Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

Для того чтобы искоренить инцест, покаянная литература вводила исключительно строгие наказания не только за родственные венчания, но и за блуд «нецих» с родителями, детьми, сестрами, братьями, шуринами, дядьями, тещей, свекровью и другими «ближиками». Народный юмор, подчеркивая распространенность «от века» сексуальных контактов с родственниками по свойству, свидетельствовал: «Аще кум куму не ебе, не буде у небе»[168 - Алмазов А. Указ. соч. С. 44.]. Жестче всего церковью наказывалось вступление в сексуальный контакт сына с матерью или «дщери» с отцом (двадцать лет епитимьи, «их же да избавит господь, да не будет того»)[169 - Требник 1540 г. // НМ. VBI. № 15. Л. 431 пр.], наименьшим злом из всех зол кровосмесительства (за которое «давали» всего пять лет епитимьи) почитались отношения крестных, а также связь зятя и тещи (не по причине ли распространенности подобных ситуаций, когда невесты были малолетними, зачастую едва достигали тринадцати-четырнадцати лет, а их матери еще не выходили из фертильного возраста?)[170 - Требник XV–XVI вв. // НМ. SMS. № 378. Л. 167 пр.]. Толока с близкими родственниками каралась теми же епитимьями, что и «съвокупления» двоих грешников: «заповедь та же, аще ли и отец, и сын с единою женою»[171 - Требник 1580 г. // НМ. SMS. № 171. Л. 260 л.; Требник 1540 г. // НМ. VBI. № 15. Л. 431 пр.].

Пространные тексты древнерусской дидактической и покаянной (исповедной) литературы, донесшие до нас перечисленные выше наказания за различные прегрешения в области супружеских сексуальных контактов, равным образом касались и отношений внесупружеских, называемых в X–XVII веках прелюбами, прелюбодейством. В отличие от блуда, прелюбодейство – по мнению церковных толкователей – совершали те, кто состоял в браке, «мужатицы». Все, совершенное «чрес естьство», каралось в случае прелюбодеяния теми же наказаниями, что и в случае блуда, так что неженатые и незамужние «девы» не имели никаких послаблений перед «женками» и «вдовицами».

Супружеская измена была наказуемой сама по себе, даже если форма «съвокупления» была вполне разрешенной, если участники «действа» не нарушали никаких иных запретов, совершали свой грех в разрешенный день, позволенным способом и даже «детотворения ради». Все решившиеся на адюльтер, вне зависимости от его причин, безоговорочно осуждались и наказывались. Причем в XII веке адюльтер наказывался всего одним годом епитимьи, а в XV веке – пятнадцатью годами[172 - См. подробнее: Лещенко В. Ю. Церковные уставы о постах и нравах в древнерусской среде // Православие в Древней Руси. Л., 1989. С. 91.].

Вся литературная энергия составителей исповедных вопросников была обращена к благочестивым мужьям и женам, которых церковные деятели надеялись убедить в бессмысленности (ибо все «человецы» одинаковы, а «жены» – тем более), а также несомненной предосудительности измен. Узнавший об измене жены муж должен был, согласно церковному закону, непременно наказать ее или развестись с нею, ибо «аже он знает ю таковое твореши и таит» – сам, по словам назидания, становится потворником греху[173 - Требник 1580 г. // НМ. SMS. № 171. Л. 176 л.]. Однако к женам, живущим с неверными мужьями, церковный закон был строже (яркий пример «двойного стандарта»): «понеже он в блуде живет и другую жену поимет – вина и грех на жене есть, иже пустит мужа своего. Должна бе държати! Аще прелюби творит муж – бо прощенье, жена, оставльщаа его идет за инь муж – любодеица есть. Без всякого извета»[174 - Там же. Л. 156 л.].

В русских фольклорных текстах, в том числе в присловьях, записанных В. И. Далем, муж-рогоносец выступает как предмет постоянных насмешек соседей и родственников («Корову ты держишь, а люди молоко болтают»)[175 - С-II. № 896.], чего нельзя сказать об обратных ситуациях. При этом лучшим наказанием за супружескую измену в глазах крестьян были меры физического воздействия, а отнюдь не развод. В то время как церковные нормы убеждали в том, что при любодействе жены и постоянном «учении» ее мужем с помощью побоев, «доброго сужития быть не можеть», народная поговорка утверждали обратное: «Сколочена посуда два века живет»[176 - Требник XV–XVI вв. // НМ. SMS. № 378. Л. 156 пр.; Миненко Н. «Всепрелюбезная наша сожительница» // Родина. 1994. № 7. С. 108.].

Стоит сказать в заключение и о том, как сами прихожане относились к навязываемым им этическим нормам и аскетическим идеалам. Одна из поговорок, записанных В. И. Далем, гласила: «Грех – пока ноги вверх, а опустил – так Бог и простил»[177 - Carey С. Op. cit. Р. 64.].

Подводя итоги и оценивая историю складывания сексуальной этики русских за более чем семивековой период, рассмотренную нами в контексте церковно-нормативном и, насколько это было возможно, фольклорном и традиционном, можно прийти к некоторым заключениям, представляющимся немаловажными и для истории российской повседневности, и для истории русских женщин, и для исследования историко-психологических, историко-демографических, социологических и иных аспектов.

Прежде всего, анализ памятников покаянной дисциплины, исповедных и епитимийных сборников, дидактической и вообще церковной литературы с точки зрения не только самих запретов, но и бытования тех или иных «грехов», в борьбе с которыми эти запреты и были составлены, – доказывает, что история развития сексуальной этики русских была частью общей традиции христианской культуры. Постулаты православной этики, касающейся интимных отношений между людьми, во многом перекликались с аналогичными установлениями деятелей католической церкви. Анализ расхождений католической и православной концепций по этому вопросу (а они имелись) – тема особого исследования[178 - См.: Пушкарева Н. Л. Брак, семья, сексуальная этика в православии и католицизме // Этнографическое обозрение. 1995. № 5. С. 41–61.].

Сопоставление некоторых норм православной морали, касающихся внебрачного и брачного секса, с фольклорным материалом позволило найти не только противоречия и расхождения между нормой и реальной жизнью, но и «согласованность действий» между традицией, обычаями и внедряемыми церковью представлениями о нравственности.

Обращение к истории сексуальной этики русских, в том числе к ее начальным страницам, обогащает сложившиеся представления о частной жизни людей, живших за много веков до нас. Она расширяет наши представления о социальном и семейном статусе женщин, чья история, чей внутренний мир и каждодневный быт являются все еще малоисследованными страницами отечественной истории. В то же время анализ представленного выше нормативного и нарративного материала позволяет по-иному взглянуть не только на повседневную жизнь русов и московитов, в которой – за скудостью досуга, тяжестью быта, бедностью духовных запросов – секс был одной из немногих радостей, мало отличной от желания досыта наесться. Те же самые церковные памятники, исследованные под углом зрения истории морали, позволяют найти корни сексофобии советского времени, когда идеологи всерьез полагали, что свобода обсуждения интимной жизни людей может негативно повлиять на становление их жизненных идеалов и ценностей.

Деритуализация культуры, при которой традиционно сложившиеся и навязываемые идеологией механизмы регуляции поведения сходят на нет, десакрализация ряда исследовательских тем, в том числе и истории сексуальной этики, – являются ныне необходимой основой для продолжения аналитического изучения этой важной и многогранной историко-психологической и историко-этнографической проблемы.

ГЛАВА II

Интимная жизнь русских дворянок в XVIII – середине XIX века

Контролируемая сексуальность: матери и дочери в российских дворянских семьях в XVIII – середине XIX века

Ключевую роль в понимании сексуальной культуры в XVIII – середине XIX века играет изучение гендерной социализации российских дворянок в период девичества в контексте актуальных научных дисциплин: гендерной антропологии, истории повседневности, женской и гендерной истории[179 - Подробнее о соотношении предмета и подходов истории повседневности как одного из направлений в историографии последней трети XX века с женскими и гендерными исследованиями см.: Белова А. В. Женская повседневность как предмет истории повседневности // Этнографическое обозрение. 2006. № 4. С. 85–97.]. Анализ субъективных источников (женских писем, дневников, автобиографий, мемуаров), выражающих грань внутрипсихического переживания, сокровенные мечты и страхи, сознательные и бессознательные стратегии действия и вытеснения[180 - Diekwisch H. Einleitung // Alltagskultur, Subjektivit?t und Geschichte: Zur Theorie und Praxis von Alltagsgeschichte / Hrsg. von Berliner Geschichtswerkstatt. Red.: H. Diekwisch et al. M?nster, 1994. S. 10.], показывает, что в особенностях прохождения именно этого этапа часто коренилась причина неудач последующих жизненных сценариев. Поэтому принципиально важно проанализировать девичество в дворянской среде в XVIII – середине XIX века через изучение антропологических аспектов женской телесности, сексуальности, особенностей поиска и осознания гендерной идентичности.

Девичество как этап жизненного цикла российских дворянок

Девичество относится к тем этапам жизненного цикла женщины, которые широко представлены в научной литературе применительно к разным социальным общностям и эпохам[181 - Бахтина В. А., Астафьева Л. А. Золотая пора – молодые года // Мудрость народная. Жизнь человека в русском фольклоре. Вып. 3. Юность и любовь: Девичество. М., 1994. С. 5–18; Бовуар С. де. Второй пол. М.; СПб., 1997. Т. 2. Ч. 1. Гл. 2: Девушка. С. 366–409; Борисов С. Б. Культурантропология девичества. Шадринск, 2000. С. 1923; Он же. Мир русского девичества: 70–90 годы XX века. М., 2002; Дерунов С. Девичья беседа в Пошехонском уезде // Мудрость народная. Жизнь человека в русском фольклоре. Вып. 3. Юность и любовь: Девичество. М., 1994. С. 492–506; Кабакова Г. И. Антропология женского тела в славянской традиции. М., 2001. С. 141–151; Муравьева М. Г. Девичество // Словарь гендерных терминов / Под ред. А. А. Денисовой. М., 2002. С. 82–83.]. При этом изучение «девичества» дворянских девушек в императорской России составляет видимое исключение. Проблема девичества как культурно-антропологического феномена, считавшаяся прерогативой этнографов, не попадала в поле зрения историков, а этнографы, в свою очередь, не интересовались дворянством, не маркируемым ими в качестве носителя традиционной культуры.

В то же время исследовательский «вакуум» применительно к данной проблеме во многом объясняется и квазихрестоматийностью образа «барышни» – излюбленного конструкта русской классической литературы XIX века, – подменявшего своей мнимой очевидностью возможный научный анализ. Усвоенные со школьной скамьи стереотипы, на которые, за неимением других столь же признаваемых образцов, едва ли не до настоящего времени вынуждены были опираться многие поколения российских и советских девушек в процессе осознания собственной идентичности, делают «невидимым» дворянское девичество в России как предмет исторического и этнологического исследования. Литературные образы, будучи репрезентацией «мужского взгляда» на девушку-дворянку, воспроизводили мысли, чувства, переживания, мотивации, которые, с точки зрения авторов-мужчин, якобы должны были быть ей присущи. Меня же будет интересовать, напротив, артикулирование дворянскими девушками себя посредством самопрезентации в письмах и автобиографиях, поиск ими собственной идентичности, но вместе с тем и реализуемый в период девичества механизм социального конструирования гендера.

Девичество – жизненный этап между «детством» и «зрелостью», а фактически замужеством, поскольку в отношении дворянства справедливо утверждение этнографов о решающем значении при определении статуса женщины «в любом слое „доэмансипированного“ общества» разделения ее жизни на добрачную и замужнюю[182 - См., например: Листова Т. А. По поводу статьи Т. Б. Щепанской «Мир и миф материнства» // Этнографическое обозрение. 1994. № 5. С. 32.]. Н. Н. Ланская прямо отождествляла ранний, с ее точки зрения, брак своей семнадцатилетней дочери Н. А. Пушкиной с переходом в возрастную категорию формальной «зрелости» при незавершенности еще процесса собственно «взросления»: «Быстро перешла бесенок Таша из детства в зрелый возраст, но делать нечего – судьбу не обойдешь. Вот уже год борюсь с ней, наконец, покорилась воле Божьей и нетерпению Дубельта. Один мой страх – ее молодость, иначе сказать – ребячество…»[183 - Письмо Н. Н. Ланской к П. А. Вяземскому от 6 января 1853 г. // Друзья Пушкина: Переписка; Воспоминания; Дневники. В 2 т. М., 1986. Т. II. С. 508.]

К середине XIX века девушки, достигшие 15 лет, считались «взрослыми барышнями»[184 - Ковалевская С. В. Воспоминания детства // Ковалевская С. В. Воспоминания. Повести. М.: Наука, 1974. С. 28.], что свидетельствовало о вступлении их в новую фазу жизненного цикла. Наименование «барышня» имело, помимо возрастной, еще и социальную коннотацию, указывая на девочку именно дворянского происхождения[185 - Там же. С. 14.]. «Воспитать как барышню»[186 - См. об этом: Белова А. В. Женская повседневность как предмет истории повседневности // Этнографическое обозрение. 2006. № 4. С. 73; Она же. Повседневность русской провинциальной дворянки конца XVIII – первой половины XIX в. (к постановке проблемы) // Социальная история. Ежегодник, 2003. С. 275–276.] означало «содержать, как должно благородной девушке быть»[187 - Долгорукая Н. Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой, дочери г.-фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева // Безвременье и временщики: Воспоминания об «эпохе дворцовых переворотов» (1720–1760?е годы). Л.: Худ. лит., 1991. С. 258.].

В современном обществе «переход от детства к взрослости» в терминах мужской возрастной периодизации делится на три периода: подростковый, отроческий возраст от 11 до 15–16 лет, юношеский возраст от 15–16 до 18 лет, возраст начала самореализации от 17–18 до 23–25 лет[188 - См.: Кон И. С., Фельдштейн Д. И. Отрочество как этап жизни и некоторые психолого-педагогические характеристики переходного возраста // В мире подростка. М., 1980. С. 16–28.]. Доктор Анна де Кервасдуэ (Dr. Anne de Kervasdouе), констатируя индивидуальность возрастных рамок, ссылается на стандарт Всемирной организации здравоохранения, принимающей за подростковый возраст период с 10 до 19 лет[189 - См.: Кервасдуэ А. де. Девочка. Девушка. Женщина. М., 2000. С. 125.].

Традиция соотнесения с 15-летним возрастом поздней стадии взросления восходила еще к XVII веку. Согласно Соборному уложению, «которая девка будет в возрасте, в пятнадцать лет», могла «здавати» свое прожиточное поместье[190 - Соборное Уложение 1649 года. Гл. XVI. Ст. 11 // Хрестоматия по истории государства и права СССР. Дооктябрьский период / Под ред. Ю. П. Титова, О. И. Чистякова. М., 1990. С. 189.], выделяемое ей после смерти отца и представлявшее собой «усадище и к усадищу пашни»[191 - Там же. Ст. 55 // Там же. С. 198.], тому из служивших мужчин, кто принимал на себя обязательства ее «кормить и замуж выдати»[192 - Там же. Ст. 10 // Там же. С. 188.]. Нельзя было претендовать на «девкино прожиточное поместье», если «девка в те поры будет в малых летех меньши пятинатцати лет»[193 - Там же. Ст. 11 // Там же. С. 189.]. Сами мемуаристки XVIII–XIX веков называли девичество «молодостью»[194 - Долгорукая Н. Указ. соч. С. 258–259; Лабзина А. Е. Воспоминания. Описание жизни одной благородной женщины // История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 28; Ржевская Г. И. Памятные записки // Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 47; Письмо А. П. Керн к П. В. Анненкову от апреля – мая 1859 г. // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М., 1987. С. 150.] (иногда «юностью»[195 - Сабанеева Е. А. Воспоминание о былом. 1770–1828 гг. // История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 335; Щепкина А. В. Воспоминания // Русские мемуары. Избранные страницы (1826–1856). М.: Правда, 1990. С. 394; Бекетова М. А. Шахматово. Семейная хроника // Воспоминания об Александре Блоке. М.: Правда, 1990. С. 413.]), интерпретируя его в контексте формирования собственной идентичности, а себя в этом возрасте – «девушками»[196 - Долгорукая Н. Указ. соч. С. 258.], «девками»[197 - Там же. С. 259.], «девицами»[198 - Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 34.], «молодыми особами»[199 - Письмо А. П. Керн к П. В. Анненкову от апреля – мая 1859 г. // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине / Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Гордина. М., 1987. С. 151.]. Условной возрастной границей детства следует считать 12–14 лет[200 - Керн А. П. Воспоминания о Пушкине // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине М.: Сов. Россия, 1987. С. 33; там же. С. 367, 370.],[201 - «…женщина и девочка лет 12 привлекли мое внимание. Красота этого ребенка восхитила меня» (Свербеева Е. А. Дневник 1833 г. // Долгова С. Р. Дневник Екатерины Свербеевой за 1833 год. М., 1999. С. 31). В отличие от мемуаристок, ограничивавших свое детство 12-летним возрастом, встречались и такие, которые разделяли представления о более поздней возрастной границе окончания детства: «Надобно думать, что четырнадцатилетний возраст служит границею и вместе переходом из детства в юношество, и так же, как всякий перелом, имеет свой кризис; что многочисленные шалости мои были как будто прощальною данью летам детства, проведенным большей частью в слезах и угнетении» (Дурова Н. А. Некоторые черты из детских лет // Дурова Н. Русская амазонка: Записки. М.: Захаров, 2002. С. 27–28); «Была я в то время девочка 13 или 14-ти лет…» (Фредерикс М. Из воспоминаний баронессы М. П. Фредерикс // Тайны царского двора (из записок фрейлин): Сборник. М.: Знание, 1997. С. 291); «…она, большая 14-тилетняя девочка…» (Ковалевская С. В. Воспоминания детства // Ковалевская С. В. Воспоминания. Повести. М.: Наука, 1974. С. 30).], когда девочки вступали в пубертатный период и им могла быть присуща характерная для «переходного» возраста своеобразная «неустойчивость» идентичности. Выражая, например, эмоциональную реакцию на одно и то же событие – несправедливое с ее точки зрения наказание («стать в угол»[202 - Там же. С. 34.] за чтение книги, что было «строго-настрого запрещено» без предварительного прочтения ее гувернанткой[203 - Там же. С. 32.]), – юная дворянка в этом возрасте воспринимала себя одновременно то как «большую двенадцатилетнюю девицу», то как «бедную маленькую девочку»[204 - Там же. С. 34–35.]. «Кавалерист-девица» Н. А. Дурова (1783–1866) считала, что с 14 до 16 лет она дважды переживала своего рода смену идентичности: от «Ахиллеса в женском платье»[205 - Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 33.] к «скромному и постоянному виду, столько приличествующему молодой девице»[206 - «…я увидела себя в другой сфере… назначение женщин не казалось уже мне так страшным, и мне наконец понравился новый род жизни моей» (Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 35).] и обратно[207 - «Обольстительные удовольствия света, жизнь в Малороссии и черные глаза Кирияка, как сон, изгладились в памяти моей; но детство, проведенное в лагере между гусарами, живыми красками рисовалось в воображении моем. Все воскресло в душе моей! Я не понимала, как могла не думать о плане своем почти два года!» (Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 39).]. Для мужской части дворянства в ряде случаев взросление девушки ознаменовывалось ее «вступлением в свет» («Ты скоро принесешь в большой с собою свет, / твой ум, – твою красу – твои пятнадцать лет»[208 - Гр. Гр. Са…в. Авдотье Павловне Голенищевой-Кутузовой ноября дня 1809го года // ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1115. Альбом Е. Голенищевой-Кутузовой. Л. 32.]), что означало ее превращение в потенциальную невесту.

Возрастные рамки девичества, сильно варьировавшие в разных странах и в разные эпохи в зависимости от изменения принятого возраста вступления в брак[209 - Муравьева М. Г. Девичество // Словарь гендерных терминов. М., 2002. С. 82.], не отличались постоянством и в дворянской России в исследуемый период. В целом можно говорить о распространенности раннего замужества дворянок, причем вплоть до 1780?х годов обычный для них возраст начала матримониальных отношений – 14–16 лет[210 - Например, графиню Н. Б. Шереметеву (1714–1771) «в церкви венчали» с И. А. Долгоруким (1708–1739) «в 16 лет» (Долгорукая Н. Своеручные записки княгини Натальи Борисовны Долгорукой, дочери г.-фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметева // Безвременье и временщики: Воспоминания об «эпохе дворцовых переворотов» (172–1760?е годы). Л.: Худ. лит., 1991. С. 265–266). По сообщению А. П. Керн, ее бабушка Агафоклея Александровна, урожденная Шишкова (ум. 1822), «вышла замуж очень рано, когда еще играла в куклы, за Марка Федоровича Полторацкого» (1729–1795) (Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 354–355). «Девицу Катерину Романову» Воронцову (1743/1744 – 1810) отец «сговорил в замужество» за князя М. И. Дашкова (1736–1764) «на 16?м году» жизни (см.: Лозинская Л. Я. Во главе двух академий. М., 1983. С. 8–9). Мемуарист Н. И. Андреев (1792–1870) вспоминал о браке своего отца: «Женился он в 1784 году Июня 17?го на дочери дворянина Мягкова, Елене Васильевне, которой тогда не более было 14 лет» (Андреев Н. И. Воспоминания // Русский архив. 1879. Т. 3. С. 173).] (иногда даже 13 (!)[211 - А. Е. Лабзина, урожденная Яковлева (1758–1828), вспоминала, что, когда «положена была свадьба» ее с первым мужем, А. М. Карамышевым (1744–1791), ей «было тринадцать лет» (Лабзина А. Е. Воспоминания. Описание жизни одной благородной женщины // История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 27). Александра Михайловна, урожденная Каверина (1751–1834), стала женой А. Т. Болотова (1738–1833) также в 13 лет. О сходных последствиях в эмоциональной и сексуальной сферах столь ранних браков дворянок см.: Глаголева О. Е. Горькие плоды просвещения: три женских портрета XVIII века // Социальная история. Ежегодник, 2003. Женская и гендерная история. М., 2003. С. 300–323. В статье «Русские женщины-писательницы» публицистка, критик, беллетристка М. К. Цебрикова (1835–1917) писала, имея в виду провинциальных дворянок XVIII века до открытия «институтов для благородных девиц», то есть до 1764 года: «…забота о нравственности заставляла выдавать дочерей замуж с 12–14 лет; понятно, что вышедшие замуж в таком возрасте женщины могли только производить детей в известный период жизни и всю жизнь солить грибы и варить варенье, пока супруги порскали за зайцами». См.: Цебрикова М. К. Русские женщины-писательницы / Публикация Е. Строгановой // Женский вызов: русские писательницы XIX – начала ХХ века. Тверь, 2006. С. 264.]), на рубеже XVIII–XIX веков – 17–18[212 - Например: Сабанеева Е. А. Указ. соч. С. 364. Вышневолоцкая дворянка Прасковья Ильинична, урожденная Языкова (1761–1818), вступила в брак с Логгином Михайловичем Манзеем (1741–1803) в возрасте 18 лет. См.: Белова А. В. Женщина дворянского сословия в России конца XVIII – первой половины XIX века: социокультурный тип (по материалам Тверской губернии): Дис. … канд. культурологии. Специальность 24.00.02 – историческая культурология. М., 1999. С. 240–241. А. П. Полторацкую (1800–1879) 8 января 1817 года, по ее словам, «16 лет выдали замуж за генерала Керна» (Керн А. П. Воспоминания о Пушкине // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 33).], к 1830?м годам – 19–21[213 - Например, дворянка Рязанской губернии Варвара Александровна, урожденная Астафьева (1813–1897), вступила в брак с Александром Михайловичем Лихаревым (1809–1884) 13 августа 1833 года в возрасте 20 лет (ГАТО. Ф. 1063. Лихаревы – дворяне Зубцовского уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 32. Л. 67), а тверская дворянка, «девица Елисавета Алексеева» Будаевская, в 21 год была «венчана первым браком» с 23-летним Алексеем Афанасьевичем Чебышевым 24 января 1847 года (ГАТО. Ф. 1022. Аболешевы – дворяне Новоторжского уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 2. Л. 2). Е. Н. Вульф (1809–1883) было 22 года, когда состоялось ее бракосочетание с бароном Б. А. Вревским (Письмо П. А. Осиповой к А. С. Пушкину от 19 июля 1831 г. // Гроссман Л. П. Письма женщин к Пушкину. Подольск, 1994. С. 60).]. Во второй четверти XIX века уже встречались первые браки, заключенные в более зрелом возрасте – в третьем и даже четвертом десятилетиях жизни дворянок[214 - О. С. Пушкина (1797–1868) вышла замуж за Н. И. Павлищева в 31 год (см.: Кунин В. В. Ольга Сергеевна Павлищева // Друзья Пушкина: Переписка; Воспоминания; Дневники: В 2 т. М.: Правда, 1986. Т. I. С. 45). А. И. Вульф (Нетти) (1799–1835) вступила в брак с В. И. Трувеллером в 35 лет (см.: Черейский Л. А. Пушкин и Тверской край: Документальные очерки. Калинин, 1985. С. 30).]. Несмотря на действовавшую на протяжении XVIII – середины XIX века тенденцию к более позднему замужеству дворянок, условные границы нормативного брачного возраста были жестко закреплены в сознании современников обоего пола. В 1840?е годы в мужском литературном дискурсе по-прежнему можно встретить отражение традиционных стереотипных представлений о подобающих возрастных пределах выхода замуж. Например, Д. Григорович в нравоописательном рассказе «Лотерейный бал» замечал в отношении одной из героинь: «Любочка, старшая из них (сестер. – А. Б.), перешла уже за пределы невесты: ей около 27 лет…»[215 - Григорович Д. Лотерейный бал // Физиология Петербурга. В. А. Недзвецкого. М., 1984. С. 227.] Еще более определенно господствовавшие общественные представления высвечивались в женской литературе. Н. А. Дурова в повести «Игра судьбы, или Противозаконная любовь» так характеризовала возраст героини: «…я увидела уже Елену Г*** невестою; ей был четырнадцатый год в половине»[216 - Дурова Н. А. Игра судьбы, или Противозаконная любовь. Истинное происшествие, случившееся на родине автора // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М., 1988. С. 304.]. При этом мать героини в разговоре с мужем озвучивала расхожие взгляды того времени (повесть была опубликована в 1839 году) на нормативный брачный возраст: «А знаешь ли ты, что нынче девица в осьмнадцать лет считается уже невестой зрелою, а в двадцать ее и обходят, говоря: ну, она уже не молода, ей двадцать лет!»[217 - Там же.] Даже если Дурова и утрировала, ментальные стереотипы в отношении своевременности замужества дворянки в любом случае оказывались консервативнее социальной практики и конкретных жизненных опытов.

По мере повышения брачного возраста границы девичества расширялись[218 - Ср. с выводами современных антропологов о том, что «юность в современном обществе стала пролонгированным этапом развития: момент ее окончания точно не установлен» (Хасанова Г. Б. Антропология: Учеб. пособ. М., 2004. С. 102).]. Соответственно, для незамужних дворянок верхний рубеж этого этапа жизненного цикла формально оставался открытым, что выражалось в сохранявшейся за ними по выходе из возрастной категории собственно «взросления» юридической номинации «девица»[219 - ГАТО. Ф. 59. Канцелярия тверского губернского предводителя дворянства. Оп. 1. Д. 5. Л. 27 об.; Ф. 1063. Оп. 1. Д. 32. Л. 70, 84; Д. 66. Л. 1 – 7 об.; Д. 70. Л. 1–18; Д. 72. Л. 1–7; Д. 73. Л. 1 – 2 об.; Ф. 1066. Мальковские – дворяне Бежецкого уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 14. Л. 1. и др.; Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 360, 363.], а также в социально предписываемом обозначении «старая дева»[220 - Письмо Е. Н. Ушаковой к И. Н. Ушакову от 23 мая 1830 г. // Друзья Пушкина: Переписка; Воспоминания; Дневники: В 2 т. М.: Правда, 1986. Т. II. С. 388.], или «старая девушка»[221 - Там же.]. Нарушительницы верхней границы нормативного брачного возраста причислялись к выделяемой этнографами в традиционных культурах категории «выбившихся из ритма жизни и уже поэтому социально неполноценных людей»[222 - Байбурин А. К. Ритуал в традиционной культуре: Структурно-семантический анализ восточнославянских обрядов. СПб., 1993. С. 65.].

Представление о легитимации зрелости исключительно посредством замужества претерпело определенные изменения только у «девушек шестидесятых годов»[223 - Достоевская А. Г. Воспоминания. М.: Захаров, 2002. С. 17.] XIX века, да и то это касалось их внутренних установок, а не доминировавших общественных взглядов. Процесс взросления уже не сводился для них к превращению в социально ожидаемую «востребованную» невесту, а выражался в обретении профессиональной пригодности[224 - «Моя заветная мечта осуществлялась: я получила работу!» (Достоевская А. Г. Воспоминания. М.: Захаров, 2002. С. 17.).] и сопряженной с ней финансовой независимости[225 - «Я чувствовала, что вышла на новую дорогу, могу зарабатывать своим трудом деньги, становлюсь независимой, а идея независимости для меня, девушки шестидесятых годов, была самою дорогою идеей» (Там же).]. Качественный рубеж между детством и девичеством ассоциировался с преодолением пассивной роли обучаемой ученицы и позиционированием себя в качестве активного субъекта, нацеленного на самореализацию и осуществление выбора на акциональном уровне[226 - «…я проснулась бодрая, в радостном волнении от мысли, что сегодня осуществится давно лелеянная мною мечта: из школьницы или курсистки стать самостоятельным деятелем на выбранном мною поприще» (Там же. С. 18).]. Некоторым современникам-мужчинам казался «привлекательным» новый «тип серьезной и деловитой девушки»[227 - Достоевская А. Г. Указ. соч. С. 64.], который «в обществе народился» к эпохе модернизации. Вместе с тем появление этого типа требовало от них выработки новой модели поведения по отношению к таким женщинам, в том числе и речевого, заставляло «взвешивать свои выражения»[228 - А. Г. Достоевская упоминала слова мужа о впечатлении, произведенном ею на него при знакомстве: «В первое твое посещение, – продолжал он вспоминать, – меня поразил такт, с которым ты себя держала, твое серьезное, почти суровое обращение. Я подумал: какой привлекательный тип серьезной и деловитой девушки! И я порадовался, что он у нас в обществе народился. Я как-то нечаянно сказал неловкое слово, и ты так на меня посмотрела, что я стал взвешивать свои выражения, боясь тебя оскорбить» (Там же. С. 64.).].

До эпохи буржуазной модернизации девичество как жизненный этап осмыслялось в терминах социально навязываемого ожидания «решения участи», отождествлявшейся исключительно с замужеством[229 - Лабзина А. Е. Указ. соч. С. 27, 28; Ржевская Г. И. Памятные записки // Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 45, 61; Письмо М. Путятиной к В. Л. Манзей от 13 августа 1836 г. // ГАТО. Ф. 1016. Манзеи – помещики Вышневолоцкого уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 45. Л. 21; Письмо М. Л. Манзей к В. Л. Манзей от 29 апреля 1836 г. // Там же. Л. 28; Письмо П. Рыкачевой к В. Л. Манзей от 11 мая 1836 г. // Там же. Л. 33; Письмо М. Л. Манзей к В. Л. Манзей от 9 мая 1836 г. // Там же. Л. 92.]. Считалось, что и получение образования и даже придворная карьера – всего лишь подготовительные стратегии достижения главной жизненной цели женщины – выхода ее замуж. Не случайно женское среднее образование, в частности институтское, не имело профессиональной востребованности, о чем мне уже доводилось писать[230 - См.: Белова А. В. Женское институтское образование в России // Педагогика. 2002. № 9. С. 76–83.]. Женские институты, созданные с целью формирования в России «новой породы… матерей»[231 - ПСЗ. 1. Т. XVI. № 12103. Генеральное учреждение о воспитании обоего пола юношества от 12 марта 1764 г. С. 669.] и выполнявшие функции социального призрения для девочек-сирот и дочерей неимущих или малоимущих дворян[232 - Подробнее см.: Белова А. В. Уездные «абитуриентки»: прием провинциальных дворянок в столичные институты // Женщины. История. Общество: Сб. науч. ст. под общ. ред. В. И. Успенской. Тверь, 2002. Вып. 2. С. 212–228.], репрезентировали свой конечный продукт как обладающих светскими манерами потенциальных домашних хозяек[233 - Например, в одном из стандартных свидетельств об окончании Смольного института за 1812 год говорилось: «…Благородная девица Аграфена Васильевна Мацкевичева как в поведении приличном благовоспитанным, и в приобретении знаний, наук и рукоделий соответственных ея полу с касающимися до нужнаго домоводства упражнениями, своим вниманием и прилежанием достигла до отменнаго успеха…» (ГАТО. Ф. 1233. Кафтырева Агриппина Васильевна (1796–1892) – дворянка Тверской губернии. Оп. 1. Д. 1. Л. 1).]. Лучшие выпускницы получали при окончании института так называемый «шифр»[234 - Стерлигова А. В. Воспоминания // Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 123–125. Также см.: Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб., 1994. С. 80.] («золотой, украшенный бриллиантами вензель императрицы под короной на банте из андреевской ленты»[235 - Дворянские роды Российской империи. СПб., 1993. Т. 1: Князья. С. 68.]). Мемуаристка А. В. Стерлигова описала церемонию «раздачи шифров институткам Екатерининского института»[236 - Стерлигова А. В. Указ. соч. С. 124.]: «Обратившись к нашему инспектору, она (Ее Величество. – А. Б.) приказала читать фамилии награжденных девиц, а принц подавал шифры, и каждая из десяти по очереди подходила, становилась на левое колено на скамеечку и подставляла левое плечо Императрице, которая прикалывала собственноручно булавкой, подаваемой ей фрейлиной; после чего каждая, поцеловав ручку Ее Величества, отвечала на вопросы, а потом, сделав низкий реверанс, отходила задом на свое место к окну, где и была удостаиваема милостивыми разговорами присутствующих особ царской фамилии»[237 - Стерлигова А. В. Указ. соч. С. 125.]. «Шиферницы»[238 - Там же. С. 124–125.], как их называли, могли рассчитывать на придворную карьеру фрейлины (не случайно мемуаристки употребляли выражение «фрейлинский шифр»[239 - Муханова М. С. Из записок Марии Сергеевны Мухановой // Русский архив. 1878. Кн. 1. Вып. 2. С. 320.], или «шифр фрейлины»[240 - Головина В. Н. Мемуары. М.: ACT, 2005. С. 20, 119.]) с последующей перспективой опять-таки «составить блестящую партию»[241 - Шепелев Л. Е. Придворные чины и звания в дореволюционной России в связи с их значением для исторических исследований // ВИД. Л., 1976. Т. VIII. C. 161.]. Именно поэтому многие дворянки ценили фрейлинский шифр не как признание образовательных достижений, индивидуальных заслуг, публичного статуса, а как способ устранения финансовых препятствий к замужеству. По словам В. Н. Головиной, ее «belle-sCur»[242 - Невестка (фр.).], княгиня Голицына, «хотела, чтобы ее старшая дочь получила шифр, потому что с этим отличием связывалось приданое в двенадцать тысяч рублей»[243 - Головина В. Н. Указ. соч. С. 380.]. Вместе с тем на рубеже XVIII–XIX веков, «в начале царствования императора Павла Петровича», в среде провинциального дворянства все еще был распространен «мужской» взгляд на женское образование как на недостойную альтернативу замужеству:

«Прадед… за порок считал, чтоб русские дворянки, его дочери, учились иностранным языкам.

– Мои дочери не пойдут в гувернантки, – говорил Алексей Ионович. – Они не бесприданницы; придет время, повезу их в Москву, найдутся женихи для них»[244 - Сабанеева Е. А. Указ. соч. С. 363.].

Получение образования воспринималось как своего рода вынужденная «стратегия выживания» для дворянок с низким уровнем материального достатка, которые в силу этого не могли рассчитывать на выход замуж, то есть на реализацию нормативного жизненного сценария.

Восприятие детства в контексте отношений матери и дочери: соотношение материнской любви и власти матери

Проблематизация взаимоотношений матери и дочери служит своего рода «ключом» к интерпретации механизмов формирования, поиска и отстаивания женской идентичности в российской дворянской культуре и специфики гендерной иерархизации внутри дворянской семьи. Феномен материнства и отношения матери и дочери в феминистских теориях психоанализа не раз становились предметом исследования. В частности, этой теме посвящен третий выпуск сборника статей немецких и российских исследователей «Пол. Гендер. Культура» под редакцией профессора Элизабет Шоре. По словам Эвелин Эндерлайн (Evelyne Enderlein), французские феминистки «Люс Иригарей и Адриена Рич анализируют взаимоотношения матери и дочери как первостепенные, являющиеся прототипом пары»[245 - Эндерлайн Э. Своеобразие французского феминизма // Преображение: Научно-литературный альманах / Ред.-сост. Е. И. Трофимова. 1998. № 6. С. 45–46. См.: Irigaray L. Le Temps de la diffеrence. Paris, 1989; Rich A. Na?tre d’une femme: la maternitе en tant qu’experience et institution, trad. J. Faure-Cousin. Paris, 1980.], что, бесспорно, указывает на их значимость. В связи с этим важно не только подтвердить на примерах российской дворянской культуры XVIII – середины XIX века тезис о трудности поиска женской идентичности в рамках осложненных отношений матери и дочери, но попытаться разобраться в причинах внутренних конфликтов этих отношений, проанализировать их властную составляющую и в конечном счете выяснить, в какой мере эти отношения определяли механизм социального конструирования гендера.

Отношение дворянок к собственному детству по прошествии многих лет жизни определялось либо его идеализацией[246 - Долгорукая Н. Указ. соч. С. 257–258; Лабзина А. Е. Указ. соч. С. 21; Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 358; Неизвестная из рода Квашниных-Самариных. Моей весны пора умчалась… // ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 939. Л. 6; Она же. Пусть жизнь летит, пусть мчатся годы… // Там же. Л. 6 об.; Она же. Мы в детстве нашем жили мирно… // Там же. Л. 7–8; Щепкина А. В. Указ. соч.С. 388; Достоевская А. Г. Указ. соч. С. 13.], либо негативизацией[247 - Дашкова Е. Р. Записки // Дашкова Е. Р. Литературные сочинения. М.: Правда, 1990. С. 3–4; Ржевская Г. И. Указ. соч. С. 35–36; Дурова Н. А. Некоторые черты из детских лет // Дурова Н. Русская амазонка: Записки. М.: Захаров, 2002. С. 28; Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 29–41; Ковалевская С. В. Воспоминания детства // Ковалевская С. В. Воспоминания. Повести. М.: Наука, 1974. С. 12, 14, 35.] в зависимости главным образом от характера взаимоотношений девочки с матерью. Матери же, по представлениям дочерей, относились к ним очень по-разному: могли любить старшую дочь, своего первого ребенка[248 - Долгорукая Н. Указ. соч. С. 257–258; Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 340; Ковалевская С. В. Воспоминания детства // Ковалевская С. В. Воспоминания. Повести. М.: Наука, 1974. С. 13–14.], и недолюбливать младших (в особенности поздних, последних из своих многочисленных детей[249 - Ржевская Г. И. Указ. соч. С. 35.]), вообще быть недовольными рождением дочери, ожидая сына[250 - Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 26; Ковалевская С. В. Воспоминания детства // Ковалевская С. В. Воспоминания. Повести. М.: Наука, 1974. С. 14.]. Свидетельства мемуаристок выявляют на протяжении столетия – с середины XVIII века до середины XIX века – одну и ту же типичную реакцию дворянок на нежелательных дочерей: «огорченные» матери пытались потерять их из виду, вывести за пределы собственного зрения, сымитировать их несуществование («не могли выносить присутствия» и «удаляли с глаз колыбель»[251 - Ржевская Г. И. Указ. соч. С. 35.] (1759), «толкали с коленей» и «отворачивались»[252 - Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 26.] (1783), «глядеть не хотели»[253 - Ковалевская С. В. Воспоминания детства // Ковалевская С. В. Воспоминания. Повести. М.: Наука, 1974. С. 14.] (1850)). В этих случаях подраставшие девочки отдавали себе ясный отчет в отсутствии к ним материнской любви и воспринимали это как травмирующее переживание[254 - «Я имела повод сомневаться в любви моей матери» (Ржевская Г. И. Памятные записки // Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 35); «…видно, я чувствовала, что не любовь материнская дает мне пищу…», «…с каждым днем более мать не любила меня», «…мать моя, от всей души меня не любившая…», «…я знала, что мать не любила меня…», «хотя матушка и не любила меня…» (Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 27, 29, 37, 41); «Мать ее (княжну Трубецкую. – А. Б.) не любила…» (Стерлигова А. В. Воспоминания // Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 104); «…во мне рано развилось убеждение, что я нелюбимая, и это отразилось на всем моем характере. У меня все более и более стала развиваться дикость и сосредоточенность», «…во всех моих воспоминаниях детства черной нитью проходит убеждение, что я не была любима в семье», «…я в душе очень восхищалась своей мамой… но в то же время я постоянно испытывала некоторую обиду: за что это она меня любит меньше других детей?» (Ковалевская С. В. Воспоминания детства // Ковалевская С. В. Воспоминания. Повести. М.: Наука, 1974. С. 14, 35).]. Сами же они сознавались в том, что любили своих матерей, сочувствовали их судьбам и даже восхищались ими[255 - Ржевская Г. И. Указ. соч. С. 35–36; Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 39, 41; Ковалевская С. В. Воспоминания детства // Ковалевская С. В. Воспоминания. Повести. М.: Наука, 1974. С. 12, 35–36.]. Став взрослыми, дворянки осмысляли подобное отношение к себе матерей как следствие нереализованного желания «иметь сына»[256 - Мать моя страстно желала иметь сына и во все продолжение беременности своей занималась самыми обольстительными мечтами… <…> Но увы! это не сын, прекрасный, как амур! это дочь, и дочь богатырь!!», «Мое рождение, пол, черты, наклонности – все было не то, чего хотела мать моя» (Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 26, 39).] («непременно сынка хотелось»[257 - «…и барину, и барыне непременно сынка хотелось. Барыня, бывало, все говорит мне: „Вот увидишь, няня, будет мальчик!“ <…> ан нет, вот поди! – родилась опять девочка!» (Ковалевская С. В. Воспоминания детства // Ковалевская С. В. Воспоминания. Повести. М.: Наука, 1974. С. 14).]), компенсируемого любовью к другому ребенку, который мог быть как мужского пола[258 - «Барыня так огорчились… только уж Феденька их потом утешил» (Там же).], так и женского[259 - «Матушка… имела для утешения своего другую дочь, точно уже прекрасную, как амур, в которой она, как говорится, души не слышала» (Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 28).]. Однако даже такого рода случаи доказывают не собственно факт отсутствия материнской любви (матери, судя по ряду указаний, все-таки любили своих дочерей), а то, что отношение к ребенку, как и предшествующее отношение женщины к своей беременности, представляло собой экстраполяцию ее внутренних мыслительных построений, восприятий, переживаний, оценок. Не следует забывать также об исторической эволюции понятия «материнская любовь», как установила французская исследовательница Элизабет Бадинтер (Elisabeth Badinter)[260 - Badinter E. Die Mutterliebe: Geschichte eines Gef?hls vom 17. Jahrhundert bis heute / Aus dem Franz. von Friedrich Griese. 2. Aufl. M?nchen; Z?rich, 1982.], изучая историю семейных отношений с XVII века до настоящего времени.

Даже в тех случаях, когда женщина лишалась мужа и утрачивала его власть над собой, она не переходила на партнерскую модель отношений с дочерью, а продолжала либо ее игнорировать, либо применять к ней репрессирующую стратегию воспитания. В то время как сын ассоциировался с надеждами матери, воплощал для нее попытку «создания мужчины», которого она хотела бы видеть рядом с собой, дочь была олицетворением собственных неудач, несбывшейся мечты, например связи с мужем, не принесшей счастья, и, наконец, безысходности от предчувствия повторения того же жизненного сценария. Досада на невозможность изменить к лучшему свою жизнь и неспособность внутренне согласиться с собственными страданиями вымещалась матерью именно на дочери, которая воспринимала ее отношение как нелюбовь к себе. Это свидетельствует о том, что само материнство носило по большей части функциональный, вынужденный характер. Парадоксально, но при том, что судьба женщины программировалась как репродуктивная (а скорее всего – именно вследствие этого), материнство не было осознанным индивидуальным женским проектом, по крайней мере в отношении дочерей, не являвшихся формальными продолжательницами дворянского рода.

Сложности отделения от матери в период девичества: материнский контроль за сексуальностью и социальное бессилие дочери

В новейших психоаналитических и гендерных штудиях проблематизируется подростковый период в жизни женщины и его функция в становлении женской идентичности[261 - См.: Полюда Е. «Где ее всегдашнее буйство крови?» Подростковый возраст женщины: «Уход в себя и выход в мир» // Пол. Гендер. Культура: Немецкие и русские исследования: Сб. ст. М., 2003. Вып. 3. С. 101–133; Шоре Э. «Ничего так не ненавижу на свете, как материнство…» Конструкты женственности и попытки преодоления их в воспоминаниях Л. Д. Менделеевой-Блок // Там же. С. 233–249.]. Немецкий психоаналитик Ева Полюда (Eva Poluda) различает в «подростковом возрасте женщины» пубертатный и собственно подростковый периоды, отождествляемые ею с «ранней» и «зрелой» стадиями взросления. Она трактует пубертатный период как «переход от защищенного тела ребенка к самостоятельному сексуальному телу взрослого»[262 - Полюда Е. Указ. соч. С. 102.], что в случае с женщиной означает, по ее мнению, «пубертатный переход от материнской зависимости к новому периоду жизни как молодой женщины»[263 - Там же. С. 109.].

В условиях дворянского образа жизни взросление как «отделение от родителей» (Е. Полюда), отрыв от родительской семьи в большинстве случаев были для девушек травмирующим обстоятельством. Главная причина состоит в «неплавности» этого перехода, который не был эмоционально-психологическим обособлением при сохранении позиции дочери внутри семьи, а выражался, вследствие раннего замужества, в «неожиданном» оставлении «своей», «защищающей», семьи и включении в «новую», «пугающую» неизвестностью[264 - «Привыкшая к мирному очагу своей родной семьи, как пугалась она сначала волнений той среды, в которую попала в доме супруга» (Сабанеева Е. А. Воспоминание о былом. 1770–1828 гг. // История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 360); «Теперь, мой друг, тот день, в который ты начнешь новую совсем и для тебя неизвестную жизнь» (Лабзина А. Е. Воспоминания. Описание жизни одной благородной женщины // История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 28).], и вместе с тем в резкой смене функциональных ролей: превращении из дочери в жену, что фактически при отсутствии у девушек сформированных навыков отстаивания собственной идентичности и при объективном старшинстве супруга по возрасту[265 - Часто речь шла о разнице в возрасте супругов в 10-20 лет, но могла быть и большей. В связи с этим даже история А. П. Керн, выданной замуж в 16 лет за 52-летнего, как она писала, «безобразного старого генерала» (Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 371), выглядит не столь впечатляющей, как другая – история «красавицы Евдокии» Прончищевой, которую отец, спешно увезя из Москвы в деревню, «выдал замуж за князя Якова Алексеевича Несвицкого, человека богатого, но мало подходящего ей по летам: ей было семнадцать, а супругу ее под семьдесят», только лишь потому, что она «своей красотой обратила на себя внимание государя» (Сабанеева Е. А. Воспоминание о былом. 1770–1828 гг. // История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 364).], означало принятие роли дочери по отношению к мужу. Мемуаристка С. В. Ковалевская вспоминала о своей матери, Елизавете Федоровне Корвин-Круковской, урожденной Шуберт (1820–1879): «Между нею и отцом была большая разница лет, и отец вплоть до старости продолжал относиться к ней, как к ребенку. Он называл ее Лиза и Лизок, тогда как она величала его всегда Васильем Васильевичем. Случалось ему даже в присутствии детей делать ей выговоры. „Опять ты говоришь вздор, Лизочка!“ – слышали мы нередко. И мама нисколько не обижалась на это замечание, а если продолжала настаивать на своем, то только как избалованный ребенок, который вправе желать и неразумного»[266 - Ковалевская С. В. Воспоминания детства // Ковалевская С. В. Воспоминания. Повести. М.: Наука, 1974. С. 35.].

С этим коррелирует и замечание мемуаристки М. А. Бекетовой (1862–1938), относящееся к ее сестре, девушке-невесте конца 1870?х годов: «В 18 лет была она еще далеко не созревшая женщина, а девушка-ребенок, которому слишком рано выпал на долю брак с таким интересным, трудным, сложным и неудержимо жестоким человеком, каким был Александр Львович Блок»[267 - Бекетова М. А. Александр Блок и его мать // Бекетова М. А. Воспоминания об Александре Блоке. М.: Правда, 1990. С. 208.].

Кроме того, все социальные позиции, которые разделяла дворянская девушка, – и дочери, и жены, и невестки, – были связаны с подчинением чьей-то власти. Вследствие замужества менялся лишь источник этой власти. Мать А. Е. Лабзиной внушала ей накануне свадьбы: «И ты уж не от меня будешь зависеть, а от мужа и от свекрови, которым ты должна беспредельным повиновением и истинною любовью. Уж ты не от меня будешь принимать приказания, а от них. Моя власть над тобою кончилась, а осталась одна любовь и дружеские советы»[268 - Лабзина А. Е. Указ. соч. С. 28.].

Взросление дворянских девушек, особенно в семьях провинциального дворянства, можно назвать «запаздывающим» ввиду, во-первых, высокой степени эмоционально-психологической зависимости их от родителей и семейного круга даже в возрасте старше 20 лет[269 - См., например: Письмо Ю. Лихаревой к В. А. Лихаревой от 19 января 1859 г. // ГАТО. Ф. 1063. Оп. 1. Д. 137. Л. 70; Письмо А. Лихаревой к В. А. Лихаревой от 19 января 1859 г. // Там же. Л. 70 об. – 71.] и, как следствие, – дефицита опыта самостоятельного выстраивания межличностных отношений, во-вторых, тотального контроля[270 - См., например: «Михаил Антонович (Горновский. – А. Б.) овдовел в 1809 г., три его дочери – сыновей у моего деда не было – до самой его смерти оставались при нем. Он учил их сам, держал строго, редко и по самым убедительным просьбам отпускал их погостить в семейство Ивана Антоновича, котораго любил больше других братьев» (Ахматова Е. Н. Несколько слов о Михаиле Антоновиче Горновском // Русская старина. 1898. Т. 94. № 5. С. 405).] со стороны взрослых и жестких ограничений свободы поведения (как на акциональном, так и на вербальном уровне) и самовыражения, в-третьих, сексуальной «непросвещенности» и, следовательно, отсутствия рефлексии собственной сексуальности, а значит, и понимания изменений своей телесности и влияния этих изменений на поиски собственной идентичности.

В крестьянской культуре, в отличие от дворянской, сложился определенный адаптивный механизм перехода от дочери-девушки к жене-женщине. Основные составляющие этого механизма: во-первых, наличие ритуала «как наиболее действенного (по сути – единственно возможного), – по определению А. К. Байбурина, – способа переживания человеком критических жизненных ситуаций»[271 - Байбурин А. К. Указ. соч. С. 3.], во-вторых, участие девушек в специфических формах молодежного общения и приобретение навыков выстраивания отношений со сверстницами и сверстниками без присутствия взрослых, в-третьих, относительно лучшая осведомленность в сексуальных вопросах и большая свобода добрачного поведения и взаимоотношений полов.

Например, в крестьянской среде местом молодежной коммуникации и одновременно знакомства будущих супругов была «девичья беседа»[272 - Дерунов С. Указ. соч. С. 492–506.],[273 - На разных территориях «беседы», или посиделки, – «своеобразные веселые собрания молодежи, куда девушки сходились, однако, с работою и для работы», – могли иметь локальные названия. Например, в бассейне реки Кокшеньги и ее притока Уфтюги (Вологодская область) «эти собрания девушек назывались „вечеринами“», или «вецеринами», где они, в частности, «заигрывали с парнями». Парень, которому девушка симпатизировала, считался ее «вечеровальником». См.: Балашов Д. М., Марченко Ю. И., Калмыкова Н. И. Русская свадьба: Свадебный обряд на Верхней и Средней Кокшеньге и на Уфтюге (Тарногский район Вологодской области). М., 1985. С. 17.], представлявшая собой, по словам С. Дерунова, изучавшего этот феномен в Пошехонском уезде, «сельский клуб для молодых парней и девиц»[274 - Там же. С. 492.]. Здесь развивались отношения между ними, здесь же парнем делалось предложение о браке непосредственно самой девушке, а девушка в ответ давала обещание быть суженой и подругой или отказывала ему в этом[275 - Там же. С. 493.]. Проведение публичного досуга в девичьей беседе подразумевало в контексте ритуального поведения такие формы межполового общения молодежи, как поцелуи «взасос»[276 - Также см.: «Многие игры на вечеринах были с поцелуями. <…> Когда надо было поцеловаться, девушка стояла, опустив руки, парень брал ее ладонями за щеки и, слегка наклоняя направо и налево ее голову, целовал трижды в губы. Это называлось „поцеловаться в кресты“» (Балашов Д. М., Марченко Ю. И., Калмыкова Н. И. Русская свадьба: Свадебный обряд на Верхней и Средней Кокшеньге и на Уфтюге (Тарногский район Вологодской области). М., 1985. С. 21).], страстные взгляды, припадание лицом к лицу, крепкое сжимание рук, сидение на коленях друг у друга. В частности, девушка, занимаясь долгими зимними вечерами в беседе монотонной работой прядения льна, могла делать это, сидя на коленях у своего возлюбленного, предварительно с ним поцеловавшись[277 - Там же. С. 492–494.]. Такие формы добрачного общения считались «легитимными» и вполне пристойными, поскольку изучавший их С. Дерунов особо оговаривает локальное разнообразие бесед по «чинности и обстановке», отмечая, наряду с рассмотренным примером «соблюдения приличий и сдержанности», допускавшееся в некоторых местностях «несдержанное» и «неприличное» поведение между парнями и девушками и «свободные обращения»[278 - Там же. С. 500.]. При этом следует заметить, что добрачное общение между полами в крестьянской среде осуществлялось в присутствии сверстников[279 - Там же. С. 492.], в то время как в дворянской – почти всегда в присутствии взрослых, в первую очередь родителей девушки, что являлось выражением формальных ограничений.

Эти ограничения касались почти исключительно девушек-дворянок, поскольку дворянские юноши имели широкий спектр возможностей сексуального «просвещения» и более свободного проявления сексуального поведения до брака, чтобы, «узнав в теории»[280 - Фонвизин Д. Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях // Русская литература XVIII века. I. М.: Слово/Slovo, 2004. С. 570.], легко находить «случай теоретические… знания привесть в практику»[281 - Там же.]. Сюда относятся и «доступность» крестьянских и прочих «девок» (или «распутных девок»[282 - Лабзина А. Е. Указ. соч. С. 54.], как называли их дворянки) в качестве сексуальных объектов в условиях усадебного и городского быта[283 - Данилов М. В. Записки Михаила Васильевича Данилова, артиллерии майора, написанные им в 1771 году (1722–1762) // Безвременье и временщики: Воспоминания об «эпохе дворцовых переворотов» (1720–1760?е годы). Л.: Худ. лит., Ленингр. отд., 1991. С. 316–317; Загряжский М. П. Записки (1770–1811) // Лица. Биографический альманах. Т. 2. М.; СПб.: Феникс: Atheneum, 1993. С. 92–93; Лабзина А. Е. Указ. соч. С. 64.], и участие в специфических формах крестьянского досуга в походных условиях жизни дворянина-военного[284 - Например, мемуарист М. П. Загряжский описал свое участие во время «постоя» эскадрона в Харьковском уезде в слободе Иванешти в так называемой «вечеринке» – «обыкновении в зимние вечера сходиться молодым ребятам и девкам по нескольку в одну избу» (Загряжский М. П. Записки (1770–1811) // Лица. Биографический альманах. Т. 2. М.; СПб.: Феникс: Atheneum, 1993. С. 109).].

Механизм взросления, в том числе обретения собственной сексуальности, существенно различался у дворянских юношей и девушек. Первые, в отличие от последних, всегда имели в своем распоряжении необходимые источники информации в лице крепостных из ближайшего окружения обоего пола. Мемуарист М. П. Загряжский (1770–1836) поведал в «Записках» о своих сексуальных «университетах»: «…разного звания дворовых людей было еще довольно, и в горнице девок, которые поодиночке рассказывали мне друг про друга любовные пронырства. Камердинер мой в свою очередь не умалчивал сказывать о таких же успехах. Это побудило и меня испробовать. Я отнесся о сем к одной из старших девок, она согласилась удовлетворить мое желание, и так я семнадцати лет познал обыкновенные натуральные действия, свойственные сим летам. Однажды был довольно смешной случай. Я спал возле батюшкиной спальни. Дом был нельзя сказать о двух этажах. Девичья была под спальней батюшкиной, имела два входа, один из спальни, другой со двора. Надворную дверь женщина, живущая возле девичьей, всегда запирала на крючок. Мне вздумалось идти к моей наставнице. Стучаться со двора не хотелось. Батюшка почивал довольно крепко. Я тихонько прошел мимо его. Надо было возле кровати спуститься по лестнице. Лишь прошел ступеньки три, поскользнулся, упал и довольно наделал шуму. Батюшка проснулся, закричал девку, – моя наставница бежит. Он спрашивает, что стучит, она отвечает Медуза (имя дацкой собаки, живущей в горнице). Батюшка удовлетворился сим ответом, а я под именем собаки пошел с моей мастерицей. Пробыв с нею часа два, спокойно возвратился на свое место»[285 - Загряжский М. П. Указ. соч. С. 92–93.].

Если в отношении юношей «в летах бурных страстей»[286 - Фонвизин Д. Указ. соч. С. 570.] сексуальное просвещение считалось не только не зазорным, но и необходимым и достижимым, в том числе и с помощью «книг соблазнительных, украшенных скверными эстампами»[287 - Там же.], как выразился Д. И. Фонвизин (1744/1745 – 1792), то для дворянских девушек любая информация на сексуальную тему блокировалась, вплоть до почти единственного «самоучителя» в виде романов. А. Е. Лабзина, например, вспоминала, что, живя в Петербурге в доме «благодетеля» М. М. Хераскова, будучи уже замужем (хотя ей шел только «пятнадцатый год») она тем не менее читала ту литературу, которую ей «давали, а не сама выбирала» (очевидно, ее воспринимали, невзирая на замужество, в соответствии с возрастом как девушку): «К счастью, я еще не имела случая читать романов, да и не слыхала имени сего. Случилось, раз начали говорить о вышедших вновь книгах и помянули роман, и я уж несколько раз слышала. Наконец спросила у Елизаветы Васильевны (Херасковой, урожденной Нероновой (1737–1809). – А. Б.), о каком она все говорит Романе, а я его у них никогда не вижу. Тут мне уж было сказано, что не о человеке говорили, а о книгах, которые так называются; „но тебе их читать рано и не хорошо“»[288 - Лабзина А. Е. Указ. соч. С. 46.].

Характерная деталь: юноше, как и девушке, взрослые тоже могли «дать» подборку литературы для чтения, но руководствуясь совершенно иными мотивами – не с тем, чтобы оградить от информации, касающейся взаимоотношений полов, а наоборот, чтобы довести ее до сведения. Д. И. Фонвизин вспоминал в автобиографическом сочинении свое «вступление в юношеский возраст»: «В университете был тогда книгопродавец, который услышал от моих учителей, что я способен переводить книги. Сей книгопродавец предложил мне переводить Голберговы басни; за труды обещал чужестранных книг на пятьдесят рублей. Сие подало мне надежду иметь со временем нужные книги за одни мои труды. Книгопродавец сдержал слово и книги на условленные деньги мне отдал. Но какие книги! Он, видя меня в летах бурных страстей, отобрал для меня целое собрание книг соблазнительных, украшенных скверными эстампами, кои развратили мое воображение и возмутили душу мою»[289 - Фонвизин Д. Указ. соч. С. 570.].

Важно подчеркнуть, что отношение к чтению девушками романов практически не менялось на протяжении почти ста лет – с 1770?х по 1860?е годы. С. В. Ковалевской, которая девушкой не раз «переживала с героиней прочитанного украдкой романа самые сложные психологические драмы», было тем не менее «строго-настрого запрещено касаться» в домашней библиотеке «соблазнительных томиков иностранных романов», не относившихся к «дозволенному чтению», и неоднократно приходилось «переносить» наказания за нарушения этого запрета[290 - Ковалевская С. В. Воспоминания детства // Ковалевская С. В. Воспоминания. Повести. М.: Наука, 1974. С. 32–34.]. Представительницы старшего поколения также не посвящали молодых дворянок в сексуальную сторону отношений между супругами не только накануне замужества, но даже при наличии проблем в этой области после заключения брака. Свекрови юной и неискушенной А. Е. Лабзиной, лично убедившейся в сексуальной связи сына с его племянницей и отсутствии у него супружеских отношений с женой, и в голову не пришло поговорить с невесткой о существовании подобных отношений, о которых та, в силу слишком раннего брака и благочестивого воспитания, даже не подозревала («Я тогда не знала другой любви…»[291 - Лабзина А. Е. Указ. соч. С. 67.]), и о том, как их наладить[292 - Там же. С. 39–40.].

В то же время при попадании дворянских девушек в ситуации, из которых они могли бы «извлечь выгоду» для собственного сексуального «просвещения» (например, невольное созерцание сцены любовного флирта или обнаженной античной скульптуры), последнему препятствовали внутренние блокирующие механизмы («стыд», «стыдливость»)[293 - «Свекровь моя ей (племяннице мужа. – А. Б.) велела, чтоб она только день с нами была, а после ужина тотчас приходила бы в ее комнату. Но и в день, где мы сиживали одни, бывали такие мерзости, на которые невозможно было смотреть. Но я принуждена была все выносить, потому что меня не выпускали. Я от стыда, смотря на все это, глаза закрывала и плакала» (Лабзина А. Е. Воспоминания. Описание жизни одной благородной женщины // История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 41); «Когда мы пришли в последнюю комнату дворца, он («Великий Князь Александр; ему было тогда четыре года». – А. Б.) провел меня в угол, где стояла статуя Аполлона, которой античный резец мог доставить удовольствие артисту, а также привести в смущение молодую девушку (14 лет. – А. Б.), к счастью, слишком неопытную, чтобы восхищаться совершенством искусства за счет стыдливости» (Головина В. Н. Мемуары. М.: ACT, 2005. С. 19–20).]. Очевидно, над ними довлело представление о телесном и сексуальном как о постыдном[294 - «И он несколько раз меня уговаривал, чтоб я согласилась иметь любовника и выкинула бы из головы глупые предрассудки. Я просила его, чтоб он оставил меня в глупых моих мнениях и не говорил мне больше о так постыдном деле для меня» (Лабзина А. Е. Воспоминания. Описание жизни одной благородной женщины // История жизни благородной женщины. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 66).], внушенное в процессе воспитания: сексуальные отношения, называемые юношами «обыкновенными натуральными действиями»[295 - Загряжский М. П. Указ. соч. С. 92.], «наслаждением натуральным»[296 - «Он (А. М. Карамышев. – А. Б.) засмеялся и сказал: „Как ты мила тогда, когда начинаешь филозофствовать! Я тебя уверяю, что ты называешь грехом то, что только есть наслаждение натуральное…“» (Там же. С. 66).], девушки, сохранявшие иногда и после замужества «детскую невинность и во всем большое незнание»[297 - Лабзина А. Е. Указ. соч. С. 46.], именовали «скотской любовью»[298 - Там же. С. 60.], «скотством»[299 - Там же. С. 66.]. Причем в качестве мотивации выступали не столько общие для всех этические требования религии, сколько социальные предписания по признаку пола. Не случайно дворянскими юношами «стыдливость» преодолевалась гораздо легче, чем девушками[300 - Головина В. Н. Указ. соч. С. 19; Данилов М. В. Указ. соч. С. 316–317.]. Д. И. Фонвизин, «чистосердечно открывая тайны сердца»[301 - Фонвизин Д. Указ. соч.С. 564.], писал о себе-юноше: «Заводя порочную связь, не представлял я себе никаких следствий беззаконного моего начинания; но признаюсь, что и тогда совесть моя говорила мне, что делаю дурно. Остеречь меня было некому, и вступление мое в юношеский возраст было, так сказать, вступление в пороки»[302 - Там же. С. 570.].

Неженатый А. С. Пушкин непринужденно сообщал приятелю об одном из своих, по выражению исследователя его «галантных приключений» П. К. Губера, «типических крепостных романов»[303 - Губер П. К. Дон-Жуанский список А. С. Пушкина. Харьков, 1993. С. 154.] и несложном преодолении угрызений совести по этому поводу: «Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. <…> Милый мой, мне совестно ей-Богу… но тут уж не до совести»[304 - Письмо А. С. Пушкина к П. А. Вяземскому от конца апреля – начала мая 1826 г. // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1977. Т. 9. С. 216–217.].

Особенно гипертрофированные представления о стыде и чести были присущи институткам как членам замкнутого девического сообщества, имевшего свои особые идеалы и ценности («секреты!»[305 - Водовозова Е. Н. На заре жизни // Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 299.], по выражению институтского доктора) и вместе с тем бдительно следившего за соблюдением нормативных социальных ограничений. Е. Н. Водовозова описала произошедший с ней инцидент падения с лестницы, вследствие чего у нее «шея и грудь… распухли и покрылись кровоподтеками» и она испытывала «мучительную боль в груди»[306 - Там же. С. 297.]. Тем не менее ее институтские «подруги» считали зазорным не только для нее, но и для всего «девичьего сообщества» обращение за медицинской помощью: «…они потолковали между собой по этому поводу и единогласно пришли к мысли, что при таком положении для меня немыслимо идти в лазарет: перед доктором придется обнажить грудь, и этим я не только опозорю себя, но и весь выпускной класс. Это обстоятельство, рассуждали они, должно заставить каждую порядочную девушку вынести всевозможные мучения скорее, чем идти в лазарет. То одна, то другая задавала мне вопрос: неужели у меня не хватит твердости характера вынести боль? Я, конечно, вполне разделяла мнение и взгляды моих подруг на вопросы чести, но не могла им отвечать как от головокружения, так и от смертельной обиды на них за то, что они могут сомневаться во мне по такому элементарному вопросу, как честь девушки»[307 - Там же.].

Несмотря на то что ей «становилось все хуже», подругам в течение трех дней удавалось «скрывать» болезнь, о которой стало известно «дежурной даме», заподозрившей неладное только после того как девушка у нее на глазах «упала без чувств»[308 - Там же. С. 298–299.]. Помещенной в лазарет и пролежавшей одиннадцать дней без сознания Водовозовой в конце концов была «сделана операция», за которой последовал длительный период лечения. Тяжелое физическое состояние повлекло за собой временную девальвацию, в представлении девушки, социальных предписаний, тяготевших над ней при удовлетворительном самочувствии: «Прошло уже около двух месяцев, как меня принесли в лазарет, а я была так слаба, что не могла сидеть и в постели. Тупое равнодушие овладело мною в такой степени, что мне не приходила даже в голову мысль о том позоре, которому я, по институтским понятиям, подвергала себя при ежедневных перевязках, когда доктора обнажали мою грудь; не терзалась я и беспокойством о том, как должны были краснеть за меня подруги. Кстати замечу, что, по тогдашнему способу лечения, мою рану не заживляли более двух месяцев, и я носила фонтанель»[309 - Там же. С. 299.],[310 - «Фонтанель – искусственно вызванное нагноение; глубокий надрез на коже, куда закладывали горошину, кусок марли и т. п.». Считалось, что фонтанель, мобилизуя защитные средства организма, способствовал быстрому выздоровлению. См.: Бокова В. М., Сахарова Л. Г. Комментарии // Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц / Сост., подгот. текста и коммент. В. М. Боковой и Л. Г. Сахаровой, вступ. ст. А. Ф. Белоусова. М., 2001. С. 542.].