В 8 лет или чуть позже, как показывают примеры Л. Н. и Е. Н. Милюковых[389 - См.: Михайлова К. В., Смирнов Г. В. Аннотации к № 98, 103 // Из истории реализма в русской живописи: Альбом. М., 1982. № 98, 103.], А. П. Полторацкой и А. Н. Вульф[390 - Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 363, 365.], девочкам меняли детскую прическу (кудри) на девичью (косы). Портреты 1810–1840?х годов[391 - См., например: Оливье (?). Художник первой половины XIX века. Портрет семьи Бенуа. Около 1816 // Из истории реализма в русской живописи: Альбом. М., 1982. № 60; Неизвестный художник первой трети XIX века. Портрет Екатерины Ивановны Новосильцевой с детьми. 1830 (?) // Там же. № 77; Неизвестный художник второй четверти XIX века. Портрет семьи Енатских. 1839 // Там же. № 91; Сорока Г. В. 1823–1864. Портрет Лидии Николаевны Милюковой. Вторая половина 1840?х // Там же. № 98; Он же. Портрет Елизаветы Николаевны Милюковой. Вторая половина 1840?х // Там же. № 103; Неизвестный художник второй четверти XIX века. Портрет молодой девушки в розовом платье. 1840?е // Там же. № 115; Неизвестный художник второй четверти XIX века. Портрет Ольги Валериановны Ченгери. Начало 1840?х // Там же. № 122.] воспроизводят девичью прическу в виде гладко зачесанных, разделенных на прямой пробор волос с уложенной сзади выше или ниже косой. Однако можно встретить изображение девичьей прически и с буклями[392 - Неизвестный художник второй четверти XIX века. Жилая комната в мезонине дворянского особняка. Конец 1830 – начало 1840?х // Там же. № 82.], или локонами, как назвала их Керн, что одно и то же в русском языке и XIX, и XX века[393 - См.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: Т. 1–4. М., 1981. Т. 2. С. 264; Ожегов С. И. Словарь русского языка: Ок. 57000 слов / Под ред. Н. Ю. Шведовой. 16-е изд., испр. М., 1984. С. 55.]. Очевидно, считалось, что локоны – принадлежность более старших молодых девушек, поэтому они особенно ценились девушками-подростками как внешнее проявление взрослости. Кстати, во второй половине XVIII века 12-летних девочек изображали одетыми и причесанными как взрослых[394 - См., например: Островский Г. Художник второй половины XVIII века. Портрет Елизаветы Петровны Черевиной. 1773 // Из истории реализма в русской живописи: Альбом. М., 1982. № 30.], что должно было визуально поддерживать иллюзию их взросления, которая была важна не только для старшего поколения, желавшего поскорее представить их невестами, но и, безусловно, для них самих, стремившихся обрести в своих собственных глазах статус социально полноценного возраста.
Отец А. П. Полторацкой (в замужестве Керн) даже в публичном пространстве и в своем присутствии не мог позволить дочери обретать навыки межполовой коммуникации, усматривая в этом дополнительные смыслы и не считаясь ни с ее чувствами, ни со здравомыслием жены: «Батюшка продолжал быть со мною строг, и я девушкой так же его боялась, как и в детстве. Если мне случалось танцевать с кем-нибудь два раза, то он жестоко бранил маменьку, зачем она допускала это, и мне было горько, и я плакала. Ни один бал не проходил, чтобы мне батюшка не сделал сцены или на бале, или после бала. Я была в ужасе от него и не смела подумать противоречить ему даже мысленно»[395 - Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 370.].
Репрессивность «отца семейства» в отношении как дочери-девушки, так и жены, взрослой женщины, на которую, по его мнению, возлагалась особая ответственность за нормативность девического поведения и соответствующую «дрессуру», запускала в действие психологические механизмы страха и конформизма, удерживавшие в повиновении ему женскую часть семьи.
В некоторых случаях матери, испытавшие в своей жизни немало деприваций, с большим пониманием, чем отцы/отчимы, относились к практическим опытам межполовой коммуникации своих дочерей, определяя, однако, для них границы дозволенного. Н. Н. Пушкина-Ланская писала мужу в защиту своих старших дочерей: «А теперь я возвращаюсь к твоему письму, к тому, где ты пишешь о моих девушках. Ты очень строг, хотя твои рассуждения справедливы. Кокетство, которое я разрешила Мари, было самого невинного свойства, уверяю тебя, и относилось к человеку, который был вполне подходящей партией. Иначе я бы не разрешила этого, и в этом не было ничего компрометирующего, что могло бы внушить молодому человеку плохое мнение о ней»[396 - Письмо Н. Н. Пушкиной-Ланской к П. П. Ланскому от 13/25 июля 1851 г. // Пушкина-Ланская Н. Н. В глубине души такая печаль… Письма Н. Н. Пушкиной-Ланской к П. П. Ланскому // Наше наследие. 1990. № III (15). С. 104.].
То есть речь в данной ситуации идет о контролируемой сексуальности, мера осознания которой девушкой регламентировалась извне ее матерью. При внешней заданности допустимого поведения оно трактовалось как потенциально ориентированное исключительно на матримониальный результат. Если воспринимать кокетство не как предложение себя в качестве сексуального объекта, а как «открытие» для себя своего тела, обнаружение и освоение собственной сексуальности, компенсацию внутренней психологической неуверенности и преодоление подавленности, то окажется, что для дворянских девушек это мог быть совсем небесполезный опыт.
Вместе с тем переход к девичеству как новому этапу жизненного цикла сопровождался символическим сближением с матерью и дистанцированием от отца, который представал в дискурсе взросления девочки фигурой некомпетентной. Вербальная передача норм поведения от матери к дочери[397 - Мужское «напутствие» взрослеющей барышне также предписывало ей стать преемницей достоинств матери: «Ты скоро принесешь в большой с собою свет, / твой ум, твою красу – твои пятнадцать лет. / похвал премножество достойных ты получишь, / но зависть никогда – от злобы не отучишь / а естьли смею я подать тебе совет, / любезной маменьки своей иди во след…» (Гр. Гр. Са…в. Авдотье Павловне Голенищевой-Кутузовой ноября дня 1809го года // ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1115. Альбом Е. Голенищевой-Кутузовой. Л. 32).] осуществлялась даже на расстоянии посредством переписки, если, скажем, дочь воспитывалась в институте. Екатерина Самарина, наставляя «не быть ветреной»[398 - Письмо Е. Самариной к дочерям В. и А. Самариным от 20 августа 1825 г. // РГАДА. Ф. 1277. Самарины. Оп. 2. Д. 14. Л. 1.] дочь-институтку «друга Вариньку», советовала ей: «…Папинька Мущина не может входить во все подробности но леты итвои моя душинька бегут вить и тебе будет скоро 15 лет так мой Дружек не прилепляйся к ветренности а 1
проси бога чтоб он всегда и во всем направлял бы тебя на доброе и бог тебя никогда не оставит, а пошлет добрых наставников лишь не убегай их, препровождаю к тебе книшку каторую прочитай с бальшим вниманием, ив другой раз можешь списать письмы каторые особенно дастойны иметь при себе, ты в ней найдешь как матери умеют любить но и чего требуют от детей а меня первую ничто так не утешит как видеть карактер исправленной иболее кроткой, папинька тебе доставит подсвешник купит свеч; то можешь читать по вечерам эту книгу исписать что важнее покажи папиньке что спишиш и книгу в целости возврати с папинькай сохрони Господь непотеряй чужая…»[399 - Там же. Л. 1 – 1 об. (подчеркнуто автором).]
При этом апелляция к «добрым наставникам» и особенно к нравоучительной литературе также связывалась с неотъемлемым контролем со стороны родителей за информацией и образцами, подлежавшими восприятию их дочерью. Требование матери предъявить сделанные выписки «папеньке» означает полное отсутствие признания за девушкой интеллектуальной самостоятельности, неприкосновенности ее внутреннего мира. Известно, что чтение играло важную роль в процессе взросления дворянской девушки[400 - См., например: Равинский Д. К. «Читающая барышня» как историко-культурный феномен // Мифология и повседневность: Гендерный подход в антропологических дисциплинах: Мат-лы науч. конф. (Санкт-Петербург, 19–21 февраля 2001 г.). СПб., 2001. С. 358–361.] и вместе с тем было подчинено, по замечанию исследователя женского чтения Д. К. Равинского, «руководству старших»[401 - Равинский Д. К. Писательницы о читательницах: женское чтение на страницах русской женской прозы XIX века // Женский вызов: русские писательницы XIX – начала XX века. Тверь, 2006. С. 55.], в чем убеждают приведенные выше примеры. В отличие от юношей, усваиваемые ими опыты носили не практический, а виртуальный характер, в силу чего следует отметить особое влияние романтических идеалов на становление «женской личности». При всех ограничениях, касавшихся чтения в институтской и домашней повседневности, о которых уже упоминалось, усадебная библиотека служила девушкам, если им удавалось получить к ней доступ, своего рода «окном» во взрослую жизнь.
Существенно, что в понимании некоторых матерей в первой половине XIX века взросление дочери так или иначе было сопряжено с самосовершенствованием посредством получения образования[402 - К этому же стремились и некоторые из самих девушек, по крайней мере во второй половине XIX века. Мария Башкирцева записала в своем дневнике за 6 мая 1873 года: «Мне тринадцать лет; если я буду терять время, что же из меня выйдет! <…> В шестнадцать, семнадцать лет придут другие мысли, а теперь-то и время учиться. Какое счастье, что я не принадлежу к тем девочкам, которые воспитываются в монастыре и, выходя оттуда, бросаются, как сумасшедшие, в круговорот удовольствий, верят всему, что им говорят модные фаты, а через два месяца уже чувствуют себя разочарованными, обманутыми во всех своих ожиданиях. Я не хочу, чтобы думали, что, окончив ученье, я только и буду делать, что танцевать и наряжаться. Нет. Окончив детское ученье, я буду серьезно заниматься музыкой, живописью, пением. У меня есть талант ко всему этому, и даже большой!» (Башкирцева М. К. Дневник Марии Башкирцевой: Фрагменты // Наше наследие. 1990. № V (17). С. 108–109).] и ориентацией на использование добрачного ресурса времени для «формирования себя». Екатерина Самарина напоминала дочерям: «…напишите пабольше опишите как ваше ученье идет что ты варя на фортепьянах учишь, вот уже вновь за треть нада платить пожаласта не теряйте время когда есть возможность учится то учитесь 2: года остается для усовершенствования вам себя как в науках так ив характере избрав примеры кротости прилежания и вежливости должны и утверждаться в оных…»[403 - Письмо Е. Самариной к дочерям В. и А. Самариным. Б/д (от декабря 1825 г.?) // РГАДА. Ф. 1277. Оп. 2. Д. 14. Л. 3 – 3 об.]; «Милая Варинька так ты уже довольно хорошо рисуеш карандашом, то маминьки хочется чтобы ты училась также рисовать красками, и по бархату. нельзя ли етого сладить только без платы, а самой от себя просить, каво ты знаешь; вот кали Александра Семеновна Копосова еще в Институде она так дабра верна бы неотказалась»[404 - Письмо Е. Самариной к дочерям В. и А. Самариным. Б/д (от декабря 1825 г.?) // Там же. Л. 4 об.].
Тем не менее пессимистичное, основанное на собственном печальном жизненном опыте замечание писательницы Н. Д. Хвощинской не позволяет переоценить качество интеллектуального ресурса молодых дворянок: «В те времена во всей России смеялись над писательницами, делая исключение для одной гр[афини] Ростопчиной; в провинциях гонение было еще сильнее. Было принято, между женщинами и, в особенности, между девушками – невежество, как теперь приняты кринолины»[405 - Письмо Н. Д. Хвощинской к О. А. Новиковой от 7 октября 1859 г. // «Я живу от почты до почты…»: Из переписки Надежды Дмитриевны Хвощинской. Fichtenwalde, 2001. С. 85.].
В ее представлении девичество как «возраст жизни» – это время, когда дворянка становилась объектом бездумной манипуляции и подчинения и не могла противопоставить этому самостоятельного поведения: «…вы обязаны думать, потому что иначе вы будете насильником самой себе, а это нечестно, да… и неумно. За что же? Что вы себе сделали, чтобы поступать с собой так, как поступают с девицами, никогда не думавши, гувернантки?»[406 - Письмо Н. Д. Хвощинской к О. А. Новиковой от 25 сентября 1859 г. // Там же. С. 84 (подчеркнуто автором).]
Образ жизни дворянских девушек визуализуется в интерьерной русской живописи через атрибутирование им письма[407 - См.: Неизвестный художник второй четверти XIX века. Жилая комната в мезонине дворянского особняка. Конец 1830 – начало 1840?х // Из истории реализма в русской живописи: Альбом. М., 1982. № 82.], книги[408 - Там же.], фортепиано с нотами[409 - Неизвестный художник второй четверти XIX века. Портрет Ольги Валериановны Ченгери. Начало 1840?х // Из истории реализма в русской живописи: Альбом. М., 1982. № 122.], альбома[410 - Там же.]. Альбомные стихи, вошедшие в моду в XVIII веке[411 - Васильев В. Беглый взгляд на эпиграмму // Русская эпиграмма. М., 1990. С. 16.] и ставшие неизменными спутниками девичества[412 - См., например: Альбом Е. Голенищевой-Кутузовой // ГАТО. Ф. 103. Оп. 1. Д. 1115. Также об этом см.: Лотман Ю. М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин»: Комментарий: Пособ. для учителя. Л., 1980. С. 241–242; Лурье В. Ф. Современный девичий песенник-альбом // Школьный быт и фольклор: Учеб. мат-л по русскому фольклору: В 2 ч. Таллинн, 1992. Ч. 2: Девичья культура. С. 44–45.], были дополнены в XIX веке тетрадями со своими[413 - Тетрадь со стихами: Пасхальная ночь в Суховарове // Там же. Д. 939.] или чужими понравившимися[414 - Стихотворения Л. И. Суворовой // ГАТО. Ф. 1041. Суворовы – дворяне Кашинского уезда Тверской губернии. Оп. 1. Д. 66.] стихами. Зачастую девушка, которая «находила одну отраду искренно высказаться на страницах своего дневника»[415 - Стерлигова А. В. Указ. соч. С. 82. Об «институтских дневниках» упоминала и Е. Н. Водовозова. См.: Водовозова Е. Н. Указ. соч. С. 312.], продолжала вести его и после выхода замуж[416 - См.: Керн А. П. Дневник для отдохновения / Пер. с фр. А. Л. Андрес // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987.]. Взрослые барышни до замужества, живя в доме родителей, обычно много времени и внимания уделяли младшим сестрам и братьям, участвовали в совместных домашних концертах, как писала 23-летняя Анна Лихарева об одном из них, «пели и состовляли оркестр а вся молодежь танцовала»[417 - Письмо А. Лихаревой к В. А. Лихаревой от 19 января 1859 г. // ГАТО. Ф. 1063. Оп. 1. Д. 137. Л. 71. Также см.: «…мы благополучно доехали до Лубен. Тут я прожила до замужества, уча меньшого брата и сестер, танцуя, читая, участвуя в домашних спектаклях, подобно тому как в детстве в Бернове…» (Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 370).].
Одной из традиционных сфер деятельности, позволявшей проконтролировать времяпрепровождение девушки, сделать его подотчетным, было занятие ее рукоделием. Обучение рукоделию дворянок начиналось довольно рано, иногда даже в детском возрасте, до 13 лет[418 - Лабзина А. Е. Указ. соч. С. 21; Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 29.], то есть еще до начала периода собственно девичества. Среди видов рукоделия девочками, или «младшими барышнями», практиковались вышивка[419 - Лабзина А. Е. Указ. соч. С. 21.], вязание шнурков[420 - Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 29.] и плетение кружева[421 - Там же. С. 29, 32, 35.], «старшими барышнями» – вышивание бисером. Необходимые для рукоделия бисер и канву уездные девушки-дворянки заказывали в столицах. Жившая в Бологом Мария Мельницкая незадолго до свадебного сговора обращалась в письме с просьбой к В. Л. Манзей, отправившейся в Москву навестить родных: «Я осмеливаюсь вас безпокоить, моя родная тетинька купить мне бисеру золотого и серебренаго по шести ниток и голубаго десять ниток, также и канвы; я хочу вышивать такуюже книжку как Пашинька»[422 - Письмо М. И. Мельницкой к В. Л. Манзей от 15 мая 1836 г. // ГАТО. Ф. 1016. Оп. 1. Д. 39. Л. 16.]. Племяннице, постеснявшейся обременить величиной заказа старшую из тетушек, пришла на помощь младшая тетушка, написавшая сестре: «Барашни (Мария Мельницкая и ее родные сестры Софья и Юлия Мельницкие. – А. Б.) просят чтоб бисеру вы потрудились купить по больше нежели пишит Маша золотого и серебреного по 10: ниток а голубаго 20»[423 - Письмо М. Л. Манзей к В. Л. Манзей от 15 мая 1836 г. // Там же. Л. 16 об.]. Шитье[424 - «Дома – шью, читаю, пишу…» (Письмо Н. Д. Хвощинской к О. А. Новиковой от 22 декабря 1858 г. // Я живу от почты до почты…»: Из переписки Надежды Дмитриевны Хвощинской. Fichtenwalde, 2001. С. 77).] и вязание[425 - «Пошли в спальню к матушке. Она имела привычку почти до обеда сидеть в постели, вязать чулок или читать псалтырь» (Загряжский М. П. Записки (1770–1811) // Лица. Биографический альманах. Т. 2. М.; СПб.: Феникс: Atheneum, 1993. С. 151); «…у меня давно кончены для Машиньки чулочки, да не с кем послать» (Письмо В. Л. Манзей к П. Л. Абаза от 14 ноября 1836 г. // ГАТО. Ф. 1016. Оп. 1. Д. 45. Л. 89).] относились к более старшему возрасту и считались занятиями уже взрослых женщин. Мужчины называли женское рукоделие «работой»[426 - «…приезжаю домой. Нахожу сестру за работой. Сел. Возле ее лежит французская книжка» (Загряжский М. П. Записки (1770–1811) // Лица. Биографический альманах. Т. 2. М.; СПб.: Феникс: Atheneum, 1993. С. 138).], в то время как, по выражению Н. Д. Хвощинской, «…писательство не считалось делом, то есть работой»[427 - Письмо Н. Д. Хвощинской к О. А. Новиковой от 7 октября 1859 г. // «Я живу от почты до почты…»: Из переписки Надежды Дмитриевны Хвощинской. Fichtenwalde, 2001. С. 85.]. Приобщение некоторых девушек к занятию рукоделием носило принудительный, репрессивный характер. Н. А. Дурова, например, вспоминала, как в детстве и девичестве ее «морили за кружевом»[428 - Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 35.]:
«…мать моя, от всей души меня не любившая, кажется, как нарочно делала все, что могло усилить и утвердить и без того необоримую страсть мою к свободе и военной жизни: она не позволяла мне гулять в саду, не позволяла отлучаться от нее ни на полчаса; я должна была целый день сидеть в ее горнице и плесть кружева; она сама учила меня шить, вязать, и, видя, что я не имею ни охоты, ни способности к этим упражнениям, что все в руках моих и рвется и ломается, она сердилась, выходила из себя и била меня очень больно по рукам»[429 - Там же. С. 29.].
«…матушка от самой залы до своей спальни вела и драла меня за ухо; приведши к подушке с кружевом, приказала мне работать, не разгибаясь и не поворачивая никуда головы»[430 - Там же. С. 32.].
«От утра до вечера сидела я за работою, которой, надобно признаться, ничего в свете не могло быть гаже, потому что я не могла, не умела и не хотела уметь делать ее, как другие, но рвала, портила, путала, и передо мною стоял холстинный шар, на котором тянулась полосою отвратительная путаница – мое кружево, и за ним-то я сидела терпеливо целый день…»[431 - Там же (курсив автора).]
Однако в XVIII – середине XIX века далеко не всякая дворянская девушка, даже не разделявшая привязанности к рукоделию, могла столь же определенно и осмысленно противопоставить «ручную работу»[432 - Башкирцева М. К. Дневник Марии Башкирцевой: Фрагменты // Наше наследие. 1990. № V (17). С. 110.] интеллектуальной, как это сделала в своем дневнике за 31 мая 1876 года шестнадцатилетняя Мария Башкирцева (1860–1884): «Нет ничего лучше, как занятый ум; работа все побеждает – особенно умственная работа. Я не понимаю женщин, которые все свободное время проводят за вязаньем и вышиваньем, сидя с занятыми руками и пустой головой…»[433 - Там же.]
Рукоделию дворянских девушек, многие из которых «смолоду» становились, как Е. А. Прончищева, «охотницами до работ»[434 - Сабанеева Е. А. Указ. соч. С. 362.], учили и матери[435 - Лабзина А. Е. Указ. соч. С. 17; Дурова Н. А. Кавалерист-девица. Происшествие в России // Дурова Н. А. Избранные сочинения кавалерист-девицы. М.: Моск. рабочий, 1988. С. 29.], и няни[436 - Лабзина А. Е. Указ. соч. С. 21.]. При этом в мотивациях, которые озвучивали няни-крестьянки, прослеживаются не этические, а прагматические соображения – возможность самостоятельного заработка и самообеспечения в случае материальных трудностей. А. Е. Лабзина вспоминала о своей няне: «Когда она учила меня вышивать, то говорила: „Учись, матушка, может быть, труды твои будут в жизни твоей нужны. Ежели угодно будет Богу тебя испытать бедностью, то ты, зная разные рукоделия, не будешь терпеть нужды и будешь доставать хлеб честным образом и еще будешь веселиться“»[437 - Там же.].
Характерно, что из уст недворянки речь не шла о рукоделии как о «занятии, подобающем барышне», о виде деятельности, предписанном в соответствии с полом и социальным положением, что в очередной раз подтверждает социокультурную сконструированность одного из расхожих гендерных стереотипов.
Таким образом, девичество как этап жизненного цикла в дворянской среде XVIII – середины XIX века – либо слишком короткий период при раннем замужестве, либо формально пролонгированный до конца жизни в случае официального безбрачия. При этом девичество было отмечено еще большей неполноценностью, чем детство, поскольку обременялось многочисленными социальными ожиданиями, от осуществления которых зависели в будущем статусы женщины – семейный, социальный, гендерный. Основным содержанием этих социальных ожиданий была «своевременность» реализации дворянской девушкой матримониального и репродуктивного «предназначения». Причем для окружающих юной дворянки девичество не имело самоценности как время ее внутреннего становления и обретения себя, формирования самооценки и начала самореализации.
Механизм социального конструирования гендера в период девичества в контексте отношений матери и дочери: выводы
Итак, в контексте отношений матери и дочери механизм социального конструирования гендера в период девичества явно характеризовался репрессивностью: ограничение доступа к информации (чтению, образованию), в том числе касавшейся взаимоотношений полов; жесткий контроль за акциональным и вербальным поведением и самовыражением; запрет на внепубличную устную и письменную коммуникацию с представителями мужского пола; интериоризация представлений о постыдности телесного и сексуального, вплоть до низведения сексуальных отношений до уровня недочеловеческих («скотская любовь»); предписание требований «строгого воздержания», соблюдения «девичьей драгоценности»; гендерное понимание «чести» и «славы» в отношении девушки.
Особенно важно, что, несмотря на фиксируемые женской автодокументальной традицией переживания дворянками опытов конструирования собственной идентичности, им не удавалось избежать внушаемых стереотипов о жизненном пути как об «участи», в решении которой им самим отводилась пассивная роль, об отождествлении «участи» женщины с замужеством, о «счастьи» девушки как о ее невинности до брака, о предназначении для деторождении. Внутренняя самооценка зачастую определялась внешними требованиями и реализацией социальных ожиданий и культурных предписаний.
Наблюдается явное противоречие между ориентацией девушки на замужество и деторождение и вместе с тем блокированием обретения и осознания ею собственной телесности и сексуальности. В то же время запрет на сексуальное «взросление» легко объясним тем, что сексуальность женщины считалась принадлежностью не ее самой, а мужчины, чьей женой она должна была стать. Речь идет о своего рода «отчужденной» сексуальности женщины как потенциальной жены и «сексуальной собственности» (термин Рэндала Коллинза) «мужа на ее тело»[438 - Коллинз Р. Введение в неочевидную социологию (гл. V. Любовь и собственность) // Антология гендерной теории… С. 119–120.] в традиционных обществах.
Как выразилась исходя из анализа антропологических данных Гейл Рубин (Gayle Rubin), «женская сексуальность в идеале должна отзываться на желания других, а не желать самой и не искать самостоятельно объект удовлетворения своей страсти»[439 - Рубин Г. Обмен женщинами: заметки по политэкономии пола // Там же. С. 111.]. В отсутствие ритуала, легитимирующего и вместе с тем облегчающего переход из девичества в зрелый возраст, задача «нормативной» культуры заключалась не в том, чтобы девушка обрела себя, осознала собственную идентичность, а в том, чтобы стала «привлекательным», востребованным «матримониальным продуктом», тем, что Гейл Рубин назвала «предметом обмена»[440 - Там же. С. 112.].
Тем самым закладывались предпосылки удержания девушки/женщины в подчиненной позиции как основы гендерного контракта, при котором сохранялись ориентация дворянок на получение преимущественно минимума образования; отсутствие профессиональной реализации; маргинализация женщин, предпринимавших внехозяйственную деятельность для обеспечения средств к существованию; осуждение добрачных связей; воспроизводство традиционной модели семейно-брачных отношений со старшинством и главенством, вплоть до «деспотизма», мужа, доходившего подчас до самых крайних негативных проявлений.
Как ни парадоксально, модель отношений «мать – дочь» придавала каркас прочности традиционному дворянскому сообществу. Наличие властной составляющей этих отношений предопределяло неравноправность последующих отношений в браке. Репродуктивное соперничество являлось следствием сравнительно низкого брачного возраста дворянок, воспроизводимого каждым следующим поколением. Находясь сами в подчиненном положении, матери не стремились преодолеть это, выстроив иные внеиерархические отношения со своими взрослыми дочерьми. Напротив, они либо компенсировали на них собственную несвободу, либо пытались сохранить от них с таким трудом обретенную внутреннюю свободу. Дочери усваивали, что статус материнства несет в себе, прежде всего, властную, а не эмоциональную составляющую, и воспроизводили данный опыт отстаивания идентичности в каждом следующем поколении.
Отчужденная сексуальность: сексуальная жизнь замужних дворянок в XVIII – середине XIX века
От исторического периода, предшествовавшего буржуазной модернизации, практически не сохранилось девичьих дневников с подробными описаниями интимных переживаний. Это может быть связано как с объективными факторами их плохой сохранности (личным записям девушек родственники не придавали значения и уничтожали их за ненадобностью, или они гибли вследствие социальных катаклизмов), так и с субъективным обстоятельством внутреннего стеснения девочек, которым не приходило в голову доверять бумаге сокровенные или пугавшие даже их самих переживания. В первой четверти XIX века личный дневник юные дворянки вели по-французски, местами переходя на русский, и называли «mon journal». Зачастую дневниковые записи давали читать близким родственницам или подругам и даже оформляли в виде обращения к ним. Отсюда – призыв «Ne te moque pas de mon journal!» («Не насмехайся над моим журналом!»)[441 - РГАДА. Ф. 1280. Оп. 1. Д. 134. Л. 43 об.].
В дневнике княгини М. Ю. Оболенской, в замужестве графини Толстой, за 1823 год можно обнаружить и скрываемую ею девичью влюбленность, и явное нежелание выходить замуж: «<…> Я совсем замуж не хочу – он сказал – какие пустяки, ты вить не по сердцу говоришь! а сама вить влюблена, вить я все знаю – Moi j’ai commencе ? lui voir, quelle folie! [Я начинаю смотреть на него, как на сумасшедшего!] <…> верно он про Мансурова знает, кто бы ему мог сказать!»[442 - Там же. Л. 17.] В свете подобных откровений не стоит исключать и возможность сознательного избавления от «компрометирующих» излияний в преддверии замужества.
По большому счету только альтернатива ухода в монастырь или замужества[443 - «Ты сказал мне: „Ну что ж, иди в монастырь / Или замуж за дурака…“». См.: Ахматова А. А. Читая «Гамлета» // Ахматова А. А. Стихотворения. Поэмы. Автобиографическая проза. М., 2004. С. 573. «…иди в монастырь / или замуж за дурака» – слова Гамлета, сказанные Офелии (Гамлет, III, сц. 1).] давала женщине формально полноценный социальный статус, хотя и в монастырь, как и замуж, она могла попасть не по своей воле[444 - «Тут же приютилась и… монахиня Настасья Федоровна, попавшая в монахини случайно, обманом. Мать ее ехала куда-то и заехала в монастырь к знакомой игуменье. Та упросила ее оставить дочь в монастыре погостить. Когда же мать вернулась, дочь уже была пострижена» (Керн А. П. Из воспоминаний о моем детстве // Керн (Маркова-Виноградская) А. П. Воспоминания о Пушкине. М.: Сов. Россия, 1987. С. 368).]. Напротив, если желание посвятить себя служению Богу не встречало понимания со стороны родителей, стремившихся выдать дочь замуж, она вынуждена была не только бежать из дома, но и скрываться от их поисков… даже в стенах мужского монастыря и жить под мужским именем, как затворница Китаевской мужской пустыни преподобная Досифея (монах Досифей), по прозванию «Старец-девица» (1721–1776)[445 - О ней см.: Русское православное женское монашество XVIII–XX вв.: Репринт. воспр. изд. 1985 г. М., 1992. С. 29–32.], благословившая будущего преподобного Серафима Саровского чудотворца на спасение в Саровской Успенской пустыни[446 - Преподобный Серафим Саровский чудотворец // Акафисты святым, коим Господь даровал благодать помогать в болезнях и житейских нуждах. СПб., 2006. С. 419–420.] («…и от уст преподобнаго Досифеа повеление приим в пустыню Саровскую путь свой управити…»[447 - Акафист преподобному Серафиму Саровскому чудотворцу. Икос 3 // Там же. С. 406.]). Обе жизненные стратегии – «идти в монастырь или замуж» – были связаны с нахождением представительницы женского пола «в браке»: в одном случае, в символическом (в качестве венчаной Христу), в другом – в фактическом (в качестве венчаной земному мужу). Российская дворянская культура XVIII – середины XIX века относилась к разряду тех, в которых брак считался своего рода социальной неизбежностью. Причем эта установка распространялась более жестко на женщин, чем на мужчин. Поэтому любые жизненные стратегии, исключавшие пребывание женщины в браке, не поощрялись, дискурсивно девальвировались и воспринимались как социально нежелательные и неполноценные.
С детства дворянским девочкам внушалась мысль о замужестве как центральном событии в жизни женщины, поскольку именно социокультурная установка на вступление в брак сопрягалась с возможностью реализации нормативного жизненного сценария. Из двух основных потенциальных способов социального существования дворянки – выйти замуж или остаться девицей (в миру или в монастыре) – общественное мнение неизменно отдавало предпочтение первому. Это же выбирали и рефлексирующие матери для своих дочерей. В событиях, связанных с замужеством, парадоксальным образом соединялись подчас противоположные вещи: социальное принуждение и индивидуальные предпочтения, отношения несвободы и свобода выбора, человеческая спонтанность и Божий промысел. Н. Н. Пушкина-Ланская писала мужу о своих старших дочерях – девятнадцатилетней Марии и пятнадцатилетней Наталье Пушкиных: «Что касается того, чтобы пристроить их, выдать замуж, то мы в этом отношении более благоразумны, чем ты думаешь. Я всецело полагаюсь на волю Божию, но разве было бы преступлением с моей стороны думать об их счастье. Нет сомнения, можно быть счастливой и не будучи замужем, но это значило бы пройти мимо своего призвания. Я не могла бы ей (Маше Пушкиной (Мари). – А. Б.) этого сказать. На днях мы долго разговаривали об этом, и я говорила для их блага, иногда даже против моего убеждения, о том, что ты мне пишешь в своем письме. Между прочим, я их готовила к мысли, что замужество не так просто делается и что нельзя на него смотреть как на игру и связывать это с мыслью о свободе. Говорила, что замужество – это серьезная обязанность, и надо быть очень осторожной в выборе. В конце концов можно быть счастливой, оставшись в девушках, хотя я этого не думаю»[448 - Письмо Н. Н. Пушкиной-Ланской к П. П. Ланскому от 13/25 июля 1851 г. // Пушкина-Ланская Н. Н. В глубине души такая печаль… Письма Н. Н. Пушкиной-Ланской к П. П. Ланскому // Наше наследие. 1990. № III (15). С. 104–105.].
Вступление дворянки в брак означало для нее принятие на себя новой роли, начало собственной семейной жизни, которую следует рассматривать как условное «поле» социальной и духовной реализации женщины. В православной культурной традиции значение брака для мужчин заключалось в том, что «живущие с женами по закону не погибнут, но получат жизнь вечную»[449 - Письмо иеросхимонаха Льва к неизвестному мирянину от ноября 1851 г. // Нилус С. Святыня под спудом: Тайны православного монашеского духа. СПб., 1996. С. 105.]. В социальном плане женитьба делала их полноценными агентами социальной организации.
Замужество для женщин как этап на пути стяжания христианского благочестия на протяжении веков имело целью обуздание женской сексуальности и установление «мужского» контроля над ней. Рассматривая гетеросексуальный брак как институализированную форму «обмена женщинами», Гейл Рубин утверждает, что «асимметрия гендера, то есть разница между участниками и предметами обмена, ведет к подавлению женской сексуальности»[450 - Рубин Г. Указ. соч. С. 112.]. Сексуальное удовлетворение не рассматривалось в качестве цели вступления в брак ни самими дворянками, ни их родственным окружением.
В российской историографии 1990?х годов применительно к периоду XVIII – начала XIX века изучению подлежали правовые аспекты заключения дворянского брака[451 - См.: Цатурова М. К. Русское семейное право XVI–XVIII вв. М., 1991.], особенности «дворянской свадьбы» как «сложного ритуального действа»[452 - Лотман Ю. М. Сватовство. Брак. Развод // Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб., 1994. С. 113.], условия замужества дворянки и «ход свадебной церемонии»[453 - Пушкарева Н. Л. Частная жизнь русской женщины: невеста, жена, любовница (X – начало XIX в.). М., 1997. С. 168.]. По мнению Н. Л. Пушкаревой, «православные постулаты оказали… исключительное влияние на отношение к семье и браку как моральной ценности»[454 - Там же. С. 254.]. Несмотря на справедливость высказанного ею же суждения о том, что «в XVIII в., а тем более в начале XIX, венчание стало не просто органичной, но центральной частью свадьбы»[455 - Там же. С. 169 (курсив автора).], исторические источники, относящиеся большей частью к первой половине XIX века, свидетельствуют о наличии как в столичной, так и в провинциальной дворянской среде довольно длительной и значимой в социокультурном смысле процедуры, предшествовавшей непосредственному совершению церковного таинства венчания. Вероятно, исполнение сложных социальных ритуалов служило своеобразной сублимацией женской сексуальности, о которой сами дворянки имели довольно смутные представления. Асексуальность как поощряемая моральная ценность переносилась ими на сферу брака.
Открывавшиеся перед дворянкой от рождения определенные жизненные перспективы, связанные, в частности, с возможностью получения институтского образования и последующего выхода замуж за представителя одного из дворянских родов, более или менее сопоставимого по статусу с родом ее отца, являлись прямым следствием ее социального происхождения. В силу сохранявшихся в XVIII – середине XIX века в дворянской среде элементов родовой организации одним из главных критериев оценки социального происхождения девушки была степень родовитости ее предков. Принадлежность дворянки по рождению к древнему роду могла стать реальным основанием для ее притязаний на брак с дворянином не менее древнего и даже более знатного рода. Поэтому возможность вступить в брак с представительницей определенного дворянского рода являлась одним из традиционных показателей социального статуса дворянина.
Основными критериями оценки невесты начиная с первой половины XVIII века были социальный статус ее отца, происхождение, имущественное положение и внешность[456 - Долгорукая Н. Указ. соч. С. 258.]. Воспроизведение этих критериев в женских мемуарах свидетельствует об укорененности гендерного стереотипа, в соответствии с которым сами женщины репрезентировали «взгляд» на себя «со стороны», воспринимали себя как объект мужского выбора. Дискурс женщины о потенциальном выборе брачного партнера строился не от первого лица по принципу: «я обладаю такими-то достоинствами», следовательно, «могу претендовать на такого-то жениха, который должен иметь следующие качества», а от третьего – «она обладает такими-то качествами», значит «достойна, чтобы на нее обратили внимание такие-то представители мужского пола». Именно так писала о себе «на выданье» княгиня Н. Б. Долгорукая: «Надеюсь, тогда все обо мне рассуждали: такова великого господина дочь, знатство и богатство, кроме природных достоинств, обратить очи всех знатных женихов на себя, и я по человеческому рассуждению совсем определена к благополучию…»[457 - Там же. С. 257–258.] На ментальном уровне дворянскими девушками усваивалось ожидание того, что не они, а их будут оценивать и выбирать.
Заключение браков осуществлялось в строгом соответствии с родовой принадлежностью. Причем для мужчин, особенно в XVIII веке, критерий родовитости имел определяющее значение в выборе брачной партнерши. С. Т. Аксаков замечал: «…древность дворянского происхождения была коньком моего дедушки… он ставил свое семисотлетнее дворянство выше всякого богатства и чинов. Он не женился на одной весьма богатой и прекрасной невесте, которая ему очень нравилась, единственно потому, что прадедушка ее был не дворянин»[458 - Аксаков С. Т. Семейная хроника // Аксаков С. Т. Семейная хроника; Детские годы Багрова-внука. М., 1982. С. 28.].
Одним из последствий подобной матримониальной практики становилось то, что отдельные дворянские роды были связаны между собой посредством отношений свойства в нескольких поколениях. Например, представитель XXIX колена от Рюрика рода князей Путятиных, премьер-майор князь Василий Максимович Путятин (ум. до 1786) состоял в браке с Дарьей Егоровной, урожденной Мозовской (1735 – после 1786)[459 - См.: ГАТО. Ф. 59. Оп. 1. Д. 5. Л. 18 об.; Руммель В. В., Голубцов В. В. Родословный сборник русских дворянских фамилий. СПб., 1887. Т. II. С. 283.]. Его внучка Евдокия Николаевна Путятина, дочь младшего сына Николая Васильевича Путятина (р. 1769)[460 - См.: ГАТО. Ф. 59. Оп. 1. Д. 5. Л. 18 об.], представительница XXXI колена этого рода, вышла замуж также за одного из Мозовских[461 - См.: Руммель В. В., Голубцов В. В. Указ. соч. С. 286.]. Отношения свойства могли устанавливаться и между разными ветвями одного и того же дворянского рода. Например, дочь Сергея Васильевича Шереметева (ум. 1834), Анна Сергеевна (1811–1849), была замужем за графом Дмитрием Николаевичем Шереметевым (1813–1871)[462 - См.: История родов русского дворянства: В 2 кн. М., 1991. Кн. 2. С. 170.]. Формально ограниченное число дворянских родов выделялось за счет последовательного воспроизводства устанавливавшихся между ними родственных связей.
Характер брачной практики родовитого дворянства определялся тенденцией к эндогамии посредством предотвращения мезальянсов. Представители древних родов часто избегали брать в жены девушек из родов, выслуживших дворянское достоинство. Вместе с тем известны случаи, когда мужчина-дворянин, пренебрегая традициями, мог вступить в мезальянс. Согласно изданной 21 апреля 1785 года Грамоте на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства, выходившая замуж за дворянина женщина недворянского происхождения приобретала тем самым права дворянства: «Дворянин сообщает дворянское достоинство жене своей»[463 - ПСЗ. 1. Т. XXII. № 16187. Грамота на права, вольности и преимущества благороднаго российскаго дворянства от 21 апреля 1785 г. Ст. 3. С. 347.]. В 1801 году граф Николай Петрович Шереметев (1751–1809) женился на крепостной крестьянке, которая после заключения брака стала именоваться графиней Прасковьей Ивановной Шереметевой (1768–1803)[464 - См.: История родов русского дворянства: В 2 кн. М., 1991. Кн. 2. С. 170.]. Однако ввиду того что социальное происхождение детей, рождавшихся в «неравных» браках, официально определялось в соответствии с социальным происхождением их отца, мезальянс дворянина в меньшей степени, чем мезальянс дворянки, способствовал разрушению традиционной родовой организации.
Общественное осуждение вызывал брак дворянской девушки с человеком недворянского происхождения или так называемой «свободной» профессии (композитором, артистом, художником). Главным образом по этой причине А. М. Бакунина (1768–1859) не устраивала наметившаяся в 1839–1840 годах перспектива выдать замуж свою дочь Александру (1816–1882) за В. П. Боткина (1810–1869), который был сыном купца[465 - См.: Носик Б. Премухино Бакуниных: Отцы и дети // Наше наследие. 1990. № III (15). С. 153; Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: Биографии: В 12 т. М., 1991. Т. 1. С. 606.]. В 1844 году ему предпочли отставного офицера кавалерии, помещика Гавриила Петровича Вульфа[466 - См.: Манн Ю. В. В кружке Станкевича: Историко-литературный очерк. М., 1983. С. 232.], принадлежавшего к древнему дворянскому роду, внесенному в I часть родословной книги Тверской губернии[467 - См.: Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона: Биографии: В 12 т. М., 1993. Т. 3. С. 522.].
Тем не менее прецеденты мезальянса дворянок все-таки имели место. Более того, при вступлении в «неравный» брак им гарантировалось сохранение прежнего правового статуса: «…благородная Дворянка, вышедши замуж за недворянина, да не лишится своего состояния; но мужу и детям не сообщает она дворянства»[468 - ПСЗ. 1. Т. XXII. № 16187. Ст. 7. С. 347.]. Иногда дело доходило до чрезвычайно экстравагантных ситуаций, спровоцированных, что важно, инициативой, исходящей от женщины. Мемуаристка А. Н. Энгельгардт передавала одну такую историю, которую помнила с институтских времен: «К нашей даме, напр[имер], езжала одна приятельница. Мы самым точным образом знали – не от классной дамы, конечно, которая нам бы этого не сообщила, – что она злая, бьет и дерет за волосы свою горничную и влюблена в своего кучера. Что наши сведения были верны, подтвердилось впоследствии тем, что она вышла замуж за этого кучера»[469 - Энгельгардт А. Н. Очерки институтской жизни былого времени // Институтки: Воспоминания воспитанниц институтов благородных девиц. М.: Новое литературное обозрение, 2001. С. 161.].
Разумеется, то, что могла позволить себе взрослая, судя по тексту, экономически самостоятельная женщина, было совершенно недопустимо для молодой девушки, впервые выходившей замуж. Вступление в мезальянс, скорее всего, было обусловлено именно сексуальным влечением.
Мезальянс дворянской женщины осуждался общественным мнением в гораздо большей степени, чем мезальянс мужчины. Графиня Елизавета Сергеевна, урожденная Шереметева (1818–1890), выйдя в 1846 году замуж за итальянского пианиста и композитора Теодора Дёлера, должна была уехать жить за границу, поскольку ее брак не мог быть принят «высшим обществом», к которому она принадлежала в силу своего происхождения. Как писала ее мать, «здесь все будут давать ей [дочери] почувствовать, что отныне она „жена артиста“, и все будут повторять эти слова с удовольствием»[470 - Письмо В. П. Шереметевой к Т. Дёлеру от 26 июля 1845 г. // РГАЛИ. Ф. 752. Е. С. Дёлер. Оп. 1. Д. 586. Л. 7 об. Цит. по: Снытко Н. В. Две тени Остафьевского парка // Встречи с прошлым: Сб. мат-лов Центрального государственного архива литературы и искусства СССР. М., 1990. Вып. 7. С. 24.]. Всеобщего порицания заслуживало также и поведение матери, давшей разрешение на брак и замечавшей с горечью по этому поводу: «…не только родственники, но и все мои знакомые никогда не простят мне моего согласия»[471 - Там же.].
В аристократической среде выбор брачного партнера не только подчинялся влиянию семейного и родственного окружения, но и подлежал контролю со стороны императора. Е. С. Шереметева писала Т. Дёлеру о «вердикте» Николая I по поводу предстоящего замужества: «На бале его величество подошел к моей сестре Аннет и спросил, правда ли, что он слышал о моей помолвке, и неужели она и вся семья не знает, что разрешение на этот брак может дать только он и брака девушки, носящей одну из знатнейших фамилий, с артистом он никогда не разрешит. Пусть сестра передаст матери, что этот брак он запрещает»[472 - Письмо Е. С. Шереметевой к Т. Дёлеру от 1846 г. // РГАЛИ. Ф. 752. Оп. 1. Д. 558. Л. 139. Цит. по: Снытко Н. В. Указ. соч. С. 21.].
К тому же монарх не мог не принимать во внимание различие вероисповеданий обоих претендентов. Брак православной женщины с «Луккским подданным и дворянином, католического вероисповедания»[473 - Письмо Т. Дёлера к Николаю I от апреля 1846 г. // Там же. Д. 3. Л. 11. Цит. по: Снытко Н. В. Указ. соч. С. 26.], вызывал к себе негативное отношение в российском «высшем» дворянском обществе и не заслуживал императорского поощрения.
Уклонение Е. С. Шереметевой от соблюдения межродового соответствия при выборе будущего супруга ставило в довольно сложное положение ее мать, Варвару Петровну Шереметеву, урожденную Алмазову[474 - См.: Снытко Н. В. Указ. соч. С. 20.], которая признавалась в письме к великому князю Михаилу Павловичу в том, что ей нелегко было дать свое согласие на замужество дочери, принимая во внимание принадлежность последней к родовитому дворянству и недостаточно высокое по сравнению с этим социальное положение жениха: «…мысль выдать ее за человека не равного с ней состояния, гордость древней фамилии нашей, оскорбленное самолюбие не позволяли мне долго согласиться на это»[475 - Письмо В. П. Шереметевой к великому князю Михаилу Павловичу от февраля 1846 г. // РГАЛИ. Ф. 752. Оп. 1. Д. 3. Л. 8 – 9 об. Цит. по: Снытко Н. В. Указ. соч. С. 24.]. Мезальянс представительницы древнего дворянского рода рассматривался как нарушение своеобразной тенденции к эндогамии, поддержание которой являлось одним из проявлений способности дворянского сообщества к самоорганизации. Как видно из письма В. П. Шереметевой, дискурсивно социальная дифференциация акцентировалась и, наоборот, камуфлировалась в этических терминах: «Его императорское величество изъявил негодование свое дочери моей графине Шереметевой [Анне Сергеевне] говоря, что брак этот нанесет срам фамилии, оскорбит общество – происхождение и состояние Дёлера ничего не имеют позорного: семейство его весьма уважаемо в герцогстве Луккском, всегда было приближено ко двору, отец его был воспитателем наследного герцога, и Федор Дёлер, жених моей дочери, только семь лет тому назад решился, с позволения владетельного герцога, употребить свой талант в пользу небогатого своего семейства: причина, побудившая его сделаться артистом, приносит ему честь. Теперь же, имея обеспеченное состояние, он снова возвращается в прежний быт свой, а герцог, узнав, что Дёлер женится на русской дворянке, обещал его самого возвести в дворянское достоинство и сделать, сказал герцог, для него больше, чем он может ожидать»[476 - Там же. С. 25.].
Разрешение Николая I на вступление в брак было получено Е. С. Шереметевой только после возведения Т. Дёлера герцогом Луккским в наследственное дворянское достоинство, пожалования ему ордена святого Людовика и титула барона, а также после ходатайства великого князя Михаила Павловича, покровительствовавшего В. П. Шереметевой[477 - См.: Снытко Н. В. Указ. соч. С. 25–26.]. По настоянию императора Дёлер принимал на себя обязательство «никогда не давать публичных концертов в России со времени совершения брака… с Елисаветою Шереметевой»[478 - Письмо Т. Дёлера к Николаю I от апреля 1846 г. // РГАЛИ. Ф. 752. Оп. 1. Д. 3. Л. 11. Цит. по: Снытко Н. В. Указ. соч. С. 26.].
В известном смысле монарх выступал гарантом нормативного воспроизводства матримониальных стратегий дворянства в соответствии с требованиями обычая. Одним из важнейших требований считалась необходимость формального продолжения дворянского рода, интересами которого в первую очередь мотивировался выбор брачного партнера. Княгиня Е. Р. Дашкова объясняла «снисходительное» отношение к себе родственников свекрови тем, что ее муж «был их общим любимцем и все они сильно желали, чтобы он женился, так как он был последний князь Дашков»[479 - Дашкова Е. Р. Записки 1743–1810 / Подгот. текста, ст. и коммент. Г. Н. Моисеевой; отв. ред. Ю. В. Стенник. Л.: Наука, 1985. С. 10.]. В. П. Шереметева, заступаясь за дочь перед великим князем, уточняла: «Дочери моей 26 лет, она младшая в семействе, старшие обе за Шереметевыми и имеют сыновей, следственно, род наш от этого брака не прекращается»[480 - Письмо В. П. Шереметевой к великому князю Михаилу Павловичу от февраля 1846 г. // РГАЛИ. Ф. 752. Оп. 1. Д. 3. Л. 8 – 9 об. Цит. по: Снытко Н. В. Указ. соч. С. 25.]. Действовавшее же в России законодательство (в частности, Жалованная грамота дворянству), допускавшее возможность заключения брака, не санкционированного традиционными нормами, лишь закрепляло юридические статусы в контексте альтернативных матримониальных ситуаций, неизбежно возникавших на практике.
Несанкционированный выход российских дворянок замуж за иностранцев карался так же сурово, как и участие дворян в политических заговорах. Один из репрессивных циркуляров Министерства внутренних дел в отношении некой нарушительницы матримониальных предписаний гласил: «Государь Император, согласно мнению Государственнаго Совета, Высочайше повелеть соизволил: дворянку Эмилию Галецкую, виновную в самовольном оставлении отечества и принятии подданства иностранной державы чрез вступление в брак с иностранцем, подвергнуть вечному из пределов Государства изгнанию, а в случае самовольнаго возвращения в Россию сослать в Сибирь на поселение»[481 - ГАТО. Ф. 466. Тверское наместническое правление. Оп. 1. Д. 4232. Л. 1.]. Вместе с тем это свидетельствует о том, что среди дворянок находились такие, которые осмеливались на подобное поведение, несмотря на предостережения и действовавшие запреты.