двери.

– Занимай свободный слоник. Столбик. С-т-о-л-и-к, – наконец удалось ему.

Столовая походила на морг с десятком металлических столешниц. Только треугольных. Рыбы-санитары раздавали питательный кисель. Не в тарелку шлёпали, а прямо так. Полупрозрачная жижа дрожала сопливыми каплями. Кто-то ел, забирая липкую массу пальцами, кто-то запускал в них язык. Здесь собрались расы, о которых я даже не слышала. Я села к двум пациентам, которые показались мне самыми спокойными. Они ковыряли своих слизняков ложками из мягкого пластика. Набранный в них кисель оттягивал пластик, ложки отвисали и тряслись. В центре столовой вертелась голографическая табличка, единственная ясная и понятная среди умопомрачительных:

ЧИТАТЬ ТАБЛИЧКИ ЗАПРЕЩЕНО!

Лучше бы есть запретили. Потому что класть в рот сопливую жижу я не собиралась. Но сесть на табурет и убаюкать больную руку было уже облегчением. Парень рядом, в пижаме с кислотными спиралями и с угрями на лбу, двигался рвано, угловато. Он жужжал при малейшем шевелении и повизгивал, когда сгибал суставы. У него в ушах торчали болтики на манер старинных наушников, которыми затыкали слуховой проход. Парень вынул из кармана горсть мелких гаек, посыпал ими кисель. Перемешал. И начал есть. Гайки глухо застучали о зубы. Хвостатый пациент за столиком напротив совсем не шевелился, даже не моргал. Из уголка его глаза покатилась слеза, и откуда-то воскликнули:

– Да прекрати ты!

Впервые от женского голоса у меня взорвалось в голове. Я вздрогнула и посмотрела на пациентку сзади. Розовые волосы забраны в небрежный пучок и заколоты карандашом, курносая, в полосатой пижаме, из нагрудного кармашка торчит блокнот. А в остальном ничем не примечательная внешность. Зато голос, как торцовочная пила.

– Да дай же поесть человеку!

Я не понимала, к чему это она и почему именно мне, пока не вспомнила, где нахожусь. Среди сумасшедших. Хвостатый пациент застыл не донеся жижу до рта, и та сочилась сквозь его пальцы на стол. Взгляд у него был неподвижный, но страдающий.

– Издеваешься? – опять напала розоволосая. – Или ты умственно адаптированная?

– Я ничего не делаю, – и, чтобы дать ей удостовериться, я втянула голову в плечи и собрала пальцы в кулаки, а локти прижала к бокам.

– Ты же пялишься. Она пялится на Мильтона!

– Мильтон не может двигаться, когда смотрят.

Это произнёс тип, который жевал гайки. Он проглотил их и теперь был очень любезен. Что ж, многое прояснилось. Я сделала вид, что разглядываю потолок. Но боковым зрением всё-таки ухватила Мильтона, который активно всасывал питательную жижу прямо со стола, пока кто-нибудь опять на него не воззрился. Третьей за нашим столиком сидела чёрная-пречёрная тень без пижамы. Ни фотон не покидал пределов её очертаний. Она… или он или оно методично и невозмутимо поглощало кисель. Стало вдруг неуютно, будто эта тьма следила за мной и могла засосать вместе со светом, как имперский штурмовик. В углу, среди катастрофических пижам, выделялся пациент, весь облепленный фольгой. Как очень параноидальный тип, которому было недостаточно одной шапочки. У меня устала шея, и, опустив голову, я застала Мильтона замершим с приоткрытым ртом. С его губ сочился кисель. Розоволосая выдернула блокнот из кармана, а карандаш из пучка. Вооружившись им как заточкой, она зашипела:

– Я тебя вычеркну.

– Дъяблокова, сядь! – оборвал её санитар, механический морской нетопырь.

А я вздохнула и закрыла глаза. Вообще не надо было их открывать этим утром. Я рисковала заснуть и упасть с табурета, но решила, пусть Мильтон доест, в самом деле.

– Ешь, – проскрежетал Гриоик, заметив мою жижу нетронутой. – Таковы правила, тем брокколи при потере крови.

«Тем брокколи»… Должно быть, где-то водились мехатроники дурнее меня. Я взглянула на жижу и решила, что она не достойна и полушанса.

– Нет, спасибо.

– Я таких много повидло на своём веку. Все едят рано или поздно. Будешь и дальше операция, отправишься в карцер до конца надели. До конца не делить. Огурца недели. До гонца…

– До конца недели! – взорвалась я, уже почти плача от пыточного словаря Гриоика. – Не смогу я это проглотить.

И опять закрыла глаза. Но через секунду, отхватив удар током, подпрыгнула на месте. Надо мной стоял доктор Вион-Виварий Видра. Из провалов хромосфеновых глазниц вился дымок. Но я боялась только настоящих скелетов, а живых эзеров – нет.