Сметая запреты: очерки русской сексуальной культуры XI–XX веков

Для родителей жениха особое значение имело имущественное положение его будущей супруги. Мемуаристка Н. А. Дурова, описывая свою «первую склонность» в четырнадцатилетнем возрасте к «молодому человеку лет двадцати пяти», сыну помещицы Кирияковой, не увенчавшуюся матримониальным результатом, вспоминала: «Старая Кириякова просила тетку мою осведомиться, имею ли я какое приданое, и, узнавши, что оно состоит из нескольких аршин лент, полотна и кисеи, а более ничего, запретила сыну своему думать обо мне»[482 - Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 36.]. Отцы, как и матери, стремились своевременно напомнить взрослым сыновьям о важности материальной стороны брака. В составе переписки тверского дворянина Евграфа Васильевича Суворова с сыном Иваном Евграфовичем содержится любопытное отцовское «наставление как вступить в супружество икак жыть ичем»[483 - Письмо Е. В. Суворова к И. Е. Суворову. Б/д (1818 г.?) // ГАТО. Ф. 1041. Оп. 1. Д. 61. Л. 2.].

В письме, датированном 17 октября 1817 года, Иван Евграфович обращался к отцу с просьбой разрешить ему жениться «на благородной девице» Анне Михайловне Романовой и благословить «окончить судбу», вместе с тем сообщая о том, что стоимость принадлежавшей его избраннице

/

 часть имения составляла 10 тысяч рублей, и напоминая о ранее данном ему принципиальном разрешении на женитьбу[484 - Письмо Е. В. Суворова к И. Е. Суворову от 16 ноября 1817 г. // Там же. Д. 60. Л. 1.]. В ответном письме от 16 ноября 1817 года Евграф Васильевич Суворов весьма обстоятельно излагал сыну свою точку зрения на проблему вступления в брак. Общий смысл его рассуждений сводился к тому, что при выборе супруга или супруги должен иметь место некоторый элемент расчета, в брак следует вступать людям примерно равного имущественного положения, а материальный достаток является необходимым условием семейного благополучия: «Я как болезнующеи одетях своих отец, ижелающеи им всякаго блага, хочу сказать тебе о примерах нынешняго времяни может быть частию и тебе известными, что многия партии безращету невравенстве оженившись, неимеют согласнои и покойной жизни, и напаследок понедостаточному состоянию, приобыкнув быть подражателями слепои моды, обременяются разными пригорести без покоиствами; спотерением и самаго даже здаровья. В таком случае, ты должен врешении судьбы твоеи управляться благоразумием…»[485 - Там же.]

Правда, как видно из романа А. С. Пушкина «Дубровский», который, по словам С. М. Петрова, «замечателен прежде всего широкой картиной помещичьего провинциального быта и нравов»[486 - Петров С. М. Художественная проза Пушкина // Пушкин А. С. Собр. соч. М., 1975. Т. 5. С. 542.] 1810?х годов, в среде мелкопоместного дворянства существовала и иная, как бы противоположная, мотивация стремления к относительному равенству в имущественном отношении будущих супругов, связанная с представлением о том, что жена не должна была быть богаче своего мужа, поскольку это могло лишить его «подобающей мужчине» главенствующей роли в семье: «Бедному дворянину… лучше жениться на бедной дворяночке да быть главою в доме, чем сделаться приказчиком избалованной бабенки»[487 - Пушкин А. С. Дубровский // Там же. С. 129.]. Понятно, что в анализируемом примере из жизни отца и сына Суворовых речь идет не об этом.

По мнению Е. В. Суворова, имение А. М. Романовой, принимая во внимание «небольшое состояние» его сына, не могло обеспечить им безбедное существование в будущем и, следовательно, молодую супружескую чету ожидало неизбежное разочарование друг в друге: «Ты пишишь, что часть любезнаго тебе предмета стоит десяти тысечь рублей, но, разсуди здраво сам, могутли оныя притвоем небольшом состояни составить благополучие твое, оне, покуда ты сыиграешь свадьбу, изчезнут в кармане твоем как от теплоты воздуха люды, и впоследствии времени будеш невсостояни удовлетворять другу твоему, коего теперь избираешь, в самои даже малости; и тогда заставишь ее некоторым образом роптать натебя, и она будет щитать себя несчасною»[488 - Письмо Е. В. Суворова к И. Е. Суворову от 16 ноября 1817 г. // ГАТО. Ф. 1041. Оп. 1. Д. 60. Л. 1 – 1 об.]. При этом отец убеждал сына в том, что, если бы тот владел большим имением, он не стал бы препятствовать его браку с девушкой еще менее состоятельной, чем Анна Михайловна: «Я неотымая ее достоиств, в окончании последняго щастия твоего; нехотелбы противится тебе когда бы ты придостаточном состоянии своем и збрал себе товарища хотя еще беднея ее…»[489 - Там же. Л. 1 об.] Далее Е. В. Суворов, повторяя снова данную уже ранее оценку имущественного положения сына как «недостаточного» для содержания семьи, отказывал ему в родительском согласии на женитьбу, оставляя тем не менее за ним свободу выбора: «…зная, что имение твое понынешней вовсем дороговизне для прожитку вашего будет недостаточно, посему самому несымая с тебя воли ибо жить немне с твоею женою, нотебе: однакош позволения моего женится недаю…»[490 - Там же.] По мнению отца, И. Е. Суворов, будучи в возрасте немногим старше двадцати лет (как видно из других источников[491 - ГАТО. Ф. 1041. Оп. 1. Д. 56. Л. 9 – 9 об., 16 – 16 об.], в 1817 году ему было двадцать пять лет. – А. Б.), имел еще шанс встретить более подходившую ему невесту, которая должна была удовлетворять следующим требованиям: принадлежать к дворянскому роду, статус которого был бы сопоставим со статусом древнего рода Суворовых, внесенных в VI часть дворянской родословной книги Тверской губернии[492 - Там же. Д. 1. Л. 1.], и владеть имением, по крайней мере, средних размеров, по оценкам того времени: «…вспомнии что тебе еще несболшим 20

 лет, то кажется мне время еще неушло, аестьли Бог столко будет дотебя милостив, что ты наидеш себе соответственную партию непостыдную для фамильии нашеи, и с состоянием хотя посредственным, то пиши комне безобману иобо всем обстоятельно; тогда я тебе дам отцовское благословение»[493 - Письмо Е. В. Суворова к И. Е. Суворову от 16 ноября 1817 г. // Там же. Д. 60. Л. 1 об.].

В своих «наставлениях» сыну Е. В. Суворов руководствовался не соображениями корысти, как может показаться на первый взгляд. Судя по дальнейшей переписке, он пытался удержать сына от принятия скоропалительных решений и совершения неразумных поступков, вместе с тем предоставляя ему право самому сделать окончательные выводы: «…атеперь вижу или замечаю пылкость твою искорость вовсем то советую подумать тебе обовсем…»[494 - Письмо Е. В. Суворова к И. Е. Суворову. Б/д (1818 г.?) // Там же. Д. 61. Л. 2 об.] Столь же рациональный подход к жизни был свойственен и отцу А. М. Романовой, Михаилу Романову («…авижу исписма Михаила Романовича, он сомною согласен…»[495 - Там же. Л. 2.]), поскольку для того, чтобы получить согласие на брак с его дочерью, И. Е. Суворову пришлось прибегнуть, вероятно, в устной беседе с ним, к преувеличению подлинных размеров имения своего отца и тем самым заслужить нелестный отзыв о себе последнего («…аты мои друг аблыгаешь что я имею полтораста душ которых нет, ия невижу изетова ума твоего…»[496 - Там же.]).

Недовольство Е. В. Суворова было направлено не против вступления Ивана Евграфовича в брак как таковой и не конкретно против его избранницы, а скорее против его жизненной неустроенности («…идля меня… еще болнее что ты взял два намерения первое вотставку вытти второе всупружество вступить инезнаю начем оснуеся, ая непозволяю ксебе тебе приехать покудова ты берега для жызни своеи ненаидеш…»[497 - Там же.]), несовместимой, по мнению отца, с исполнением обязанностей главы семьи и с той мерой ответственности, которую возлагал на себя мужчина при заключении брака. Отец ориентировал сына на то, что дворянин должен иметь в жизни устойчивое служебное и материальное положение, приобретенное благодаря собственному интеллекту: «…я напоминаю тебе ты видно забыл, вот тогда породуеш меня когда наидеш умом своем пост свои или хлеб назеват, икомне спозволения моего приедешь тогда я приму тебя иодам разуму твоему великую похвалу ипод старость утешусь…»[498 - Там же. Л. 2 – 2 об.] Большая роль в назидании Ивана Евграфовича отводилась Е. В. Суворовым традиционным представлениям о предназначении российского дворянина нести военную государеву службу и о чести как результате воинской доблести: «…служи как должно дворянину, и хорошему афицеру, тогда будет тебе честь, амне слышать отом доставишь удоволствия…»[499 - Письмо Е. В. Суворова к И. Е. Суворову от 16 ноября 1817 г. // Там же. Д. 60. Л. 2.]; «…я весма рад что ты пишешь что кусок хлеба наидеш, так идолжно ты воин служы государю…»[500 - Письмо Е. В. Суворова к И. Е. Суворову. Б/д (1818 г.?) // Там же. Д. 61. Л. 2.].

Кроме того, он апеллировал к ценностным ориентациям родовитого дворянства, связывавшего воедино понятия «честность» и «благородство» и ставившего «честь офицера» превыше его имущественного положения и каких бы то ни было материальных выгод: «…авсотоже итоже скажу что сам приобретаи себе хлеб насущены, безовсяких оманав мои совет благородну быть где цену тебе делают сказать душа чесная втебе дачарскои мундир на тебе ето болше полуторасто душ»[501 - Там же. Л. 2 об.]. Здесь, правда, вспоминается эпизод, свидетельствующий о своеобразии понимания «чести» в мужской дворянской среде. Дж. Дж. Казанова де Сейнгаль (1725–1798), прибывший в Петербург в декабре 1764 года, сообщал в своих мемуарах о карточной игре «фараон» в доме генерала П. И. Мелиссино (1730–1797), в которой участвовали одни «молодые люди самого лучшего общества»[502 - Казанова Дж. Дж. Мемуары, написанные им самим // Мемуары Казановы. М.: Сов. писатель, 1991. С. 329.]. Знаменитого европейского авантюриста сильно удивило то, как русские дворяне «открыто играют в так называемую фальшивую игру»[503 - Там же.], – проигрывая большие суммы «на слово», не платят по счету. По выражению просветившего его по этому поводу барона Лефорта, «честь не страдает от карточных долгов: таковы, по крайней мере, нравы у нас»[504 - Там же.].

Занятая отцом Суворовым довольно «жесткая» позиция по отношению к сыну, отчасти, объяснялась тем, что на его попечении оставались еще три дочери (Анна, Елизавета и Александра Евграфовны Суворовы[505 - ГАТО. Ф. 1041. Оп. 1. Д. 73. Л. 2 об. – 3.]), которых нужно было выдать замуж, что при небольших размерах его имения сделать было достаточно трудно: «…анезабываи что уменя три сестры твое я обних пекусь, ипрошу тебя успокоить меня и сестор своих которых ты трогал великою глупосью своею…»[506 - Письмо Е. В. Суворова к И. Е. Суворову. Б/д (1818 г.?) // Там же. Д. 61. Л. 2.] Иван Евграфович же был в состоянии сам позаботиться о себе и о своей будущей семье. Пример Суворовых подтверждает, что в семьях провинциальных средне- и мелкопоместных дворян, в которых на момент женитьбы сына оставались незамужние дочери, имущественная состоятельность будущей супруги имела особое значение для родителей жениха. Также в провинции часто соблюдалась локальная эндогамия при заключении браков между жителями одного уезда или даже соседями по имению. Так, в Вышневолоцком уезде Тверской губернии многочисленные матримониальные отношения связывали в нескольких поколениях роды дворян Милюковых, Путятиных, Манзей, Рыкачевых и других.

Рекомендации Е. В. Суворова своему намеревавшемуся жениться сыну являются показательными и с точки зрения описания господствовавших в то время представлений о том, каким должен был быть потенциальный брачный партнер и каким критериям ему следовало соответствовать. При этом требования, предъявлявшиеся к жениху родителями дворянской девушки, вступавшей с ним в брак, очевидно, могли быть еще более высокими, чем со стороны его собственных родителей.

Из письма, адресованного 16 апреля 1830 года А. С. Пушкиным генералу от кавалерии А. Х. Бенкендорфу (1783–1844)[507 - О нем см.: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: Биографии: В 12 т. М., 1992. Т. 2. С. 81–83.], явствует, что в глазах дворянской девушки и ее матери существенное значение для оценки претендента на роль будущего мужа и зятя имело его материальное положение и лояльность к нему верховной власти: «Я женюсь на м-ль Гончаровой… Я получил ее согласие и согласие ее матери; два возражения были мне высказаны при этом: мое имущественное состояние и мое положение относительно правительства… Г-жа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастье быть на дурном счету у государя…»[508 - Письмо А. С. Пушкина к А. Х. Бенкендорфу от 16 апреля 1830 г. // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1977. Т. 9. С. 304 (оригинал по-фр.).].

При этом следует заметить, что в данном случае невеста, Наталья Николаевна, урожденная Гончарова (1812–1863)[509 - Руммель В. В., Голубцов В. В. Указ. соч. С. 221.], принадлежала к дворянскому роду, не имевшему, в отличие от рода Пушкиных[510 - См.: Веселовский С. Б. Род и предки А. С. Пушкина в истории. М., 1990. С. 203.], древнего происхождения[511 - См.: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: Биографии: В 12 т. М., 1993. Т. 4. С. 238.] и внесенному в III часть родословных книг Калужской и Московской губерний[512 - Там же. С. 239.], а ее мать, Наталья Ивановна Гончарова, урожденная Загряжская[513 - Руммель В. В., Голубцов В. В. Указ. соч. С. 220.] (1785–1848)[514 - Семенко И. Примечания // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1977. Т. 9. С. 446.], не располагала достаточными средствами для того, чтобы выдать ее замуж, даже притом, что ей уже было сделано официальное предложение: «Состояние г-жи Гончаровой сильно расстроено и находится отчасти в зависимости от состояния ее свекра. Это является единственным препятствием моему счастию»[515 - Письмо А. С. Пушкина к Н. О. и С. Л. Пушкиным от 6–11 апреля 1830 г. // Там же. С. 302 (оригинал по-фр.).]; «…теща моя отлагала свадьбу за приданым…»[516 - Письмо А. С. Пушкина к П. А. Плетневу от 29 сентября 1830 г. // Там же. С. 335 (курсив автора).].

Возможно, не вполне безупречное, с точки зрения представителей родовитого дворянства, социальное происхождение как матери, так и дочери заставляло в свое время и ту и другую быть более или менее сдержанными в своих требованиях при выборе брачных партнеров. То обстоятельство, что Наталья Ивановна была внебрачной дочерью генерал-лейтенанта Ивана Александровича Загряжского[517 - См.: Ободовская И. М., Дементьев М. А. Пушкин в Яропольце. М., 1982. С. 29.], вероятно, сыграло определенную роль в согласии выйти замуж за Николая Афанасьевича Гончарова, который, принадлежа к роду, происходившему от калужского купца Афанасия Абрамовича Гончарова (1693–1788)[518 - Руммель В. В., Голубцов В. В. Указ. соч. С. 220.], обладал дворянским званием всего лишь во втором поколении[519 - Там же.]. При этом в расчет как бы не принимается факт того, что рождение Натальи Ивановны было узаконено, она пользовалась наследственными правами, обладала чрезвычайной красотой, до замужества находилась при дворе, являясь фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны, а Николай Афанасьевич считался обеспеченным, образованным и красивым молодым человеком[520 - См.: Ободовская И. М., Дементьев М. А. Указ. соч. С. 32.].

Наталья Николаевна же в силу как своей родовой принадлежности, так и бедственного материального положения должна была считать, безусловно, удачной для себя партией брак с представителем родовитого дворянства невзирая на своеобразие его деятельности. Хотя, скорее всего, в решающей мере на ее выбор повлияли испытывавшиеся ею личные симпатии к поэту[521 - Там же. С. 40.]. При этом обращает на себя внимание, что А. С. Пушкин, с одной стороны, страстно желавший жениться на Наталье Николаевне, а с другой, «хладнокровно взвесивший выгоды и невыгоды»[522 - Письмо А. С. Пушкина к Н. И. Кривцову от 10 февраля 1831 г. // Друзья Пушкина: Переписка; Воспоминания; Дневники. В 2 т. М., 1986. Т. II. С. 485.] нового состояния, женившийся «без упоения, без ребяческого очарования»[523 - Там же.], мог вкладывать в понятие «равный брак» не только наличие родового и имущественного соответствия между партнерами, но и проявление ими взаимных чувств и сердечной привязанности друг к другу: «Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но, будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз; – может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно покажутся таковыми»[524 - Письмо А. С. Пушкина к Н. И. Гончаровой от 5 апреля 1830 г. // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1977. Т. 9. С. 300 (оригинал по-фр.).].

Важным критерием оценки брачного партнера, с точки зрения дворянской девушки и ее родителей, являлась его служебная занятость. Применительно к 1820?м годам религиозный писатель начала XX века С. А. Нилус утверждал: «В те времена дворянская честь требовала обязательной службы Государству. Молодой человек, окончивший курс своего учения, должен был непременно служить, или на коронной службе, или по выборам – неслужащий дворянин был все равно, что недоросль из дворян. Уклонение от службы отечеству считалось таким позором, что ни одна девушка из порядочного семейства не пошла бы замуж за того, кто сколько-нибудь не прослужил в военной или гражданской службе Царю и Отечеству»[525 - Нилус С. Великое в малом: Записки православного. Изд. Свято-Троицкой Сергиевой лавры, 1992. С. 116.]. Далее, имея в виду уже конкретный пример, он отмечал: «Чтобы получить руку Языковой (Екатерины Михайловны[526 - Е. М. Языкова (1817–1862) была сестрой поэта Н. М. Языкова и женой поэта, публициста, религиозного философа А. С. Хомякова. См.: Христианство: Энциклопедический словарь: В 3 т. М., 1995. Т. 3. С. 164; Черейский Л. А. Пушкин и его окружение. 2?е изд. Л., 1988. С. 521.]. – А. Б.), надо было служить – так, по крайней мере, думал Мотовилов (Николай Александрович. – А. Б.), так думало тогда все дворянское большинство. Онегины и Чацкие только зарождались»[527 - Нилус С. Указ. соч. С. 118.]. Причем в некоторые исторические моменты существенное значение приобретал даже характер службы дворянина. В мужском литературном дискурсе, как видно из повести А. С. Пушкина «Метель», нашел отражение тот факт, что непосредственно после победного для России окончания Отечественной войны 1812 года при выборе брачного партнера в провинциальной дворянской среде явное предпочтение отдавалось военным перед штатскими: «В это блистательное время Марья Гавриловна жила с матерью в *** губернии и не видала, как обе столицы праздновали возвращение войск. Но в уездах и деревнях общий восторг, может быть, был еще сильнее. Появление в сих местах офицера было для него настоящим торжеством, и любовнику во фраке плохо было в его соседстве»[528 - Пушкин А. С. Метель // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1977. Т. 5. С. 61.].

Судя по реплике из повести О. И. Сенковского с дискредитирующим названием «Вся женская жизнь в нескольких часах», в качестве неоспоримого достоинства жениха родителями невесты рассматривалось его высокое служебное положение: «Мы уже приискали для тебя жениха, прекрасного, степенного человека… в генеральском чине!.. со звездою!..»[529 - Сенковский О. И. Вся женская жизнь в нескольких часах // Сенковский О. И. Сочинения Барона Брамбеуса. М., 1989. С. 295.] В частности, выход дочери замуж за «генерала» сулил ей, по их мнению, непременное жизненное благополучие и личное счастье, что в действительности далеко не всегда оказывалось так. В последнем убеждают и хрестоматийный литературный пример Татьяны Лариной, ставшей по воле матери женой «важного генерала»[530 - Пушкин А. С. Евгений Онегин // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1975. Т. 4. С. 145.], и мемуарное свидетельство А. П. Керн о «несчастии в супружестве»[531 - Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 372.] с «доблестным генералом»[532 - Там же С. 370.] Е. Ф. Керном, за которого, по ее словам, она «решилась выйти… в угождение отцу и матери, которые сильно желали этого»[533 - Там же С. 371.]. Очевидно, родители считали собственный выбор, с осуществлением которого, по их мнению, не следовало затягивать, предпочтительнее того, который, руководствуясь личными симпатиями, могла сделать их дочь. Под словами литературного персонажа из повести О. И. Сенковского подписались бы многие тогдашние радетели о судьбах дворянских девушек: «…мы заботимся о твоем счастии. Друг мой!.. когда представляется хорошая партия, никогда не надо пропускать случая… Иная потому, что искала мужа по своему вкусу, навек осталась в девках… На что долго выбирать жениха?.. Ах, душенька!.. Мужчины все одинаковы!..»[534 - Сенковский О. И. Указ. соч. С. 295–296.]

Как видно из романа И. С. Тургенева «Дворянское гнездо», потенциального брачного партнера оценивали сразу по нескольким критериям – родовитости, служебной характеристике, интеллекту, социальному статусу: «Он хорошей фамилии, служит прекрасно, умен, ну, камер-юнкер, и если на то будет Воля Божия… я, с своей стороны, как мать, очень буду рада»[535 - Тургенев И. С. Дворянское гнездо // Тургенев И. С. Собр. соч.: В 12 т. М., 1976. Т. 2. С. 179.]. Тем не менее, несмотря на большое значение, которое придавалось родителями дворянской девушки имущественному и служебному положению жениха, его моральные качества, в частности честность, могли возобладать в иерархии достоинств:

Он не богат, я это знаю,
Но честен, говорят, и мил;
А честность я предпочитаю
Богатству и чинам большим[536 - Пушкин В. Л. Капитан Храбров // Пушкин В. Л. Стихи. Проза. Письма. М., 1989. С. 170–171.].

Мария Логгиновна Манзей, высказывая сестре Вере Логгиновне Манзей в письме от 25 мая 1836 года свои соображения относительно предстоящего замужества их племянницы Марии Ивановны, урожденной Мельницкой, отмечала присущие ее избраннику, князю Арсению Степановичу Путятину (1805–1882)[537 - Руммель В. В., Голубцов В. В. Указ. соч. С. 286.], нравственные добродетели, наличие которых должно было позволить ему обеспечить жене счастливое семейное будущее: «Мне кажется, благодарение Богу Маша будет счастлива, Князь такой хороший и благородной человек…»[538 - Письмо М. Л. Манзей к В. Л. Манзей от 25 (мая 1836 г.) // ГАТО. Ф. 1016. Оп. 1. Д. 45. Л. 35.] По-видимому, в оценке достоинств жениха принимали участие ближайшие со стороны невесты родственницы и знакомые, которые обменивались между собой складывавшимися у каждой из них впечатлениями: «Прасковья Фадеевна вчера у нас обедала играла с Князем в карты и очень его хвалит да и все теперь кто его видит говорят что Маша делает прекрасную партию»[539 - Письмо М. Л. Манзей к В. Л. Манзей от 9 мая (1836 г.) // Там же. Л. 92 об.]. Характеристика, данная М. Л. Манзей в письме к сестре В. Л. Манзей от 19 июля 1836 года избраннику другой их племянницы, Прасковьи Степановны, урожденной Рыкачевой[540 - Чернявский М. П. Генеалогия господ дворян, внесенных в родословную книгу Тверской губернии с 1787 по 1869 год, с алфавитным указателем и приложениями. Тверь, 1871. Л. 165 об.], Евгению Михайловичу Романовичу[541 - Письмо П. Рыкачевой к В. Л. Манзей от 9 июля 1836 г. // ГАТО. Ф. 1016. Оп. 1. Д. 45. Л. 60 – 60 об.; Письмо П. Рыкачевой к П. Л. и А. В. Абазам от 14 июля 1836 г. // Там же. Л. 86; Письмо Е. Романовича к В. Л. Манзей от 10 июня 1836 г. // Там же. Д. 39. л. 4 – 4 об.], как бы воспроизводит представление дворянки XIX века о благополучном выборе брачного партнера, который должен был обладать христианскими добродетелями, светскими манерами и высокими душевными качествами: «Я знаю что Романович вам очень понравится, редкой из нонешних молодых людей, видно что он християнин хорошей и прекрасных правил очень доброй и скромной»[542 - Письмо М. Л. Манзей к В. Л. Манзей от 19 июля 1836 г. // Там же. Д. 45. Л. 87.]. Среди достоинств, присущих невесте, как видно из письма Надежды Ознобишиной, сообщавшей Аграфене Васильевне Кафтыревой о намечавшейся женитьбе сына, особо ценились ее внешние данные, образованность и интеллект: «…Николя наш женится, невеста его премиленькая, хорошо образованная и очень, очень умна…»[543 - Письмо Н. Ознобишиной к А. В. Кафтыревой от 17 декабря. Б. г. // ГАТО. Ф. 1233. Оп. 1. Д. 2. Л. 147.]

Наконец, в той мере, в которой выбор брачного партнера или партнерши зависел от самих претендентов на вступление в брак, важным критерием оценки были их личные симпатии друг к другу: «Я намерен жениться на молодой девушке, которую люблю уже год – м-ль Натали Гончаровой»[544 - Письмо А. С. Пушкина к Н. О. и С. Л. Пушкиным от 6–11 апреля 1830 г. // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1977. Т. 9. С. 302 (оригинал по-фр.).]; «Чем более узнаю моего Арсения Степановича, тем более нахожу притчин уважать и любить его»[545 - Письмо М. Путятиной к В. Л. Манзей от 13 августа 1836 г. // ГАТО. Ф. 1016. Оп. 1. Д. 45. Л. 21.]; «Соглашаясь на желание Лизы, сочувствуя ее любви к Вам, я жертвую собой…»[546 - Письмо В. П. Шереметевой к Т. Дёлеру от 26 июля 1845 г. // РГАЛИ. Ф. 752. Оп. 1. Д. 586. Л. 7 об. Цит. по: Снытко Н. В. Две тени Остафьевского парка // Встречи с прошлым: Сб. мат-лов Центрального государственного архива литературы и искусства СССР / Глав. архив. упр. при Совете Министров СССР; Ред. кол.: Н. Б. Волкова (отв. ред.) и др. М., 1990. Вып. 7. С. 24.].

Несмотря на некоторые традиционные ограничения, обусловленные, в частности, недопустимостью мезальянса дворянской девушки и брака ее с человеком, не служившим и имущественно несостоятельным, взаимные чувства молодых людей, желавших быть связанными узами супружества, судя по словам, обращенным В. П. Шереметевой к Т. Дёлеру, могли одержать верх над целым рядом условностей и оказаться решающим фактором в деле заключения брака: «В своем письме ко мне Вы утверждали, что отсутствие титула и большого состояния не дает Вам права на руку моей дочери. Все это не имеет значения, если только люди по-настоящему любят друг друга. Вот почему мне хочется быть уверенной в силе Вашего чувства…»[547 - Там же. Л. 6 об. С. 23–24.].

Наибольшую толерантность к эмоциональным привязанностям своих дочерей и к их праву на собственный матримониальный выбор проявляли матери, не находившиеся под мужской суггестией и испытавшие вкус более или менее свободного принятия решений – пребывавшие во вдовстве (как В. П. Шереметева) или состоявшие во втором, более равноправном, браке (как Н. Н. Пушкина-Ланская). В рассуждении Пушкиной-Ланской о замужестве в защиту возможности дочери самой определиться в своих чувствах звучит неприятие патриархатных стандартов общепринятых матримониальных стратегий: «Союз двух сердец – величайшее счастье на земле, а вы хотите, чтобы молодые девушки не позволяли себе мечтать, значит, вы никогда не были молодыми и никогда не любили. Надо быть снисходительным к молодежи. Плохо то, что родители забывают, что они сами когда-то чувствовали, и не прощают детям, когда они думают иначе, чем они сами. Не надо превращать мысль о замужестве в какую-то манию, и даже забывать о достоинстве и приличии, я такого мнения, но предоставьте им невинную надежду устроить свою судьбу – это никому не причинит зла»[548 - Письмо Н. Н. Пушкиной-Ланской к П. П. Ланскому от 13/25 июля 1851 г. // Пушкина-Ланская Н. Н. В глубине души такая печаль… Письма Н. Н. Пушкиной-Ланской к П. П. Ланскому // Наше наследие. 1990. № III (15). С. 105.].

В мужском литературном дискурсе, как видно из романа И. С. Тургенева «Дворянское гнездо», некоторым представительницам старшего поколения приписывалось довольно скептическое отношение к «браку по любви»: «…женился он по любви, а из этих из любовных свадеб ничего путного никогда не выходит, – прибавила старушка…»[549 - Тургенев И. С. Дворянское гнездо // Тургенев И. С. Собр. соч.: В 12 т. М., 1976. Т. 2. С. 134–135.]. Однако подобное суждение, если оно и отражало одно из расхожих мнений, можно считать скорее запоздалой реакцией на свершившийся факт, нежели конкретной рекомендацией по вступлению в брак.

Авторитет родителей и влияние родственного круга, формируя определенные предпочтения, не лишали полностью молодых людей свободы в выборе брачного партнера или партнерши. Романтические отношения и любовь все чаще становились главным мотивом брака, играя решающую роль именно тогда, когда родители не соглашались с матримониальным выбором детей. В ряде случаев отстаивание девушками своих эмоциональных предпочтений приводило в конечном счете к получению родительского благословения, если и не сразу, то по прошествии нескольких лет существования супружеского союза.

Таким образом, можно заключить, что в XVIII – середине XIX века в среде родовитого российского дворянства имелись вполне определенные представления о том, какими качествами должны были обладать потенциальный брачный партнер и партнерша. Требования, предъявлявшиеся в этой связи к будущему мужу или к жене, были обусловлены нормами действовавших в дворянском сообществе обычаев (так называемым дворянским этосом) и потому не подлежали юридической регламентации. Вообще, характер матримониальной практики родовитого дворянства определялся тенденцией к соблюдению своеобразной эндогамии посредством предотвращения мезальянсов. В известном смысле, от результатов оценки в каждом конкретном случае претендента или претендентки на роль мужа или жены зависело нормативное воспроизводство дворянской сословной культуры в целом и сохранение родовой организации как ее основного структурного элемента.

Мотивы вступления в брак в разных слоях дворянства в исследуемый период варьировали от материальных соображений до взаимной склонности. Для мужчин матримониальный выбор определялся в большей степени социально значимыми критериями, нежели эмоциональными предпочтениями: в XVIII веке знатность происхождения невесты могла «перевесить» ее богатство, красоту и личные симпатии к ней[550 - Аксаков С. Т. Указ. соч. С. 28.], соотношение же между внешней привлекательностью и состоятельностью избранницы склонялось в пользу последней[551 - Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 339.]. Зачастую женитьба воспринималась дворянином как разновидность экономической сделки[552 - «Он располагает жениться, сказывает, что недалеко живет вдова Храповицкая, урожденная Богдановичева, имеет… свое порядочное состояние, „поищу ее руки“» (Загряжский М. П. Записки (1770–1811) // Лица. Биографический альманах. Т. 2. М.; СПб.: Феникс: Atheneum, 1993. С. 138).]. Мемуаристки употребляли в таких случаях выражение «брак по расчету»[553 - Там же.], наделяя его негативной коннотацией. В понимании же некоторых мужчин, напротив, «партии, без расчета оженившиеся», представлялись неприемлемыми. Для дворянки более важна была эмоциональная привязанность, однако далеко не каждая могла позволить себе, подобно императрице, обратиться на поиски таковой при неудачном браке: «…Бог видит что не от распутства к которой никакой склонность не имею, и естьлиб я в участь получила с молода мужа которого бы любить могла, я бы вечно к нему не переменилась, беда та что сердце мое не хочет быть ни на час охотно без любви…»[554 - Письмо императрицы Екатерины II к князю Потемкину. Б/д // Любовь в письмах великих влюбленных: Сб. / Сост. Д. Сажневой. Ростов-н/Д, 2000. С. 76.] Возможно, такие критерии оценки брачного партнера, как его имущественное положение и нравственные качества, отражали бытовой аспект православного представления о браке. В идеале повседневное семейное благополучие как залог счастливого брака не мыслилось российским дворянством, в особенности провинциальным, не только без взаимной любви и уважения супругов друг к другу, но и без определенного материального достатка, гарантировавшего им стабильный размеренный уклад жизни. Однако подобные идеальные конструкции совершенно не исключали разнузданного поведения мужей по отношению к женам, отсутствия с их стороны как любви, так и уважения в каждодневном совместном существовании.

Тем не менее важность замужества в жизни дворянской девушки подчеркивается наличием длительной процедуры, предшествовавшей непосредственному заключению брака во время церковного таинства венчания и имевшей несколько значимых с этнологической точки зрения аспектов. Данную процедуру, по-видимому, следует считать одним из наиболее ярких проявлений действенности российского дворянского этоса, лежавшего в основе системного упорядочения межродовых отношений. Заключение брака являлось не личным делом мужчины и женщины, а делом двух родов, к которым они принадлежали по своему происхождению. На пути к супружеству родителям и другим ближайшим родственникам следовало ограждать молодых людей от эксцессов, способных негативно повлиять на их дальнейшую судьбу. Особенно сильно нарушение предварительных брачных договоренностей могло сказаться на репутации и последующей жизни дворянской девушки, подтверждением чему служит история несостоявшегося замужества Софьи Бахметевой.

Девица Софья Бахметева происходила из древнего дворянского рода, предки которого были известны на Руси со второй половины XV века[555 - Об этом дворянском роде см.: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: Биографии: В 12 т. М., 1991. Т. 1. С. 760.]. Принадлежность к этому роду, внесенному в VI часть родословных книг Пензенской и Саратовской губерний, давала ей среди прочего право на поступление в петербургский Екатерининский институт, в котором она и воспитывалась. В дальнейшем социальное происхождение, институтское воспитание и образование позволяли девушке рассчитывать на удачную «партию» и определенное положение в «свете». Однако события, связанные с замужеством, приняли для нее трагический оборот.

В начале 1840?х годов Софья Бахметева проживала в Санкт-Петербурге вместе со своей матерью, вдовой поручицей Варварой Петровной Бахметевой и с родными братьями Юрием, Николаем и Петром Бахметевыми[556 - ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1509. Л. 1, 3.]. В сентябре 1842 года в их доме впервые появился и затем стал часто бывать один из сослуживцев Юрия Бахметева по лейб-гвардии Преображенскому полку князь Григорий Николаевич Вяземский, начавший вскоре ухаживать за Софьей. Знакомство дворянской девушки с молодым человеком, как зачастую и происходило в то время[557 - Во многих случаях это был совсем не молодой человек ввиду принятой разницы в возрасте между супругами.], состоялось в доме ее родителей, куда тот был официально приглашаем благодаря знакомству с ее братом[558 - «…Князь Григорий Николаев Вяземский стал вхож к ней (В. П. Бахметевой. – А. Б.) в дом через знакомство его с сыном ея Юрием Бахметевым по совместной его с ним службе в лейб гвардии Преображенском полку…» (ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1509. Л. 1).].

Продолжая оказывать девушке знаки внимания[559 - Также см.: «Он познакомился с нами и стал за мною ухаживать» (Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 370).], потенциальный претендент на роль мужа давал понять ей и ее близким, что намерен жениться. По словам В. П. Бахметевой, «в январе 1843

Князь Вяземский стал видимо искать руки ея единственной дочери Софьи Бахметевой»[560 - Там же. Л. 1.]. После этого дворянин должен был сделать родителям или другим близким родственникам девушки официальное предложение о вступлении в брак. Предложение князя Г. Н. Вяземского 8 мая 1843 года было принято Варварой Петровной и Юрием Бахметевыми с условием, что его родители определенным образом подтвердят свое согласие на намечавшийся брак[561 - Там же.].

Важно отметить, что в случае смерти мужа дворянской женщины вопрос о выдаче замуж дочери либо решался ею совместно с другими представителями мужской части семьи[562 - См., например: «Помню, как бабушка Анна Федоровна долго не соглашалась на брак своей дочери Натальи Ивановны с Василием Ивановичем Вельяшевым, добрейшим человеком, но игроком, получившим из?за карт большую неприятность, и как, согласившись потом по убеждению сыновей, устроила парадный сговор…» (Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 345).], например со старшим сыном («…Князь Вяземский… сделал ей (В. П. Бахметевой. – А. Б.)… в присутствии сына ея Юрия, формальное предложение которое они приняли…»[563 - Там же.]), либо, по крайней мере, согласовывался с ними («…с согласия сыновей и зятей моих, я позволила дочери выйти замуж за Дёлера…»[564 - Письмо В. П. Шереметевой к великому князю Михаилу Павловичу от февраля 1846 г. // РГАЛИ. Ф. 752. Оп. 1. Д. 3. Л. 8 – 9 об. Цит. по: Снытко Н. В. Указ. соч. С. 24–25.]). Кроме того, для нормативного заключения брака требовалось обоюдное согласие родителей обеих сторон. Принимая сделанное им предложение, родители дворянской девушки, с учетом ее собственного желания, выражали свое отношение к предстоявшему браку. Однако в ответ на данное ими согласие они нуждались в определенных гарантиях противоположной стороны. Если для дворянина достаточно было устного разрешения на брак с ним родителей его избранницы, то те должны были получить письменное подтверждение от родителей жениха[565 - «Я передал ваше письмо г-же Гончаровой», – сообщал родителям и сестре А. С. Пушкин. См.: Письмо А. С. Пушкина к Н. О. и С. Л. Пушкиным и О. С. Павлищевой от 3 мая 1830 г. // Пушкин А. С. Собр. соч.: В 10 т. М., 1977. Т. 9: Письма 1815–1830 годов. Т. 9. С. 311 (оригинал по-фр.).], чтобы удостовериться в их мнении на этот счет: «Не смотря на все уверения в том (в согласии родителей. – А. Б.) Князя Вяземскаго, она (В. П. Бахметева. – А. Б.) требовала на то непременнаго доказательства»[566 - ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1509. Л. 1.]. В большинстве случаев родители девушки стремились заручиться особым так называемым «застрахованным письмом»[567 - См.: «От Паши (невесты. – А. Б.) получила уведомление, что участь ее уже решена, застрахованное письмо было от Р<омановича> (жениха. – А. Б.) ответ на письмо Маши (сестры невесты. – А. Б.), в котором она писала о согласии сестр<ицы> Н<адежды> Л<оггиновны> (матери невесты. – А. Б.) и Паши…» (Письмо М. Л. Манзей к В. Л. Манзей от 29 апреля 1836 г. // ГАТО. Ф. 1016. Оп. 1. Д. 45. Л. 28).], которое, представляя собой своего рода «протокол о намерении», фиксировало бы состоявшуюся договоренность о будущем матримониальном союзе. Если же родители дворянина не позволяли ему жениться на его избраннице, то ее родители также пересматривали свое прежнее положительное решение[568 - «Его мать, женщина суровая и властолюбивая, противилась этому браку, со всеми последствиями отказа в материнском согласии. Разумеется, и мать невесты не могла в подобных условиях одобрить этот брак» (Вяземский П. А. Московское семейство старого быта // Вяземский П. А. Стихотворения. Воспоминания. Записные книжки. М.: Правда, 1988. С. 318).].

Через десять дней после того, как князь Вяземский сделал предложение Бахметевой, он представил В. П. Бахметевой письмо, написанное от имени его родителей, князя Николая Григорьевича (1767–1846) и княгини Софьи Григорьевны Вяземских[569 - См.: История родов русского дворянства: В 2 кн. / Сост. П. Н. Петров. М., 1991. Кн. 1. С. 106.], которые выражали как свое согласие на женитьбу сына, так и расположение к его будущей жене и к ее матери[570 - ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1509. Л. 1.]. Помимо этого, он пожелал заручиться еще и согласием тетки, графини Марии Григорьевны Разумовской, урожденной княжны Вяземской (1772–1865)[571 - Дворянские роды Российской империи / Науч. ред. С. В. Думин. СПб., 1995. Т. 2: Князья. С. 202.], проживавшей в то время в Париже[572 - ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1509. Л. 1.]. Свое желание князь Г. Н. Вяземский объяснял особым отношением к тетке, которая его «воспитывала и много любила»[573 - Там же. Л. 1 об.], а также надеждой на получение от нее материальной помощи в настоящем и наследства по духовному завещанию в будущем[574 - Там же.].

После того как формальности, связанные с поступлением предложения о браке и подтверждением согласия на него родителей жениха и невесты, считались улаженными, о предстоявшем замужестве дворянской девушки могло быть объявлено публично. Правда, В. П. Бахметева, принимая во внимание просьбу князя Вяземского о том, чтобы не делать этого до получения письменного ответа от графини Разумовской, сочла возможным поставить в известность о происходившем только ближайших родственников и знакомых[575 - «…она… приняла оное все в уважение и соглашаясь в обязанности таковаго внимания к Графине Разумовской она объявила предложение Князя Вяземскаго, и письмо и согласие на ея родителей его, только некоторым из коротких ея друзей и родственников…» (ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1509. Л. 1. об).]. С момента публичного объявления о выходе дворянской девушки замуж ее будущий супруг официально становился ее женихом и в доме ее родителей к нему относились как к члену семьи: «…с того дни Князь Вяземский, был принят у нея в доме, как семьянин и нареченный жених ея дочери»[576 - Там же.].

Высказывая опасения по поводу того, что графиня Разумовская могла не получить письма от его родителей и поэтому ответ от нее задерживался, князь Г. Н. Вяземский, якобы для пересылки ей, забрал обратно у В. П. Бахметевой письмо своих родителей[577 - Там же. Л. 1 об. – 3.]. Между тем Юрий и Николай Бахметевы должны были уехать из Санкт-Петербурга: первый – в Гельсингфорс для исполнения служебных обязанностей, а второй – в Пензенскую и Саратовскую губернии для решения неотложных дел, возникших в имениях матери[578 - Там же. Л. 3.]. Все это время князь Г. Н. Вяземский регулярно посещал дом В. П. Бахметевой на правах официального жениха ее дочери[579 - Там же.]. Вскоре он представил ей письмо графини Разумовской, которая выражала свое согласие на брак племянника с Софьей Бахметевой[580 - Там же.]. Это письмо князь Вяземский также оставил у себя, чтобы переправить его родителям в Москву[581 - Там же.].

Когда все необходимое было уже подготовлено к свадьбе и Варвара Петровна ждала возвращения в Санкт-Петербург своих сыновей, она неожиданно получила письмо, в котором родители князя просили объяснить, почему их сын считается женихом ее дочери, если они не согласны на этот брак[582 - Там же. Л. 3 – 3 об.]. Сначала Варвара Петровна предполагала, что они изменили свое решение под влиянием неизвестных ей обстоятельств, и пыталась узнать, каких именно, чтобы уладить возникшее недоразумение[583 - Там же. Л. 3 об.]. Однако, как выяснилось впоследствии, родители князя Вяземского никогда не давали согласия на брак сына с Софьей Бахметевой, а письмо, написанное ранее от их имени, было подложным[584 - Там же. Л. 4.]. Более того, они отказывались когда-либо согласиться на этот брак[585 - Там же.].

Узнав обо всем, князь Г. Н. Вяземский обвинял родителей в обмане и уверял Софью и ее мать в необходимости своей поездки в Москву, чтобы уладить отношения с ними[586 - Там же.]. Дворянской девушке, имевшей официального жениха, разрешалось общаться с ним гораздо чаще[587 - «На утрие (после сговора. – А. Б.) приезжает жених с подарками всякий день и гостит, только не ночует» (Болотов А. Т. Памятник претекших времян, или Краткие исторические записки о бывших происшествиях и о носившихся в народе слухах // Записки очевидца: Воспоминания, дневники, письма. М.: Современник, 1989. Ч. I. С. 30); «…Князь с пятницы всякой день у нас…» (Письмо М. Л. Манзей к В. Л. Манзей от 9 мая (1836 г.) // ГАТО. Ф. 1016. Оп. 1. Д. 45. Л. 92.] и более «свободно»[588 - «…он пошел к родителям и сделался женихом. Его поселили в нашем доме. Меня заставляли почаще бывать у него в комнате» (Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 371).], чем с любым другим мужчиной: «…Князь Вяземской находясь столь долгое время почти безотлучно в ея доме, и пользуясь свободою, по праву своему, объявленнаго жениха, короткость обхождения своего с ея дочерью… употребил…»[589 - Там же. Л. 4 об.] Воспользовавшись этим, Г. Н. Вяземский пытался склонить С. Бахметеву к заключению так называемого тайного брака, то есть брака без родительского благословения, решиться на который ей было довольно сложно[590 - Там же.].

В сентябре 1843 года князь, получив отпуск, отправился в Москву[591 - Там же.]. Он писал Софье один раз из Твери, а в другой раз, сообщая о гневе своих родителей и вместе с тем убеждая ее в благоприятном исходе дела, – из Москвы[592 - Там же. Л. 5.]. С течением времени Бахметевым стало известно, что Г. Н. Вяземский, письма от которого перестали приходить, был болен и помещен родителями в военный госпиталь[593 - Там же.]. Беспокоясь о состоянии его здоровья, С. Бахметева просила мать разрешить ей в сопровождении тетки В. Н. Дуровой (ставшей впоследствии коллежской советницей Борковой), поскольку одна девушка в то время не могла перемещаться, также поехать в Москву[594 - Там же.]. Пробыв там три дня, она несколько раз навещала в госпитале князя Вяземского, который в присутствии тетки снова заверил ее в своем стремлении убедить родителей согласиться на их брак[595 - Там же.]. Не сомневаясь в искренности жениха, немного успокоенная его словами, Софья Бахметева вернулась в Петербург, куда вскоре прибыл и он со своей матерью, княгиней С. Г. Вяземской[596 - Там же.].

Однако, вместо того чтобы нанести визит Бахметевым, князь послал Варваре Петровне письмо, в котором сообщал о своем отказе жениться на ее дочери[597 - Там же.]. Одновременно и он, и его мать сделали эту историю достоянием гласности, распространяя порочившие Софью Бахметеву слухи в высших кругах петербургского светского общества[598 - ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1509. Л. 5.]. Князь Г. Н. Вяземский публично заявлял о том, что в его намерения входила не женитьба, а всего лишь легкая интрига, которая не должна была повлечь за собой серьезных последствий[599 - Там же. Л. 5 – 5 об.]. По его словам, в доме В. П. Бахметевой он «лишь проводил весело свое время»[600 - Там же. Л. 5 об.]. Княгиня же С. Г. Вяземская постаралась скомпрометировать Софью Бахметеву даже в глазах императора Николая I и великого князя Михаила Павловича[601 - Там же.].

В результате разразившегося публичного скандала князь Г. Н. Вяземский вынужден был покинуть лейб-гвардии Преображенский полк[602 - Там же.]. Однако, стремясь выставить себя в глазах дворянского общества в выгодном свете, он старался еще больше опорочить девушку и членов ее семьи[603 - Там же.]. Возвратившийся в это время из Гельсингфорса в Петербург Юрий Бахметев, по словам В. П. Бахметевой, «нашел мать и сестру свою убитыми горестию, обезславленными поступками Князя Вяземскаго и гласностию этой истории»[604 - Там же.].

Несколько раз, пытаясь получить объяснения князя Вяземского относительно его поведения, Ю. Бахметев приходил к нему на квартиру, однако княгиня С. Г. Вяземская и другие его родственники не позволяли им видеться[605 - Там же.]. В ответ на письмо Бахметева, продолжавшего настаивать на встрече, Вяземский письменно назначил ему время для визита, который также не увенчался успехом по причине того, что еще накануне князь уехал из Петербурга в Москву[606 - Там же. Л. 5 об. – 6.]. Так и не получив желаемых объяснений, Юрий Бахметев отправился воевать на Кавказ, где отличился храбростью и был представлен к наградам за боевые заслуги[607 - Там же. Л. 6.]. Несмотря на то что на протяжении всего времени несения им воинской службы в письмах к матери он ни разу не упомянул о князе Вяземском, мысль о реабилитации сестры, по-видимому, не давала ему покоя: «Тут узнала она (В. П. Бахметева. – А. Б.), что ни какия трудности ни какия опасности на Кавказе понесенныя ея сыном Юрием не сильны были заставить его забыть безславие нанесенное Князем Вяземским сестре его и всему его семейству»[608 - Там же. Л. 6 об.].

Возвращаясь с Кавказа в 1845 году после завершения военной экспедиции, Юрий Бахметев заехал в свое саратовское имение и попросил находившегося там брата Николая сопровождать его в Москву, где «потребовал, что бы он был при нем в страшный и тяжелый час, когда он пойдет отдавать жизнь свою за честь сестры и матери!»[609 - Там же.]. На состоявшейся в Москве дуэли с князем Г. Н. Вяземским Ю. Бахметев был убит на глазах у брата, который, как и князь, позднее оказался под следствием[610 - Там же.]. В. П. Бахметева была официально допрашиваема о причинах дуэли ее старшего сына с князем Вяземским[611 - Там же. Л. 7.] и давала показания. В целом сюжет этой истории во многом напоминает известные обстоятельства также приведшего в 1825 году к дуэли конфликта между подпоручиком Семеновского полка Константином Черновым и сделавшим его сестре Екатерине Пахомовне[612 - См.: Афанасьев В. В. Рылеев: Жизнеописание. М., 1982. С. 237.] предложение, а потом под давлением матери забравшим его обратно флигель-адъютантом графом Владимиром Новосильцевым[613 - См.: Лапин В. В. Семеновская история: 16–18 октября 1820 года. Л., 1991. С. 235–236.].

В копии записи допроса В. П. Бахметевой нет сведений о том, как сложились в дальнейшем судьбы главных участников расторгнутой помолвки. Тем не менее по данным генеалогии можно установить, что князь Григорий Николаевич Вяземский позднее был женат на графине Прасковье Петровне Толстой[614 - Руммель В. В., Голубцов В. В. Указ. соч. С. 473.]. В отношении же Софьи Бахметевой выяснить что-либо оказалось сложнее. В тексте архивного документа не упоминалось даже ее отчество. Однако в результате сопоставления некоторых данных стало понятно, что героиня этой истории есть не кто иная, как Софья Андреевна Толстая (1827–1892)[615 - Даты жизни см.: Стафеев Г. И. Сердце полно вдохновенья: Жизнь и творчество А. К. Толстого. Тула, 1973. Вставка с фотографиями между с. 160 и 161.], жена поэта и драматурга графа Алексея Константиновича Толстого (1817–1875). В примечании к одному из писем последнего исследователь его творчества И. Г. Ямпольский со ссылкой на публикацию в дореволюционном издании сообщает «о тяжелых переживаниях Софьи Андреевны до ее встречи с Толстым: романе с кн. Вяземским, из?за которого один из ее братьев был убит на дуэли с ним»[616 - Ямпольский И. Примечания // Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 57.]. Замечание другого литературоведа, Г. И. Стафеева, относительно того, что «брат, защищая честь Софьи Андреевны, был убит на дуэли человеком, который ее оставил и которого она любила»[617 - Стафеев Г. И. Указ. соч. С. 161–162.], не позволяет усомниться в том, что речь идет об истории, изложенной в показаниях В. П. Бахметевой. Г. И. Стафеев приводит также имена еще двух братьев, Петра[618 - Там же. С. 54.] и Николая[619 - Там же. С. 70.] Андреевичей Бахметевых и указывает на расположение имений первого в Пензенской и Самарской губерниях[620 - Там же. С. 54.]. Исследователи отмечают, что в 1851–1852 годах Софья Андреевна жила в принадлежавшем П. А. Бахметеву имении Смальково Саранского уезда Пензенской губернии[621 - См.: Кондратьев А. А. Граф А. К. Толстой: Материалы для истории жизни и творчества. СПб., 1912. С. 31; Стафеев Г. И. Указ. соч. С. 54; Ямпольский И. Указ. соч. С. 57.]. Тем не менее за исключением двух процитированных выше беглых упоминаний ни в литературоведческих, ни тем более в исторических исследованиях не встречается сколько-нибудь подробное описание перипетий помолвки Софьи Бахметевой с князем Григорием Вяземским[622 - Более того, в научно-справочном аппарате одного из авторитетных мемуарных изданий допущена фактическая неточность даже в отношении года ее рождения, которым назван 1844?й (см.: Ф. М. Достоевский в воспоминаниях современников: В 2 т. / Редкол.: В. Вацуро, Н. Гей, Г. Елизаветина и др.; вступ. ст., сост. и коммент. К. Тюнькина; подгот. текста К. Тюнькина и М. Тюнькиной. М., 1990. Т. 2. С. 616), что не может соответствовать действительности ввиду того, что в это время она уже считалась невестой на выданье и ей, принимая во внимание данные Г. И. Стафеева, было 17 лет. Авторы некоторых биографий (см., например: Софья Андреевна Миллер-Толстая (1844–1892) // Обоймина Е. Н., Татькова О. В. Знаменитые женщины: Биогр. справочник: Учеб. CD-диск. ИД «РАВНОВЕСИЕ», оформление, изд., 2005), тиражирующие эту ошибку, не задаются даже вопросом о том, могла ли Софья Андреевна, родившись в 1844 году, познакомиться в 1851 году на бале-маскараде с графом А. К. Толстым, будучи к этому времени уже замужем.]. В популярных биографиях писателей и описаниях их любовных историй в последние годы можно встретить упоминания о рождении у Софьи Бахметевой внебрачной дочери от связи с князем Григорием Вяземским, которая была записана как ее племянница и не воспитывалась ею.

Определенный интерес представляет культурный облик С. А. Бахметевой, сформировавшийся во многом в первой половине XIX века, но особую роль для характеристики которого могут сыграть некоторые историко-биографические сведения, известные о ней как о жене графа А. К. Толстого и относящиеся уже ко второй половине XIX века. Современники отмечали «ее необыкновенный ум и образованность»[623 - Цит. по: Стафеев Г. И. Указ. соч. С. 88.], она знала четырнадцать иностранных языков[624 - См.: Кондратьев А. А. Указ. соч. С. 29.], большую часть из которых выучила сама в течение жизни, уже после окончания института. В этой связи интересно замечание графа А. К. Толстого в письме к другу, беллетристу и журналисту Б. М. Маркевичу, от 9 января 1859 года о том, что «Софья Андреевна и Варвара Сергеевна занимаются польским языком, и притом – каждый день»[625 - Письмо А. К. Толстого к Б. М. Маркевичу от 9 января 1859 г. // Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. М., 1964. С. 104.]. Софья Андреевна была знакома и общалась с выдающимися деятелями русской культуры XIX века, такими как И. С. Тургенев[626 - См.: Письмо А. К. Толстого к И. С. Тургеневу от 30 мая 1862 г. // Там же. С. 146.], Я. П. Полонский[627 - См.: Письмо А. К. Толстого к Я. П. Полонскому от первой половины июля 1862 г. // Там же. С. 147.], К. К. Павлова[628 - См.: Письмо А. К. Толстого к К. К. Павловой от 13 (25) декабря 1863 г. // Там же. С. 160.], Н. И. Костомаров[629 - См.: Письмо А. К. Толстого к Н. И. Костомарову от 7 (19) декабря 1865 г. // Там же. С. 176.], А. А. Фет[630 - См.: Письмо А. К. Толстого к А. А. Фету от 12 мая 1869 г. // Там же. С. 292.] и другие. Именно ей, когда она была уже вдовой графа Толстого, А. А. Фет посвятил стихотворение «Где средь иного поколенья…»[631 - См.: Тархов А. Комментарии // Фет А. А. Стихотворения, поэмы, переводы. М., 1985. С. 532.]. Говоря словами А. Тархова, «С. А. Толстую Фет считал одной из самых блестящих и интересных женщин своего времени»[632 - Там же.].

Тем не менее, возможно, как никакую другую женщину, ее всю жизнь сопровождали людские пересуды и кривотолки. Ей приписывали «лживость и расчет»[633 - Цит. по: Покровский В. Алексей Константинович Толстой: Его жизнь и сочинения: Сб. историко-литературных статей. М., 1908. С. 10.], упрекали в том, что «она всегда была неискренна, как будто всегда разыгрывала какую-то роль»[634 - Цит. по: Стафеев Г. И. Указ. соч. С. 87.], «притворялась постоянно и как будто что-то в себе таила»[635 - Там же.], считали, что «ее сердце остается холодным и неспособным к любви, но она прекрасно играет свою роль»[636 - Там же. С. 88.]. Литературовед Г. И. Стафеев утверждает, что «Софья Андреевна… была женщиной холодного, расчетливого и скептического ума, которая всю жизнь носила маску, соответствующую обстоятельствам, чтобы полнее использовать их в своих интересах; все силы своей актерской души она употребляла на сокрытие того, что действительно находилось в ее душе, причин и сущности ее продуманной игры»[637 - Там же. С. 88–89.].

Что же могло послужить причиной для своего рода скандальной известности ее личности в светском обществе XIX века и для столь неодобрительных суждений о ней некоторых знавших ее людей?

Во-первых, отягченное дуэлью и гибелью брата расторжение помолвки с князем Вяземским, в подробности чего был посвящен весь «свет» вплоть до императора. Познакомившись в 1851 году с двадцатичетырехлетней Софьей Андреевной «средь шумного бала, случайно»[638 - Толстой А. К. «Средь шумного бала, случайно…» // Толстой А. К. Против течения: Поэзия, драматургия, проза / Сост., предисл. и коммент. О. Е. Майоровой. М., 2004. С. 34.] и написав под впечатлением первой встречи известное стихотворение[639 - См.: Майорова О. Е. Комментарии // Там же. С. 589. Правда, О. Е. Майорова утверждает, что встреча состоялась в декабре 1850 или январе 1851 года, и называет С. Бахметеву по фамилии первого мужа Софьей Андреевной Миллер. Также см.: Стафеев Г. И. Указ. соч. С. 53.], положенное позднее на музыку П. И. Чайковским[640 - См.: Там же. С. 160–161.], граф А. К. Толстой обратил внимание на «тайну», которая ее «покрывала черты»[641 - Толстой А. К. «Средь шумного бала, случайно…» // Толстой А. К. Против течения: Поэзия, драматургия, проза. М., 2004. С. 34.]. В одном из писем, датированном также 1851 годом, он, имея в виду, как справедливо считает И. Г. Ямпольский, в том числе и вышеупомянутые обстоятельства, обращался к ней со словами: «Бедное дитя, с тех пор, как ты брошена в жизнь, ты знала только бури и грозы»[642 - Письмо А. К. Толстого к С. А. Миллер от 1851 г. // Толстой А. К. Собр. соч.: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 56.]