Ольга и Алексей

***

В ноябре, когда подошла печальная дата – день поминовения Николая Ильича, Вересовы отправились в церковь на литургию, которую проводил старенький местный священник отец Никодим. Пелагея Ивановна мужественно отстояла несколько часов, не жалуясь практически ни на что, только скрипучий голос священника да прохлада в церкви её беспокоили. Она то и дело шёпотом высказывала Жюли свои недовольства, тем самым отвлекая её от молитвы:

– Неужели в тяжесть было им лучше натопить печи? Разве можно, чтобы родственники покойного мёрзли в такой важный день?

– Матушка, прошу вас, сосредоточьтесь на высшем вместо того, чтобы обращать внимание на низшее, – наставительно прошептала её дочь.

– Кажись, отец Никодим совсем уже зачах… Печально смотреть на его трясущиеся руки… – шептала Вересова младшей дочери, но та и вовсе не слушала её, погружённая в свои собственные мысли. Матери оставалось только вздыхать, мысленно сожалея, что дочери не желают разделить её мучения в такой важный день.

Уже дома Пелагея Ивановна водрузила себя в своё любимое кресло и сообщила, что на кладбище уж точно не пойдёт.

– Сердце так колотится, и руки дрожат! Посмотрите! – призвала она дочерей. – Нет, на кладбище мне сегодня не бывать, но вы всё сделайте честь по чести, строго так, как я вам велела! – Её взгляд стал грозным. – Глашка, принеси-ка мне чаю! – призвала она служанку и стала обмахиваться платком, жалуясь, что в доме слишком жарко натопили печи.

– С ума можно сойти, какой жар! – ворчала она.

Девушки, перекусив, отправились к могиле отца, священник должен был прочитать молитву, а девушки намеревались поставить свечку за упокой души отца. Придя на кладбище, они довольно отметили, что работники потрудились исправно, прочистив дорожки, и они без проблем отыскали могилу отца и прошли к ней. Каменная плита с датами рождения и смерти указывала на захоронение Николая Ильича Вересова, и любой желающий, если бы таковой нашёлся, мог бы легко найти эту могилу. Девушки смирно стояли на снегу, уже прилично замёрзнув, терпеливо слушая молитву отца Никодима, и хотя мороз был небольшим, всё же дамам в сапожках и лёгких пальто было некомфортно находиться долгое время на улице. Когда священник ушёл, девушки ещё остались, Юлия решила прочитать свою молитву, и только когда время уже приблизилось к трём часам, они пошли в обратный путь к ограде кладбища.

У ворот они неожиданно столкнулись с Рубцовой, не сразу даже заметив её и экипаж по ту сторону. Она была вся в чёрном, исправно нося траур по мужу, и походила на большую ворону, приземлившуюся на белый снег. Чёрные глаза живо блестели, на губах играла улыбка, когда она приветствовала Вересовых, словно и не удивясь нисколько, встретив их здесь. А вот девушки были ошеломлены и даже на мгновение оцепенели, не сумев поздороваться с ней, как должно.

“Что ей здесь нужно?”, – задавала себе вопрос Ольга, внимательно всматриваясь в лицо своей родственницы и пытаясь понять её намерения. С Рубцовой она даже не говорила, боясь выдать свои настоящие чувства к ней, своё презрение и неуважение, и только крепко сжала руку Юлии, предоставив ей право общаться с соседкой. Юлия была спокойна, холодно вежлива, она не чувствовала раздражения, а только удивление и сильное желание отделаться от неё и уйти.

– Как я посмотрю, вы обе в отличном здравии, и ваша матушка тоже, я полагаю? – спросила Рубцова. – Конечно, что ей будет, теперь-то у неё спокойная жизнь, без тревог и напастей, налаженное хозяйство… – Она иронично улыбнулась. – Я полагаю, вы пришли помянуть своего батюшку? Похвально, похвально…Тем более неожиданно такое соблюдение традиций в семье, которая подверглась серьёзным испытаниям Господа…

– Я прошу вас… – хотела было сказать Юлия, но Марья Ефимовна её перебила:

– Ах, да! Я увидела ваше бледное лицо, Юлия Николаевна, и кое-что вспомнила… Вы так сильно похудели, неужели ваши дела так плохи? Ах, вот что я хотела сказать! – воскликнула она, увидев, что Ольга потянула сестру за руку, чтобы уйти. – Я недавно услышала новости о вашем давнем знакомом, Александре Васильевиче Липьеве, помните ещё такого? Так вот, думаю, вам будет интересно узнать, что ваш старинный приятель счастливо женился ещё в сентябре. Его жена, говорят, чудо как хороша, а её приданого было достаточно, чтобы молодые обосновались в городе и купили себе дом.

Она улыбнулась, довольная произведённым эффектом. Ольга бросила взгляд на сестру, гадая, как отразится на ней эта новость, и Юлия не смогла в полной мере скрыть свои чувства, её губы дрогнули, и она слегка покраснела. Девушка не ожидала, что Рубцова приготовила для неё новости, которые пронзят уколом её сердце.

– Простите, нас ждут на поминальный обед… – произнесла Юлия и попыталась пройти мимо Рубцовой, но та преградила путь девушкам.

– Я так полагаю, вы здесь посещали могилу отца, – тон Рубцовой вдруг стал серьёзным. – Я тоже помню, какая сегодня дата, ничего не забываю, поэтому-то я и приехала сюда из Воротникова, – и добавила после паузы. – Я пришла плюнуть на могилу вашего отца…

Девушки застыли у ворот, не в состоянии пошевелиться от такого откровенного цинизма. Её же взгляд стал жёстким и колючим, она больше походила на старую брехливую соседку, и по всему походило, что она не шутила, не раззадоривала их, а действительно намеревалась сделать то, что сказала.

– Как вы смеете? – возмутилась Ольга после паузы.

Но Юлия прервала начинающуюся бурю и силой увела сестру, понимая, что сейчас начнётся ссора, которая только доведёт Ольгу до слёз, а Рубцова будет довольна, ведь именно этого она и добивалась!

– Не время с ней разбираться, нас ждут на поминках! – прошептала она, крепко держа Ольгу под руку.

– Но как она посмела сказать такое! Мы просто уйдём, ничего ей не ответив? А если она сделает это? – глаза девушки были полны искреннего возмущения и ужаса. Вересовы остановились неподалёку от входа, не успев пройти и двадцати шагов. Ольга выдернула свою руку и теперь глядела на сестру сурово и осуждающе, намереваясь вернуться к Рубцовой и остановить её от кощунственного поступка.

– Успокойся, Оля, и подумай. Сегодня такой важный день, а ты хочешь поругаться с Рубцовой? Это ни к чему не приведёт, а только доставит ей удовольствие, а тебе истреплет нервы. Пусть делает, что хочет, камень всё стерпит, а отец наш далеко, она не сможет причинить ему боль или оскорбить. Этим поступком она лишь унизит себя, и мы можем только пожалеть её тёмную и озлобленную душу.

Она ласково взяла сестру за руку, желая увести её домой. Ольга посмотрела на ворота кладбища, Марьи Ефимовны уже не было видно, а её экипаж всё ещё стоял, непонятно, слушала ли она их разговор или нет, но предпочла удалиться. “Возможно, она пошла на могилу своего мужа”, – подумала Ольга. Неожиданно на её глаза набежали слёзы, она поняла, что бежать за Рубцовой сейчас очень глупо, и сестра права – лучше оставить её, ничего предосудительного она не посмеет сделать. Но ей было очень жаль отца, горечь затопила её сердце от бессилия, и она вынуждена была послушать старшую сестру, они вновь пошли по дороге домой.

Тут Ольга вспомнила о Липьеве и тихо спросила:

– Юлечка, неужели ты простила его?

Та без лишних объяснений поняла, про что сестра ведёт речь.

– Что же я должна прощать? Он был неволен выбирать свою судьбу, его родители всё решили, да и как я могу судить их? Кто бы на их месте имел в себе силы и мужество перешагнуть через все препятствия и принять меня в свою семью? Нет, Оля, ни ты, ни я, не можем их осуждать.

– Но он мог бы бороться…Бороться за вашу любовь… – Ольга покосилась на сестру.

– Он полностью зависит от отца, он старший сын, и на нём большая ответственность за семью, за будущее их рода. К чему бороться, если результат не сделает никого счастливым?

Ольга смотрела на лицо сестры, которое оставалось безмятежным, пока она всё это излагала, и не верила, что она действительно чувствует так, как говорит. Самой Ольге стало обидно за сестру, былые воспоминания о веселье и беззаботной жизни полуторогодовалой давности вновь ожили в ней, и она уже с трудом сдерживала слёзы, сожалея о том, что они так внезапно, в один момент, потеряли.

Девушки пришли домой, стараясь не показывать матери своего расстройства, Юлия принялась читать книгу, а Ольга, задумчивая и тихая, села рядом с матерью. Прислуга стала накрывать на стол поминальный обед, никаких гостей они не стали приглашать, считая, что проведут этот день в тихом домашнем кругу, как впрочем, и все остальные дни. Вересовы так уже отвыкли от общества, что многие люди стали им казаться чужими, и тем для разговоров находилось всё меньше, а дистанция между соседями становилась всё больше.

Матушка сидела за столом у окна с рукоделием, когда к их воротам подъехал возок на полозьях[3 - Возок – карета на полозьях]. Она тут же узнала его и воскликнула, роняя нитки:

– Посмотрите, это же она! Да откуда? О, Господи, за что мне это! Нет, я не хочу её видеть! – она вскочила и бросилась вон из гостиной. – Глашка, где мои капли! Быстрее! Мне нужно лечь. О, Господи, как раскалывается голова!

Юлия бросилась к ней, чтобы сопроводить наверх, в спальню, понимая, что приезд Рубцовой выбил её из колеи, и она не в состоянии здраво мыслить.

Ольга осталась стоять у окна одна, наблюдая за Марьей Ефимовной. Та даже не вышла из кареты, но, опустив стекло, вероятно, из окна видела реакцию Вересовой и была в высшей степени довольна. Также она наблюдала прямой силуэт Ольги, от неё исходила уверенность и явное нежелание приглашать соседку в дом, да и никто не посмел бы её позвать. Ольга со страхом думала, выйдет она из кареты или нет, войдёт ли в дом, она не знала, как реагировать, если это случится.

Наконец, эта молчаливая баталия закончилась, стекло в карете поднялось, кучер стегнул лошадей, и карета двинулась от их дома. Ольга с облегчением выдохнула, она только сейчас поняла, что, может, и не дышала эти полминуты. Она ещё немного постояла у окна, до конца не веря, что Рубцова уехала и со страхом, как повторения кошмарного сна, ждала её возвращения.

Но Рубцова не вернулась, и через несколько дней Пелагея Ивановна решилась выйти из своей комнаты и снова сесть у окна. Её убедили, что Рубцова больше не вернётся, потому что им доложили об её отъезде в Воротниково, и она окончательно успокоилась и теперь уже без опаски снова глядела в окно. Жизнь в их доме вошла в привычное русло, и Вересова опять начала строить планы о замужестве дочерей. Юлию всё также почитала самой красивой девушкой в Ручьях и говорила:

– Только бы нашёлся для моей Жюли достойный жених, я бы так сразу и выдала бы её замуж! Больно мне смотреть, как пропадает её ум и красота.

Её старшая дочь только вздыхала, понимая, что репутация их семьи не позволит ни ей, ни её сестре выйти замуж. Даже если бы они были самыми прекрасными и богатыми девушками в стране, трагедия в их семье не позволит привлечь к ним порядочных женихов. Никто не захочет породниться с семьёй убийцы. Но Юлия держала эти мысли при себе, не желая расстраивать мать и провоцировать её на дальнейшие разговоры о замужестве. Она уже давно решила, что никогда не выйдет замуж, даже если к ней будут свататься, ибо готовила для себя другую участь – заботу о ближних, бедных и одиноких. Но иногда, глядя на Ольгу, видя, как она взрослеет и хорошеет, она вздыхала, жалея, что её и сестра останется одинокой. Она с жалостью смотрела на неё, пока та не видела, понимая, что сестра достойна большего, чем этого одинокого приюта для трёх несчастных женщин, в который превратился их дом.

Часть 2

Глава 1

Петербург, как столица Российской империи, манил к себе людей разных сословий и достатка. Более менее образованные пытались занять должности получше в различных чиновничьих ведомствах,       а кто получил слабое образование и приехал из глубинки, получал низшее звание и всеми силами пытался продвинуться повыше. Вход шли различные уловки: раболепство перед начальством, взятки или женитьба на дочке какого-нибудь богатого чиновника. Алексей Вересов жил в столице уже шесть лет, и давно к нему стали поступать различные предложения продвинуть по службе ленивого и нерасторопного сына какого-нибудь знакомого. Его ценили в Министерстве, он много работал и теперь уже был секретарём самого министра внутренних дел, дальнейшие его перспективы были блестящими и поразительными. И хоть у министра было ещё четыре таких же секретаря, как он, ему многое доверяли, зная, что Алексей Павлович никогда не подведёт.

Но чем дольше он жил в городе, чем дальше продвигался по службе, тем более разочаровывался. То, что он передавал для исполнения в низшие инстанции, часто не исполнялось, или дела так затягивались, что выходили все сроки, и ему приходилось самому вмешиваться и призывать работников к порядку. Бюрократическая волокита его раздражала, а все его предложения и нововведения натыкались на равнодушие министров, которые отписывались от него, прикрываясь нехваткой времени и средств. Но он упорно продолжал заниматься своей работой, пытаясь хоть как-то изменить устоявшуюся систему, при этом понимая, что на его должности сложно будет добиться чего-то стоящего.

Марья Ефимовна, когда дочери исполнилось четырнадцать лет, переехала с нею в город, намереваясь сделать из неё настоящую светскую даму и удачно выдать замуж. Она сняла двухэтажный дом в приличном районе города, привезла прислугу, завела полезные знакомства, в большей степени благодаря своему брату, и зажила вполне себе достойной петербургской жизнью. Поместья приносили стабильный доход, и её семья ни в чём не нуждалась. Алексей, конечно, переехал к ней, оставив Забелиных, но те недолго горевали в отсутствии любимого племянника, ибо обе семьи стали часто проводить время вместе, и Агафья Васильевна Забелина сделалась любимой подругой Рубцовой и наперсницей во всех её начинаниях. Они вместе выбирали учителей для Елены, придумывали новые наряды для неё и поучали, пытаясь привить ей вкус и манеры.

Для юной девушки переезд в большой город стал настоящим испытанием, ведь она привыкла вольготно бегать по деревенским полям и дышать свежим воздухом, а здесь у неё появилось расписание уроков, когда на каждого учителя было рассчитано своё время, её заставляли музицировать и петь, хотя она это не любила, и способностей к искусству у неё не было. Но мать не замечала мучений дочери, она с упорством шла к поставленной цели, формируя своего ребёнка так, как ей было выгодно.

– Ты же хочешь замуж за графа? Так вот, сиди и учи грамматику! – иногда со злостью говорила она дочери, заставляя её повторять английский и немецкий.

В Ручьях у Елены была всего лишь одна гувернантка – немка, которая слабо учила её чему-то толковому, а в Петербурге учителя, которые сменяли друг друга несколько раз в день, приводили её в отчаяние, и она часто плакала в подушку от усталости, не смея при матери выказать свои чувства. Но опять же её занятия были мало похожи на привычные уроки, образовательным предметам уделялось меньше внимания, чем, например, этикету или искусству светской беседы. Вскоре выяснилось, что у Елены нет способностей не только к музыке, но и к языкам, она говорила коряво, путая времена и формы глаголов, но её продолжали муштровать. Единственное, что радовало девушку – это танцы, она могла бы их разучивать весь день, если бы не надо было браться за что-либо другое.

К восемнадцати годам она из подростка превратилась в привлекательную юную особу, Агафья Васильевна со своими светскими подругами научили её модно одеваться, носить украшения и привили ей должные манеры, овладея которыми она могла спокойно показаться в обществе. Елена была стройна, легка, движения её были плавными, а руки изящными, она могла долго кружиться по залу с братом, наслаждаясь танцем и восхищением окружающих. Она всё больше становилась внешне похожа на мать, только, пожалуй, в её глазах было меньше огня и увлечённости чем-то, и волосы её, хоть и тёмные, всё равно не отливали такой чернотой, как у Марьи Ефимовны.

Алексей сам с удивлением отмечал, что сестра превратилась в прекрасную девушку, готовую завоевать сердце любого молодого человека. “Она становится, чудо как хороша, готова блистать и кружить всем головы. Я счастлив, видя эти положительные изменения…” Но так было, пока Елена не открывала рот, иначе она могла ненароком сказать какую-нибудь глупость или исковеркать какое-либо слово. Алексей терпеливо поправлял её, призывая больше читать и уделять время образованию, но сестра пропускала его слова мимо ушей, она возненавидела учебники иностранных языков за время обучения, и эта нелюбовь также перекинулась и на литературу.