На берегу Тьмы

– А вы знаете, что французы русское «ура!» воспринимали как «au rat![22 - На крысу!]», оскорбились и стали кричать «au chat![23 - На кота!]»?

Павел одернул жену:

– Что с них взять, с этих лягушатников? Вот и получили – хм… Березину. Сто лет прошло, а они до сих пор в ужасе – говорят: «C’etait un cauchemar, c’etait Beresina!»[24 - Это был кошмар! Это была Березина!] Никогда им не забыть нашей славной победы!

Но Фриценька уже увлеклась:

– А слыхали, по всем губерниям нашли живых свидетелей войны – аж двадцать пять человек, всем за сто десять лет! А одному так и вовсе сто двадцать два. Я недавно получила газету, где описывались все подробности празднеств.

Все развеселились.

– Ха! Ну как такое может быть? Всему-то ты веришь! – рассмеялся Павел, испортив все планы Фриценьки показать себя в более выгодном свете. Она знала, что Вольфы считали ее недалекой и недостойной Павла, поэтому старалась заранее готовить все темы для разговоров.

– Столько, конечно, не живут – это я тебе говорю, свекровь твоя, – можешь не волноваться, – подмигнула Татьяна Васильевна.

– А как же нашли их? – растерялась Фриценька.

– Приказано найти – вот и нашли, – объяснил Павел. – У нас так дела делаются, столько лет в России живешь, и не знала?

Фриценька пристыженно замолчала. Ей было обидно, что Павел не поддерживает ее, а, наоборот, смеется над ней в присутствии родственников.

Николай поспешил вмешаться, пока Фриценька из-за слов Павла не вздумала расплакаться и сбежать в дом, как уже не раз случалось:

– Говорят, крестный ход шел из самого Смоленска, с чудотворной иконой Смоленской Божией матери.

– Красивая икона – видели ее еще с батюшкой твоим, как Смоленск проезжали. Давно – еще до рождения Николы, – подтвердила Татьяна Васильевна. – Будто свет от нее исходил… Намоленная!

Фриценька с досадой отвернулась и позвонила в колокольчик:

– Манька, чай подавай!

– Прокудин-Горский, пишут, делал фотографии торжеств, – сообщил Павел.

– Это какой же? – поинтересовалась Татьяна Васильевна.

Услышав незнакомую фамилию, она тут же пыталась установить родственные связи, кто кому кем приходится и не знакома ли она, случайно, если не с самим человеком, то хотя бы с его родственником.

– Ах, тот, который цветные фотографии Старицкого монастыря делал, помните? В газетах писали про него. Два года назад приезжал, а до Бернова так и не доехал – уж как приглашали, – в Тверь торопился. Так мне нравятся его фотографии! – всплеснула руками Фриценька.

Речь пошла об искусстве, и она успокоилась, стала разливать чай, который принесла Манька, в изящные чашки из севрского фарфора.

– Да, встречал его в Старице, – подтвердил Николай. – Он же мне, кстати, порекомендовал управляющего в имение.

– Хм… Управляющего? У тебя же староста? – удивился Павел.

– Хочу с новым управляющим с чересполосицей разобраться. А может, и часть земли продам, что невыгодно держать.

Павел усмехнулся:

– Это кому ж ты продашь?

– Де Роберти интересовался – у него крестьяне весь лес порубили.

Гости приступили к десерту: сегодня угощали вареньем нескольких сортов из фруктов из оранжереи, а еще полосатыми яблоками, персиками в бархатной одежке и даже огромной продолговатой дыней, испещренной жилками, как арабской вязью.

Увидев сладкое, прибежала Наташа. Татьяна Васильевна стала ласково обнимать и угощать внучку, дуясь на сына, – не посоветовавшись, принял какое-то глупое решение:

– Вон девка у тебя растет, о ней подумай – разоришься!

– Именно о ней и думаю, маменька. И хватит об этом.

Будущее Наташи и еще не родившегося ребенка представлялось самым важным делом жизни. Но во многом именно встреча с Катериной подтолкнула Николая бросить жалеть себя и свой неудачный брак, оставляя жизнь на произвол судьбы, наблюдая, как скудеет имение и пустеют родные земли, но перейти к решительным действиям, к переменам.

Каждое утро, до ухода по хозяйским делам, Николай проводил с Наташей: сидел с ней за завтраком, веселил ее, изображая разных животных. Это стало их традицией с тех пор, как Николай заметил, насколько холодна Анна с дочерью, и понял, что жена не намерена заниматься ребенком. Маленькая Наташа обожала отца – ждала его прихода, радовалась, бежала целовать.

Катерина привыкла видеть хозяина каждое утро и уже не так боялась, как в первое время. По утрам у них сложился веселый мирок со своими, одними им понятными, милыми шутками и забавами.

Сегодня Наташа особенно плохо ела, капризничала, шалила и играла кашей, но Катерина ласково и терпеливо кормила ее. Николай думал: Анна не допускала подобных проказ в своем присутствии и велела наказывать девочку, если не розгами, то лишением сладкого или еды вовсе. Катерина же совсем не злилась, а даже жалела Наташу, каждый раз серьезно расспрашивая ее о причине капризов, которые, как ни странно, всегда находились.

Николаю стало интересно, как прошло детство Катерины, в чем кроется секрет, что она, крестьянская девушка, настолько близка ему, дворянскому потомку?

– Скажи, тебя в детстве секли за шалости?

Катерина задумалась:

– Мать говорила, что раз высекла меня за что-то, но я так плакала – не могли успокоить. Мать испугалась и больше меня не трогала. А за остальными детьми я сама ходила. Матери некогда было не то что пороть – накормить даже. Все время за работой.

Он усмехнулся. Сложно было представить ее маленькой зареванной девочкой.

– Любишь детей?

– Очень! Они как птички, ангелы безгрешные, «ибо таковых есть Царствие Божие». А вас, барин? Секли?

– О, конечно! Еще как – в каждой комнате в углу розги стояли.

– Да вы шутите! – растерялась Катерина.

– Говорю тебе – да, – подзадоривал Николай.

– Не может быть!

Мимо столовой, толком не проснувшись, брела Анна. Все утро противно мутило, она долго не могла заставить себя встать с постели, но, услышав детский смех, вдруг захотела обнять свою Наташу, приголубить. Анна чувствовала, что виновата перед дочерью: совсем редко ее видит, мало отдает любви и ласки, тяготится. Поддавшись внезапному порыву и заранее гордясь собой, тем, что она, больная, жертвует собой и идет забавлять Наташу, Анна приоткрыла дверь в столовую, ожидая, как обрадуется ей девочка. Но увидела, что дочь беззаботно смеется, счастлива, нянька ее кормит, а Николай, совершенно непохожий на себя, обычно молчаливого и серьезного, корчит смешные рожи.

Она вошла, лишняя и чужая, – и все вдруг виновато смолкли, не обрадовались.

Анна совсем другими глазами рассмотрела Катерину: встретив впервые, увидела лишь невинную и робкую девочку-подростка, сейчас же перед ней предстала взрослая девушка, полная сил и застенчивой красоты.

Анна вошла, величественно села за стол и кивком приказала Катерине выйти. Катерина молча повиновалась, тихо притворив за собой дверь. Столовую наполнила гнетущая тишина. Николай сник и с тоской стал смотреть в окно, мысли его тотчас устремились прочь: утро было бесповоротно испорчено. Наташа закапризничала, но тут же замолчала, осекшись из-за грозного взгляда матери.