Пустынная дорога смерти

– У Вас завтра будет очень болеть голова, а работы будет много,– сочувственно произнёс парень и бесстрастно посмотрел в его сторону. Дин резко повернулся и зябко поёжившись вышел под холодную, противную ноябрьскую морось, смешанную с быстро тающей снежной крупой. Он шёл мимо спящих в ночном, таинственном сумраке, домов, мимо людей, безразлично смотрящих в запотевшие окна на город, укрытый холодной пеленой дождя, по тёмным, неосвещённым улицам и переулкам. Эти камни видели много человеческих драм, много боли и счастья. Они видели тёмные, пыльные тайны, сокрытые в сознании многих людей. Он шёл домой и думал о смерти, о безграничном, вечном пространстве, скрытом за облаками, о холодной, чёрной пустоте, существующей вне времени и замкнутого человеческого сознания. Дин чувствовал чьё-то незримое присутствие, чей-то холодный, бесстрастный взгляд. Этот город, казалось, наблюдал за ним.

2

Города. Они безмолвные хранители великой памяти и человеческих эмоций. Город – это не просто серые камни и подобное своеобразному лабиринту сплетение улиц, переулков и мостовых. У каждого города есть особая, живая и неповторимая душа, манящая или отталкивающая, таинственная и непостижимая, сокрытая за зашторенными окнами жителей и на дне сырых, заплесневелых колодцев.

Грейвс-Сити на первый взгляд обычный, тихий городок затерянный в лесах на окраине штата и умело хранящий свои полуистлевшие тайны за дверными засовами, в полумраке пыльных чердаков, шкафов и грязных чуланов. Город, в котором все жители знают друг друга в лицо, а большие и значимые события происходят очень редко. Это город, в котором старожилы рассказывают о суровых зимах, бушевавших в дни их давно увядшей молодости, о яростных лесных пожарах, угрожавших городу не одну сотню раз. Но все они молчат о страшных тайнах, сокрытых туманом, о жутких скелетах, хранящихся в причудливых шкафах памяти города. Они скрывают истинное лицо серого, безмолвного города могил. Сонный и тихий Грейвс-Сити с севера и с запада окружают высокие, тёмные, непроходимые леса, полные причудливой, но пугающей жизнью. Почвы там зыбкие и болотистые, местами превратившиеся в гиблые топи, полные страшными легендами. Ночами среди тяжёлых, удушливых испарений парят белёсые бесовские огоньки, являющие собой по мнению местных, души не упокоенных странников, погибших в этих бездонных трясинах. Чем дальше к востоку, тем почвы становятся более каменистыми, пейзажи менее живописными и всё больше навевающими уныние и скорбь. На востоке за чертой города раскинулась печальная, туманная пустошь, поросшая редкими серыми сорняками. Она поднимается на холм, где завершается резким высоким обрывом. А дальше мутное, бездонное небесное зеркало, именуемое Озером Духов, с небольшой, старой, полусгнившей пристанью. Именно с этого озера нередко на сонный городок наползал непроницаемый, клубящийся туман, похожий на мёртвое, холодное облако, упавшее с бесстрастных небес на грешную, гнилую землю.

Как Вы поняли Грейвс-Сити был мрачным, угрюмым и бесплодным городом, словно сама земля отрицала его и противилась его существованию. Это был город теней и туманов, обрывочных воспоминаний и разбитых надежд. Тёмными, бесконечными, угрюмыми ночами, когда души умерших кричат от боли и одиночества, сливаясь в причудливые картины с белёсой мглой, он навевал скорбь и увядание. Даже яркий свет электрических ламп не мог развеять печаль, ставшей в этом городе вполне осязаемой материей. В Грейвс-Сити словно бы таилась некая тёмная и непостижимая тайна, уходящая корнями в далёкое, забытое всеми прошлое.

В городе были две основные дороги Соннет-Хилл-стрит и Хайзер-Хилл-стрит, пересекающиеся и образовывающие подобие креста, как бы в насмешку над верой и небом. На севере Хайзер-Хилл-стрит упиралась в мрачный лесной массив, в то время как на юге заканчивалась станцией Хезервинд, единственным выходом из этого забытого Богом, проклятого города. На западе Соннет-Хилл-стрит вела до ворот кладбища Колд Грейвс, на востоке поднималась на поросший сорняками холм и исчезала у входа на кладбище Сансет Хоррор. Одна лишь южная дорога могла вывести заплутавшего странника из Грейвс-Сити туда, куда осенью, во время холодов и дождей, в поисках тёплого, укромного, уютного уголка улетают перелётные птицы.

Это город, существующий вне времени, вне правил и законов этого мира. Здесь всё прошедшее не исчезает, а оставляет след на холодных, серых, бездушных камнях. В Грейвс-Сити незримые призраки смерти и тлена блуждают по укромным, пустынным улицам, садятся ужинать с жителями холодными, зимними вечерами, когда жуткое завывание ветра в трубе похоже на траурный плачь баньши. Здесь эти призраки всегда сопутствуют живым, навевая меланхолию и нашёптывая мысли о смерти и тлене, о пустынной дороге из пепла, пролегающей среди бесплодных холмов.

С высокого западного холма, на котором раскинуло свои скорбные просторы кладбище Сансет Хоррор, с престола, окружённого нежными белыми розами, печальными «Афродитами», сидит погружённые в мрачные раздумья ангел смерти Азраил, с каменными крыльями, испещрёнными сотней пронзительных глаз, холодно и бесстрастно взирающих на сонный городок, разлагающийся изнутри от греха и тёмных тайн. Сам он смотрит на лежащий на коленях изящный меч и каменный терновый венок. Копать могилы здесь тяжело, все они неглубокие, едва прикрытые каменистой, бесплодной землёй. Когда солнце садится, и темнота прокрадывается к поросшим мхом надгробиям и крестам, Азраил единственный сторожит тревожный сон города, накрытого его гигантской тенью. На мгновение, лишь на одно мгновение, когда солнечный раскалённый диск окончательно скрывается за горизонтом, он словно оживает, возвращая себе былое величие и безграничную мощь. Он верен и подчинён только Богу… Он знает бесконечные сплетения дорог в царстве тьмы и страданий… Он слышит песни мёртвых и шёпоты бесконечной череды душ, облачённой в саван тумана. Розы оплетают его каменный престол, покоряясь ему, как истинному, великому обладателю. Он видит чёрную душу Грейвс-Сити, лежащего у его ног словно змей с блестящей, скользкой, чёрной чешуёй. От него ничего нельзя скрыть, ведь сказано некогда о нём, что он – это глаза.

На востоке, на вязких, мягких почвах кладбища Колд-Грейвс восседает на своём престоле мрачный ангел смерти Аббадон-губитель. У ног его растут хрупкие и нежные лилии. Тяжёлый, жуткий взор его пронзает окрестности и город с восточной стороны. За спиной его начинаются дни и ночи. Так два ангела смерти встречают и провожают луну, солнце и звёзды, без устали наблюдая за маленьким сонным городком, затерянным во времени и тумане. Они великие и несокрушимые хранители здешних угрюмых мест.

С двух древних церковных колоколен, стоящих друг напротив друга, одна севернее, другая южнее, два архангела, так же имеющие власть над смертью, распахнули свои мощные, каменные крылья, подставляя их холодному, суровому ветру. В центре Грейвс-Сити, в старом, угрюмом, тенистом парке восседает на своём престоле Самаэль. Он правит самым сердцем этого серого города, чья мелодия улиц и капель в сточных трубах напета гниением и смертью. Южная дорога ведёт в мир тепла и живых, светлых чувств, а дорога на север в тень густых, седых лесов, где должен править тёмный демон Ниарцинель. Но нет его престола, нет его каменного грозного образа. Ведь существуют тайны, укрытые глубоко под землёй…

3

Дин чувствовал, что происходит нечто страшное и ужасное, будто древнейшее зло восстаёт из засыпанной чёрной, кладбищенской землёй, забытой могилы, дабы затмить свет тьмой. Жизнь или смерть, что страшнее? Вечность или тлен? Он задумался вновь. Ответ крылся казалось совсем рядом, к каждой загадке есть ключ, открывающий пыльный ларец с истиной. Дин с грустью взглянул в загадочное, бездонно-чёрное ночное небо, лелеющее в беззвёздном пространстве древние, безумные кошмары. На город опустилась зловещая, гнетущая тишина, нарушаемая лишь редким, пронзительным завыванием ветра меж угрюмых, гротескных зданий. Луна изредка выныривала из тёмной, клубящейся словно дым, завесы демонических туч, и свет её был печален и мрачен. Она в последний раз взглянула в закрытое, мутное от дождя окно перед тем как надолго исчезнуть в гнетущей, голодной пучине рассерженного неба. Дождь прекратился, резко похолодало. Дин с дрожью вспомнил вечер накануне, разговор с Израилом и долгий путь домой по тёмным сплетениям улиц старого поседевшего города теней и туманов.

Сердце его всё ещё немного болело после разрыва отношений с Сарой, но оно не было разбито на сотни кровоточащих кусочков. Он даже не чувствовал того опустошения, о котором так часто пишут в дешёвых любовных романах, бесхозно лежащих на грязных прилавках газетных киосков. В его чёрной, истлевшей душе не было места для такого чувства, как любовь. Его вера пошатнулась и рухнула, разбившись о суровую, каменистую твердь реальности ещё в 14 лет. Жизнь сломала его, словно никчемную, забытую куклу и оставила скитаться по бесконечным и бесстрастным улицам холодного серого города призраков. В тот день он познал смерть и истинную, неизлечимую боль, навечно осушившую и опалившую его существо. Он с безразличием смотрел на глупые, безликие массы прохожих, скрывающих свои лица под лицемерными масками. Он сам был подобен им. Его не волновали жизни и чувства многих девушек, которыми он обладал. Его раздражала их красивая и живая оболочка, под которой прятались пустота и слепая покорность. Их было легко укротить, поставить на окровавленные колени, сдавив шею колючим, холодным ошейником. Воспоминания вновь нахлынули на него чередой монохромных кадров. К нему вернулось то чудовищное 22 сентября 1992 года. Он снова видел её бездонные серые глаза, застывшие навечно и устремлённые в холодную, серую высь, остававшуюся безучастной к происходящему. Если Бог взирал на это кукольное, искалеченное тельце, то он был слеп и воистину суров, его подлинный лик скрыли облака и туманы. Нет, в тот день здесь не было Бога. В её пшеничных, вьющихся волосах запутались пожухлые сухие листья, рассыпающие от лёгкого прикосновения, а на белой, фарфоровой щеке ярко выделялась серая полоска грязи. Осень укрыла её в тени сказочного леса, полного печалью увядания и холодной пустотой. Когда-нибудь, ложась спать и закрывая глаза Вы чувствовали странные, особенные запахи, которые не могли бы здесь существовать, в этом месте и в этот промежуток времени? Если нет, то вам не понять всего того ужаса, который проникает в твою душу, когда ты вдыхаешь этот призрачный аромат. Дин чувствовал один такой запах каждую ночь. Это был запах сырой, могильной земли, такой явственный и осязаемый, пробуждающий в его сознании самые жуткие картины пережитого, что сбежать от него казалось невозможным. Он снова вспомнил её похороны. Она лежала в гробу, слишком серьёзная и кукольная, чтобы быть реальной, усыпанная белыми, хрупкими розами и лилиями. Колокола звенели, словно лишённый души металл скорбел по маленькой, причудливой девочке с большими, серыми глазами, полными света и доброты. Чёрные вороны, сбившись в огромную стаю, кружили над траурной процессией, наводя тоску своими жуткими, хриплыми криками. Бесконечное, небесное пространство затянуло пеленой серых, громоздких туч, готовых пролить тяжёлые слёзы ангелов на грешную землю. Их мать рыдала, упав на колени. Её русые волосы безжалостно трепал суровый северный ветер, а на подоле старого, чёрного, траурного платья застыли причудливой формы капли дорожной грязи. Она молила Бога, который давно покинул это проклятое место. Дин стоял тогда в стороне, едва сдерживая горькие слёзы. Он смотрел, как последние перелётные птицы улетают на юг. Раньше они с сестрой часто забирались на прохудившуюся от непогоды крышу старого амбара и мечтали, глядя на них, как когда-нибудь вместе они улетят на тёплый, приветливый юг, прочь от мрака и холода жуткого Грейвс-Сити. Они всегда жили отрешённо, у самой кромки леса на севере, с восточной стороны дороги. Мать работала на фабрике, которую закрыли 5 лет назад, отец умер через год после рождения Энни, замёрз вьюжной, зимней ночью в лесу. Они жили в нищете, но в счастье и любви. Главное, что они были друг у друга, и для них словно бы не существовало насмешек сверстников, осуждения сварливых старух и отчуждения со стороны жителей этого странного города. Но теперь их жизнь была поломана так, что никогда не получилось бы собрать нечто, хоть чем-то отдалённо напоминающее этот причудливый механизм ИХ семьи. Смерть пришла, не стучась и не предупреждая. Это горе казалось сплотило вокруг них и сварливых старух, смотрящих на них с наигранным сочувствием, и новых друзей, пытающихся их бесстрастно и холодно утешить, и чёрствых, высокомерных людей, брезгливо относящихся к ним, но обещающих помочь. Но это было лишь злой иллюзией, похожей на наркотический бред, за которым обязательно существует та безутешная, давящая реальность, от которой нет смысла бежать по путанным дорогам сна. Все эти обещания были пусты и не искренни, скоро они забылись навсегда. Людей охватила будничная, бурлящая суета. Похороны – это глупый спектакль, на котором все только играют свои роли, навеянные этикетом и привычным восприятием, надевая фальшивые, мерзкие маски скорби и боли. Их сердца холодны и пусты, как серое, свинцовое небо. В них нет Бога, которому они так пылко и жарко молятся, прося о пощаде и щедрости. Бог суров, он глух к их мольбам, дрожащим на осквернённых ложью, гнилых устах. Наверное, самый главный порок современного общества – это холодное и пугающее безразличие. Мы не смотрим на проблемы других вечно играя однообразную лицемерную роль сострадания. Чужие проблемы для нас – это чёрно-белая кинолента с неинтересным, но трагичным фильмом.

Осень всегда была для них с сестрой волшебным временем, когда рыжие, пожухлые листья опадали с деревьев и начиналось медовое время сказок. Теперь её гроб засыпали чёрной, тяжёлой землёй, комья которой, падая на деревянную крышку гроба, издавали звуки, схожие со звуками биения чудовищного сердца пустоты. О, как печальны и старинны напевы этого призрачного пульса тишины и забвения! В тот день в душе Дина умерла вера. Вера в мир, людей, человеческие чувства и Бога.

Уже давно он не вспоминал эти ужасные страницы своей жизни. Они словно бы стёрлись из его сознания. Он чувствовал, что не может вспомнить нечто важное, являющееся ключом к разгадке какой-то страшной тайны. Этот момент его жизни всё время ускользал от цепких пальцев воспалённого бессонницей, жадного сознания. Он вспомнил, что сестра часто в шутку называла его Динго, когда они играли в прятки или искали приключения и странности в тенистом лесу. Самые близкие друзья матери считали их детьми осени из-за глубоких, печальных глаз, цветом напоминающих октябрьское небо, затянутое тучами, и пшеничных, непослушных волос. Зачем память сыграла с ним такую злую шутку? Ему приснился кошмар, который казался до боли реалистичным и от которого он в ужасе проснулся. Больше уснуть Дин не мог. Непрошенные воспоминания вернулись к нему, моменты давно забытого, болезненного прошлого, заставляя погрузиться его с головой в омут скорби и страдания.

Ему снилось скованное причудливой, неживой дремотой и мглой кладбище Сансет Хоррор. Он блуждал средь поросших сорняками и лишайником могил из которых валил причудливыми клубами густой, непроницаемый туман, символ смерти и тайны, и где-то глубоко в его загадочной пелене выли пробудившиеся мёртвые, щёлкая истлевшими и обросшими мхом костями. За каждой могильной плитой замерли духи в чёрных, струящихся мантиях с капюшоном. В их руках дрожали, извиваясь язычки пламени чёрных, коротких свеч. Глаза их сияли синим, неживым огнём, обжигающим душу запредельным великим холодом. Он шёл всё дальше, мимо их жутких, полных густой злобы, взглядов. Черепа скалились и сквозь молочную мглу их пустые глазницы ловко выхватывали из тьмы каждое движение Дина, будто пронзая смертью жизнь. Где-то в тумане плясали танец смерти древние, безымянные демоны, но Дин шёл вперёд, без цели и смысла, не чувствуя страха. Наконец он остановился прямо перед величественной, огромной статуей Азраила. У ног его росли чёрные и синие, нежные розы. Неожиданно на ней начали появляться трещины, из которых сочилось густое, синеватое свечение. Один оглушающий раскат грома в бесконечном море ночных грозовых туч и осколки камня разлетелись в разные стороны. По мощным, рубленным ступеням из голубоватого камня со своего престола, наклонив голову и увенчав её терновым венком с острыми шипами, сходил Азраил. Тёмно-синие глаза на его огромных, чёрных крыльях с жгучим любопытством рассматривали Дина. Белая кожа ангела смерти сияла словно лунный луч, а длинные волосы цвета вороного крыла переливчатыми волнами струились по каменистой земле. В руках он держал острый меч из серебра, с рукояткой, инкрустированной сапфирами и дымчатыми топазами. Голоса приглушённо шептались вокруг них, ангел вздрогнул.

– Я знаю, – произнёс он. Голос его был звучен, но в то же время жесток, как раскат грома. Он поднял голову и холодно посмотрел на Дина своими бездонными тёмно-синими глазами. – Он проснулся, он жаждет, – прошептал Азраил. – Найди того, чей лик сокрыт, но кто стоит рядом с нами. Он откроет тебе путь и истину. Вспомни то, что забыто. Вернись к истине.

Глаза с крыльев ангела смерти надменно изучали Дина, словно пытаясь проникнуть глубоко в его сущность. Седой туман начал сгущаться. Азраил повернулся и медленно начал всходить на свой каменный престол. Дин чувствовал, как сотни холодных, мёртвых рук прикасаются к его тёплому телу. Ветер поднял в воздух песок, смешанный с серым безжизненным пеплом. Сущности в чёрных мантиях скинули свои капюшоны, открывая свои полупрозрачные лица. В одном из призраков он узнал свою мать, смотрящую в пустоту отчуждённым, невидящим взором. Бесы и демоны повизгивали и завывали в непроницаемом тумане. Тьма окружила Дина, неся утешение, поглотила его в своё бездонное чрево. И в чёрной, безграничной пустоте он увидел свою сестру. Мгновение спустя он проснулся. Сон выпорхнул из его болезненного сознания переливчатым вороном, несущим на своих лиловатых крыльях кошмар. Он скрылся во тьме ночи, растворившись в ней как сверкающая роса по утру.

Дин остался наедине со своими ужасными, скорбными мыслями. Он сидел так уже несколько часов, бессмысленно и бесцельно глядя в окно. Он перевёл свой взгляд на часы. Было уже 5:57, а значит где-то за слоем тяжёлых, клубящихся туч уже медленно вставало бледное осеннее солнце, пронзая серую мглу и тьму золотистыми лучами-копьями. Это было раннее утро, когда молочный восток освещает своей нежностью небо, когда могучий Аббадон засыпает, убаюканный ласковым пением хрупких белых лилий и тихих ветров, когда город пробуждается от жутких кошмаров, избавляясь от тумана и чудовищной тени Азраила. Это те мгновения, когда пробуждаются архангелы и прячется в тени старых тополей и дубов мрачный Самаэль.

Дин сидел на кровати и бесстрастно смотрел в светлеющее небо. Сил у него совсем не осталось. Неожиданно зазвонил телефон.

– Чёрт! – громко выругался он. После вчерашнего вечера голова его сильно болела и гудела. Он медленно встал и слегка пошатываясь пошёл к прикроватной тумбочке, на которой лежал громко игравший мобильный телефон. Он снял трубку. – Да?

– Дин, – прозвучал взволнованный голос его напарника в трубке. – У нас здесь труп. Тебя требуют на место преступления.

– Чёрт, Джим, ты можешь испортить настроение с утра! – выругался в слух Дин. Он думал, что это снова либо самоубийство, либо драка пьяных бездомных из-за карт. К таким происшествиям он относился с пренебрежением и отвращением. – Где произошло убийство? Куда мне нужно ехать?

– На кладбище Сансет Хоррор. О, Бог мой! Дин, такого я ещё не видел! Ты будешь поражён, я уверен.

– Еду, – хмуро пророкотал Дин в ответ и положил трубку. Он вновь взглянул в мутное, иссиня-чёрное небо, несущее в своём тяжёлом брюхе влагу, но на этот раз он вздрогнул от неожиданно охватившего его чувства страха, ведь что-то негромко нашёптывало ему, что это только начало смертей, страха, и ночи в Грейвс-Сити. Он чувствует, что время ускользает сквозь цепкие пальцы его жизни, как горячий песок раскалённой пустыни ада. И от этого он чувствовал боль…

В жизни мы часто не можем познать нашу собственную сущность. Существуют вопросы, на которые нет ответов. Что такое боль, и какое её обличие страшнее: боль душевная или телесная? Какая из них мучает, истребляя силы? Это тёмная, непостижимая, сокрытая от света мыслей и понимания в глубинах отчаянья, тайна жизни. Каждый человек ответит на этот вопрос по-своему. В один момент нам кажется так, а в следующую секунду наше понимание изменяется и мир выглядит по-другому. Наши представления слишком туманны и расплывчаты, они переменчивы как ветер, гонимый с уступов гор. Нам не понять, что, правда, а что ложь, ведь в этом сложно устроенном мире нет отдельных дорог у добра и зла. Как не разбить защищающую иллюзию понимания и сохранить в вечном покое недремлющую боль? Боль, засевшую глубоко, в красноватом мареве души. Она как орёл, выклёвывающий печень у великого древнего титана Прометея, убивает в сердце две основы, на которых держится мир: веру и любовь, оставляя на утешение лишь горестную и хрупкую надежду. Мир человеческой души, понимания и виденья тёмен, находящийся под темнотой и охраной мрачной пыльной и древней завесой театра жизни, в котором роли, артисты, герои соединились в звенья одной тяжёлой и гигантской цепи. Рай или ад? Жизнь или смерть? Мельпомена или Талия? Всё слилось в единство на этой унылой сцене. Вот что такое театр жизни. Нет смеха в его глубинках, потеряны зрители, пустуют залы в них лишь мрак. А актёры играют свои загадочные роли, как тени отбрасываемые пламенем, но только холодного очага. Здесь под серым, с обвалившейся штукатуркой сводом, пристроились, как статуи пороки. Их лица будто камни, высеченные в скале. Здесь они опоры. Вот в углу пристроились тени времени, боли, тишины… Актёры играют свои роли, не зная, что спектакль окончен, театр пуст и его серые, древние, крошащиеся стены вот-вот рухнут, как чудовище, давя их своим брюхом. Зал пуст… нет никого, кроме загадочных артистов. Никто не будет аплодировать, кидать цветы на сцену, ведь окружают людей здесь только чувства. Но не опуститься пыльный занавес, не бросят пороки со своих могучих плеч каменный свод и не перестанут играть актёры. Это вечная игрушка времени. Нет здесь добра и зла, и чувства могут менять маски, так что любовь становиться тёмной жаждой, наполняющей наши сердца, а ненависть превращается в сладкий бальзам. Над этим смеётся только время, засевшее как паук и бродящее незримым призраком в одиночестве. Оно единство и непостижимость, чудовище, живущее в старом замке и хранящее свои секреты под гниющими, разорванными занавесами, в тени изящных мраморных статуй и сырости темниц. Время – это пустота…

Было 6:13 когда Дин наскоро собравшись вышел на улицу. По сравнению со вчерашним вечером резко похолодало, на лужах появилась тоненькая ледяная корочка, а ветви и стволы голых, ноябрьских деревьев покрылись серебристой пыльцой инея. Промозглый северный ветер раздувал полы расстёгнутого пальто Дина. Он поёжился, когда дверь его подъезда громко захлопнулась. Он жил в квартире по Хайзер-Хилл стрит, почти у самой станции. Морозными ночами, когда в квартире было жутко зябко и одиноко и невозможно было согреться, даже забравшись под два одеяла, он слышал шум пригородных поездов, несущихся вдаль.

Солнце медленно поднималось из-за пламенного горизонта и его рыжий, сюрреалистический свет разбавлял меланхолию серых, прижавшихся друг к другу обветшалых зданий. Голуби и вороны шумно перекрикивались, взлетая в прохладный, осенний воздух, наполненный пробуждающимися медовыми лучами. Ветер гонял по сумрачной улице скомканные, грязные бумажки и сморщенные, шуршащие осенние листья. На выцветшей скамейке, под навесом над перроном, двое бездомных просыпались после неприветливого и холодного ночлега. На дом Дина надвинулась тень вокзала, чья ветхость и некая готичность, которую ему придавали огромные витражные окна, резко контрастировала с холодным механическим и иногда мигающим от напряжение светом длинных ламп, ещё освещающим его пустынные залы. На скамейке перед парадной дверью подъезда одиноко сидел Израил, глядя в пламенно алое, рассветное небо, словно причудливый, печальный персонаж старого, немого фильма. В руках он заботливо держал хрупкую розу Афродиту, такую же, как и та, что расцветает по весне у подножия статуи сурового ангела смерти Азраила. Дин остановился, его словно сковал своей ледяной цепью страх.

– Она будет там… она всегда там появляется… Такая нежная, – произнеся это, Израил ласково погладил лепестки прекрасного цветка своей белёсой рукой. – но воистину тёмная. Скорбная рабыня смерти. Тот, чей лик сокрыт, но кто стоит рядом с ними… Да, он знает.

От последних слов Израила по телу Дина пробежал мерзкий холодок. Ему стало нехорошо: голова закружилась, от волнения стало слегка подташнивать, ноги стали ватными.

– Эй, парень, – пересилив себя окликнул он Израила. – Что ты здесь делаешь в такую рань?

– Просто утренняя прогулка, – ответил, загадочно улыбнувшись, Израил. – Вам как спалось? – с явно наигранным сочувствием спросил он у шокированного шерифа.

– Нормально, – буркнул Дин и медленно пошёл к машине шаря в правом кармане в поисках ключа.

– А выглядите Вы разбито. Мучают кошмары, да? Ещё и это утреннее происшествие. Вы уже знаете, что случилось?

– Нет. Ещё не знаю.

– О, виноваты розы, виновата ночь! – сказав это Израил встал. В глазах его появился таинственный, жуткий огонь. Он казался безумцем или одержимым персонажем страшной пьесы, основным героем которой была смерть. – Вы чувствуете, Вы знаете, что случилось нечто страшное…

– Что же это? – прищурившись и пристально наблюдая за странным парнем сквозь зубы процедил Дин. – Откуда ты знаешь?

– О, я не знаю, что именно произошло. Я могу только чувствовать это.

В крови Дина вскипела жгучая ярость. Он вплотную подошёл к Израилу и едва сдерживая злобу негромко произнёс:

– Будь осторожен с этой игрой слов, а то мало ли, я могу тебя неправильно понять.

Израил лишь сдержано улыбнулся и бесстрастно сказал:

– И Вам приятного дня. Вы тоже будьте осторожнее.

Дин развернулся и торопливо направился к машине. Этот странный, неприятный разговор ещё сильнее омрачил его, наполняя и без того болезненный рассудок новыми бредовыми мыслями. Зябко ёжась от промозглого ветра, он сел в машину и, заведя её только со второго раза, поехал по сонной, всё ещё полной теней Хайзер-Хилл стрит. Дин чувствовал жуткую слабость, готов был рухнуть в мёртвый омут забвения, лишь бы не помнить… лишь бы забыть всё вновь… Появилась навязчивая идея, страшная, но так сладко манящая. Пистолет… он лежит рядом с ним. Ему будет нужно только нажать на курок. Сколько же есть способов покончить с этим? Призвать бесшумного ангела смерти? Он безумно и громко засмеялся, на лбу его выступили блестящие капельки пота. Он взъерошил левой рукой свои светлые, непослушные волосы. Дрожащими руками он судорожно начал переключать радиостанции, пока не наткнулся на Боба Дилана, исполнявшего песню «Достучаться до небес». Дин облегчённо вздохнул и, опустив стекло, нервно закурил. Ему словно бы хотелось как можно больше впитать в себя никотина и горького табачного дыма.

Дин ехал по дремлющим в утреннем сумраке улицам родного города, знавшего мрачные, тёмные тайны Бога и Дьявола, видевшего слёзы и мучения своих и жителей и обо всём молчавшего. Будто некогда прекрасный ангел, низвергнутый в ад в давно минувшие дни, раскинул он свои чёрные, огромные крылья. Грейвс-Сити не спал.

Дин уже повернул на Соннет Хилл-стрит. За окном машины мелькали дома с аккуратными, ухоженными лужайками, голые, овдовевшие сады, маленькие, сделанные на старинный манер магазинчики и кафетерии. Дину казалось, будто эти здания смотрели на него своими тёмными окнами-глазницами, провожая его взглядом полным злобы и презрения. Он не мог сосредоточиться, мысли в его голове путались, словно нитки, несобранные в клубок.

Наконец жилой массив кончился и началась дорога, поднимающаяся на пологий большой холм. Теперь его встретила неприветливая, холодная пустошь. Глаза Дина стали немного красными, взмокшие волосы были взъерошены и торчали в разные стороны. Он задыхался, словно в бреду Дин ослабил галстук, но это ничуть ему не помогло.

Он задумался над истинным одиночеством и безумием. У него никогда не было настоящих друзей. В каждом человеке, с которым общался, он видел только выгоду для себя, поэтому всегда был по-настоящему одинок.

Почему мы боимся одиночества? Нередко именно оно и спасает нас от закулисных интриг, лжи, лицемерия, предательства и боли. Одиночество заставляет нас проникнуть в глубину своей бескрайней, как холодные небеса, сущности. Одиночество ведёт нас к бесконечности безумных мыслей и познанию собственного мира. Оно даёт нам свободу в выборе жизненного пути, в выборе истины, являющейся лишь отражением пустоты. Мы сами создаём свою правду, свой смысл жизни. И когда придёт за тобой Ангел Смерти ты должен знать, что у него нет ответа на вопрос о смысле твоего бренного существования на земле. Он не знает… Лишь одиночество может помочь тебе выбрать правильное направление твоего жизненного пути, которое быть может было некогда избранно небесами. Оно заставляет вслушиваться в тишину внутри себя, заставляет всматриваться в бесконечную пустоту, чтобы увидеть свой истинный облик. Её не стоит бояться… она лишь проводник к бескрайним просторам Вселенной, скрывающейся за бурным потоком облаков. Некогда яркие краски на холсте мира ныне выцвели и стали серыми и холодными словно сталь, но вечность осталась, как и прежде, будоражащей человеческое воображение, закованное в рамки начала и конца. Как часто мы обманываем себя, боимся заглянуть в лицо реальности. В каждом обычном мгновение мы видим нечто мечтательное и нереальное, считая это маленьким чудом. Мы верим снам, не зная на что способен наш рассудок, чтобы спасти себя от грубой правды, от жизни, ведущей к глубинам безумия. Мы вечно спешим куда-то по замкнутому кругу в лабиринте запутанных улиц города. Мы словно люди в вечернем поезде, едущие мимо незнакомых и неприветливых городов к станции не имеющей названия, по пути не имеющим конца и уходящим в сумрачную бесконечность.

Наконец Дину полегчало. Странная болезнь отступила так же внезапно, как и пришла. Он был очень бледен, глубокие, нездоровые тени залегли под глазами. На ум из тёмных закоулков подсознания приходили странные слова: tenebris, morten, possus, inferrus, vanitate…(мрак, смерть, страдание, пустота…) В душе его боролись странные, неизвестные доселе чувства, которым нет названия на языке живых, но возможно на мёртвом наречии найдётся имена этим гнетущим силам.

Дин нажал на педаль тормоза. Всё. Приехал. Угрюмо и мрачно возвышались ворота и ограда из затемнённой бронзы, будто кости неизвестных существ торчали они из бесплодной кладбищенской земли, последнего пристанища усопших. Сухие ветви увядших роз почти полностью обвивали грозную статую Азраила, у подножия которой средь угрожающих крестов и надгробий склонились чёрные силуэты. Это был судмедэксперт, осматривающий тело вместе с помощником Дина Джимом. Он был среднего роста, худощав. Черты его грубого, мужественного лица, обрамлённого непослушными чёрными волосами, не соответствовали его тонкой, поэтической натуре. Джиму было всего лишь 26 лет, он всё ещё был мечтателем, вечно ищущим справедливость в мире, где всё относительно, где истина мертва и торжествует ложь и лицемерие. Он верил в искренние, глубокие человеческие чувства, в любовь и сострадание, не разделял грёзы и реальность и вечно искал Бога в людях, погрязших в грехах. Нередко это вызывало насмешку со стороны Дина.