– А мне нравится название «Зуб мудрости»: кратко и ёмко, ясно, что тут – про зубы. И слово «мудрость» – думай, лечись.
– Да и мне нравится – благородно и всё понятно.
Раньше по пути из садика она комментировала:
– Какая ужасная дорога, лужи, переходы, обочины грязные, – и все в таком духе, описывая, кто в какой ходит обуви, какую обувь ей носить, как преодолеть лужи и сугробы.
Есть такое упражнение: человеку предлагается при выходе из дома записывать все, что попадается в поле его зрения. Если перечисляется все из зоны поверхности земли – обувь, мусор, бордюры – плохо. А если потом его взгляд перебирается на уровень повыше – вывески, дома, лица людей – это уже прогресс.
Видимо, жизнь у дочери наладилась – болезненные проблемы, как и её недавние мучения с зубом мудрости, остались позади. Она о них даже не вспомнила, и табличка с надписью «Зуб мудрости» приятно удивила и не откликнулась воспоминанием о боли.
Заезд-выезд
Летним субботним утром на окраине города начиналась суета хозяйственного дня. Во дворе самого крайнего дома, смотрящего на две огромные, как сфинксы, башни ТЭЦ, у подъезда с припертой шваброй раскрытой дверью вплотную стояла новенькая «Лада» с распахнутым багажником. Из него молодой высокий крепкий мужчина партиями выгружал и заносил в подъезд вещи – крупные емкости, что-то детское…
Вплотную к «Ладе» теснилась старенькая «Тойота». В ее раскрытый багажник другой высокий мужчина – худощавый, раннего пенсионного возраста, загружал выносимые из подъезда пожитки.
От соседнего подъезда к ним вразвалку направлялась коренастая старуха, ещё издали громко ворча:
– Совсем не пройти, заставили всё тут!
Ее обогнала пожилая дама с палочкой, шепнула старухе:
– У тебя там сзади… халат врезался.
– А… это меня знакомая снизу вызвонила, я и спустилась, в чем была, – а была она поверх коротковатого леопардового халата, вытянутого по бокам, в подростковой толстовке с капюшоном, всей в игрушечных мишках, – стареем.
Прошедшая мимо нее другая знакомая старушка пробормотала: «Врешь, никто тебя не звал, увидела с балкона машины в неположенном месте и вылетела поскандалить. В чем была, да». И ответила, уже развернувшись:
– Да уже постарели.
Вытащив рукой из-за спины защемленный в себя халат, первая старуха, что в игрушечных мишках, подойдя к автомобилям ближе и поняв, что происходящее у подъезда законно, на ходу сменила амплуа:
– Чего, чего на меня так уставилась? Нет, ну вы поглядите, как она тут уселась! – игриво залепетала она одной из кошек, которых вокруг сидело, бродило и лежало около десятка.
Молодой мужчина при этом выгружал очередную партию вещей – набитых мешков и баллонов, а пожилой укладывал в багажнике в позу 69 два старых облегченных кресла с деревянными подлокотниками. Обоим из-за открытых капотов ничего вокруг не было видно.
– Вы посмотрите, посмотрите на нее! Ишь, уселась как, – не унималась старуха, контролирующая параллельно все происходящее во дворе, настойчиво выжидая ответной примирительной реакции.
Выезжающий не отреагировал. А въезжающий – вынырнул-таки из своего багажника и как бы заинтересованно глянул на кошек в клумбе.
Удовлетворенная старуха развернулась и пошла восвояси. А отъезжающий – он ей и самой уже был не нужен.
Не переехавшие вещи
Когда моя семья в течение жизни переезжала с квартиры на квартиру, всегда оставались вещи, которые ни туда, ни сюда: на новом месте они уже были не нужны, но и из старого выкинуть рука не поднималась. Этакий отживший сухой остаток. Они потом долго лежали не перевезёнными, вычеркнутые из дальнейшей совместной с хозяевами жизни, и до последнего часа передачи квартиры новым жильцам пытались найти себе новых хозяев: их предлагали, изредка продавали, отдавали, некоторые, в конце концов, выбрасывали. Бывало и такое, что сами мы, вселяясь в новое жильё, обнаруживали там чужие вещички, которые «не успели выкинуть, вдруг вам сгодятся». Так прижилась у нас огромная разделочная доска из фанеры с ручкой-полуостровом, летом на ней мяту и мелиссу сушим.
В последний наш переезд, когда мы иногда возвращались в своё дважды «опустевшее гнездо» – в квартиру, с которой съехали сначала наши выросшие дети, а потом и мы сами, у нас этот сухой остаток оказался значительно больше, чем в предыдущие разы – солидный такой, пропорциональный возрасту остаток.
Обнаружились замаскированные под общие хозяйственные баночки дочерние закрома – для ухода за кожей, для лечения волос, что-то для приготовления роллов и других новомодных премудростей. Папины очки в кожаном очечнике с облупившимися углами. Этажи коробок с пазлами. Пакеты с пакетами – полиэтиленовыми, тканевыми, бумажными подарочными. Они периодически востребовались, участвовали в круговороте пакетов в хозяйстве, и вот поток прервался, и образовался затор. Кучка одежды, практически новой, которая не пошла в обиход: была куплена либо в фантазиях о том, куда и когда её носить, либо о похудении, либо на вырост.
Коробка с крышками для банок, полиэтиленовыми и жестяными. Бывали годы, когда они шли в дело все до последней, их не хватало, и в пик страды закрутки варенья я покрывала последние банки калькой и заматывала крепкой ниткой – ничего, стояли. Сейчас варенье почти не варю – кондитерское изобилие низвергло его из востребованных десертов и лакомств, разве что только абрикосовое… Но крышки ещё надеялись на участие в хозяйстве.
Во встроенном шкафу целое нижнее отделение крепкой, практичной обуви, которая не наденется уже никогда. Но незабываемый травматичный опыт, когда экстренно сданную в ремонт пару нечем было заменить, не позволял расстаться и выбросить. А уж, что там на двух забитых до отказа антресолях, из нас не помнил никто.
В рассказе Татьяны Толстой “Милая Шура” прочла, что виток жизни кончается на помойке – поздно или рано все сопутствующие жизни вещи оказываются там. И мне подумалось, что, возможно, эти не дошедшие до нее вещи осуществляют для меня некий заслон к той помойке. Может, даже помогают пережить неопределённость моего бытия при смене жилья, пока не накопится новый сухой остаток следующего витка, и я держусь за этот старый хлам, как за опору.
Гнездышко
Обустроила себе в зале укромный уголок для вечерних посиделок с бумагой и ручкой – собрать обрывки фраз, разложить записи по файлам, полочкам, чтобы в голове был порядок. И для возможности писать перьевой ручкой.
Заняла ближнюю к окну секцию стенки. Раскрыла дверцы верхней части, ее дно стало дальней частью письменного стола. Сверху еще три полки, на них – чашки, фужеры, рюмки, они наполнены воздухом и напоминают о застольях с запасной посудой.
Между верхней частью шкафа и нижним отделением с дверками узкий выдвижной ящик со швейной мелочью: булавки на магните, иголки с колечками, детский желтый металлический сундучок еще из моего детства с канцелярскими иголками, иглодержатели, ножницы, наперстки и все такое.
Располагаю жесткую адресную папку от грамоты с работы, и вот – место для писанины, где на лист бумаги через руку льются слова. Получился вполне уютный уголок, между стеклянным верхом с сервизами и железно-ниточным низом, как между небом и землей. Будто свитое гнездо.
Под горячим феном
В 40-градусную жару вентилятор на рабочем столе работает, как горячий фен: такие ностальгические ощущения – давно им не пользовалась. Оказывается, на исходе первой четверти 21 века некую сплит систему на четыре кабинета невозможно починить быстрее, чем за пять месяцев (дополнительное соглашение, торги, т.п.).
– А за свои деньги могу пригласить специалиста отремонтировать?
– За свои-то деньги, конечно, можете.
Пригласила бы, да не буду, ибо этого по инструкции делать нельзя, но и это завхозу не ведомо.
Окна
Мойщик окон.
В кабинет зашел мойщик окон.
– Я сейчас освобожу подоконники.
– Да, у вас-то – пусто. Вот в суде я мыл – там все окна папками завалены. По коридорам только и ездят тележки с бумагами. … Я один все здание мою снаружи.
– Наверное, не боитесь высоты?
– Наоборот: если перестал бояться – работать нельзя, чревато.
–
Старушка в окне.
Мама была рада, когда наконец-то в дворе стало сухо, и стало можно гулять. Пока ещё постоянные приятельницы не вышли на ежедневные прогулки, она ходила вокруг домов одна. И вот, проходя мимо соседнего, увидела в окне первого этажа знакомую старушку Антонину Андреевну:
– Она мне так обрадовалась, махала рукой, улыбалась. Как будто говорила: вот, опять будем вместе целое лето прогуливаться вечерами, разговаривать. Ей 93 года, она столько стихов знает, сама их пишет и нам на лавочке читает.