Хроники Нордланда. Цветы зла

– Жалко, – сказал он, выходя, – что нет ни бассейна, ни бани.

– Дома есть баня. – Пообещал Гарет. – И не одна. Поехали, пока рано и народу мало. Не хочу ажиотажа раньше времени. – Они спустились во двор, где слуги уже вывели и седлали лошадей.

– Это твоя Красавица? – Сразу же заметил незнакомую лошадь Гарет. Подошёл, погладил, посмотрел зубы – кобылка дёрнулась, перебирая ногами, задирая голову и выкатывая белки.

– Я поражён. – Похвалил Гарет, успокаивая лошадь ласковыми поглаживаниями и похлопываниями. – Хоть и не чистокровка, но и не какой-нибудь деревенский одр, можешь подарить армигеру.

– Я оставлю себе. – Гэбриэл ревниво следил за каждым движением слуги, седлавшего его лошадь. – Это мой трофей, я её в бою добыл.

– Красавчик! На этой кобылке явно не рядовой кнехт ездил. Но рыцарь и дворянин на кобыле ездить не может. Тебе нужен хороший жеребец. – Гарет потрепал по шее своего Грома. – А это мой красавец, чистокровный олджернон, по прямой происходит от Георга, коня Генриха Великого. Как тебе?

Гэбриэл только кивнул. Такого коня он не только не видел никогда, но и вообразить себе не мог в самых сладких грёзах. Высокий, мощный, но длинноногий и стройный, с широкой грудью, невероятно красивой головой, холёный, горячий, он бил копытом о камни, которыми был вымощен двор, изгибал шею и косил налитым кровью глазом, фыркая и встряхивая гривой. Гэбриэл погладил свою Красавицу, чувствуя даже какую-то ревность. Ну, и пусть она не чистокровная. Он тоже! И тоже уступает своему брату по всем статьям. Но разве это важно?..

– А я видел этот корабль! – Воскликнул он, увидев фигуру единорога на носу роскошного судна. – Он проплыл мимо нас, когда я в Элиот плыл… – И Гарет с чувством выругался, сообразив, что мог уже давным-давно найти брата и избежать многих проблем и тревог. Корабль отошёл от причала, величественно разворачиваясь носом на север, под крик речных чаек, скрип дерева, упругое хлопанье парусов и возгласы капитана и команды. Гэбриэл жадно смотрел на реку и её берега. Здесь было так красиво! Фьяллар здесь был очень широким, полноводным; начавшие таять в горах снега и льды добавили ему мощи. Острова, которых было много здесь, почти скрылись под водой, деревья стояли в воде. Среди них, по затонувшей траве, бродили аисты, манерно вскидывая ноги и что-то отыскивая клювом.

– Мир такой красивый. – Сказал Гэбриэл, восторженно глядя вокруг. – Уже ради одного этого стоило бежать.

– Я так понял, ты был в Найнпорте? – Спросил Гарет.

– В Редстоуне. Это я потом узнал, что это так называлось. До того я вообще ничего не знал. Не знал, что вот такие реки бывают, корабли, что города такие большие, что дома бывают вот такие большие… Столько цветов не видел, да вообще – почти ничего не видел.

– А где… – Гарет обернулся, и передумал расспрашивать. Его просто распирало от вопросов, но он не хотел, чтобы их разговор мог хоть кто-то услышать. Даже гипотетически. Поэтому он приобнял брата за плечи и начал рассказывать ему про места, мимо которых они проплывали, про Элодисский лес, про Далвеган… Гэбриэлу всё было интересно, он слушал, затаив дыхание. Брат нравился ему всё больше и больше, он буквально влюблялся в него, такого умного, такого блестящего, раскованного, властного. Гэбриэлу в своё время довелось пообщаться – если это можно так назвать, – с сильными мира сего, и он теперь ясно видел разницу между гостями Садов Мечты и своим братом, именно в том, что касалось природы их власти и уверенности в себе. Он пока что не смог бы выразить это в словах, но чувствовал и в самом деле совершенно безошибочно. Гарету Хлорингу не нужны были допинги в виде унижения кого-либо, глумления над кем-то, ему не нужно было даже кого-либо запугивать. Если он чего-то и боялся, то был хозяином своего страха и умел справляться с ним. Отец Михаил сказал как-то Гэбриэлу, что отец всякого греха и всякой лжи – страх. Гэбриэл возразил: а если я вру, чтобы кому-то не было больно? Или страшно? И тот ответил: «И это страх. Страх за того, кого любишь, страх благой, и всё же страх». Много думая над этим, Гэбриэл сам пришёл к выводу, что это правда. Все гости Садов Мечты, самые большие грешники, каких он знал, были трусами, и главным трусом был Хэ. Правда, насчёт Аякса Гэбриэл сомневался. Ему казалось, что это чудовище просто чудовище само по себе, и не боится никого и ничего. Ему хотелось рассказать про Аякса брату; раз эта тварь нашла его, значит, он где-то кружит рядом, и что, если сейчас его поганые красные глазки наблюдают за ними из леса на берегу?.. Но Гэбриэл заметил, что брат не хочет сейчас с ним обсуждать что-то важное, и даже понимал, почему. Он вообще понимал его так, словно между ними была какая-то мистическая связь; порой он думал о чём-то за секунду до того, как эту мысль озвучивал Гарет, а когда брат рассказывал ему про что-то, виденное далеко отсюда, в голове Гэбриэла мелькали яркие картинки, и он был уверен, что это именно то, о чём рассказывает ему Гарет, и что сам видит внутренним взором. Гэбриэл даже пару раз переспросил, чтобы подтвердить свою догадку: «Такой толстенький, с серой гривой?» – Когда Гарет рассказывал ему о своём пони, который был у него в детстве, или: «Такая зелёная дверь, с большим таким кольцом?». И каждый раз оказывался прав. Это переполняло его ощущением счастья и покоя. Словно он в самом деле вернулся домой, и больше, кроме Алисы, ему ничего уже не нужно… Но было ещё кое-что.

– Наш отец, – говорил Гарет, – он… Я безмерно им восхищаюсь, и так же сильно люблю. Он на самом деле блестящий человек, идеал человека, истинный человек Возрождения, как говорят в Европе, настоящий рыцарь, без страха и упрёка, как говорят в куртуазных романах. Он был блестящим турнирным бойцом, ни одного поражения ни в одном бою и ни в одном турнире; переписывался, да и сейчас переписывается, с лучшими умами Европы, учёный, и… да много, кто! Лучший в мире отец… Я боготворил и боготворю его. Но так получилось, понимаешь, после того, как пропали мама и ты, особенно после того, как он убедился, что тебя не найти, с ним случилось… Как бы сказать… Марчелло говорит, что он утратил способность радоваться жизни, наслаждаться её вкусом. Он живёт, словно исполняет некую обязанность, по принуждению, такое чувство, словно он давно и безнадёжно устал и уже ничего не хочет, кроме покоя. Страшно, Младший, видеть, как на твоих глазах тот, кто был для тебя образцом, идеалом, кого ты привык видеть сильным и безупречным, перестаёт таким быть. А потом начали появляться эти самозванцы. Меня рядом с ним не было, я бы сразу, с одного взгляда, определял бы, кто есть кто, ведь узнал же я тебя. И не во внешности, не в шраме дело… Даже если бы твоё лицо превратили в то же, что и твою спину, я всё равно бы тебя узнал. Как и ты меня, я прав?.. Но он отправил меня в Европу, надеялся, что там я перестану рваться на твои поиски, ведь я из дома сбегал, несколько раз, чтобы самому тебя искать. Мне всё время казалось, что я найду, что ты мне сам подскажешь, где ты. Я видел место: холмы, лошади… Я только не мог сообразить, где это, я тогда сопляком был и мало, где бывал. Но мои эльфийские дядьки, они, если б захотели, могли бы… – Гарет стиснул кулаки, и Гэбриэл ощутил его гнев, эхом отозвавшийся и в нём. – Ладно. Я сейчас не про них, я про отца. В общем, он к тому моменту поверил, что ты тоже мёртв. Он же не чувствовал того, что я чувствовал, не понимал меня тогда – меня никто не понимал. Эльфы могли бы ему объяснить… – Он вновь оборвал сам себя. – В общем, он отправил меня в Европу, и вернулся я только этой зимой. А пока меня не было, к нему потянулись разные подонки, выдавая себя за тебя – дескать, выжил, вырос в дальнем монастыре, бла-бла-бла. И одному из них отец поверил. Тиберий говорит, у него в самом деле были чёрные волосы, и черты лица очень похожи, только глаза голубые, но отец твердил, что с возрастом глаза у детей часто цвет меняют. Отец даже не хотел, чтобы этого мерзавца врач осматривал, но Тиберий всё-таки, тайком от отца, на осмотре настоял. И оказалось, что шраму на губе всего полгода, а треугольник из родинок на плече – татуировка. Ну, они взяли лже-Гэбриэла в оборот, и тот сознался, что это идея нашего бывшего мажордома, который решил погреть ручки свои липкие на горе и тоске отца. Отца от горя и разочарования хватил удар. Они даже мне об этом не написали! – Вырвалось у него. – Удар… это такая хрень… в общем, отец его пережил, и даже не остался парализованным, всё-таки ещё молодой, сильный мужик, и врачи хорошие, но удар, Младший, он бесследно не проходит. У отца теперь и реакция не та, и правый глаз почти не видит, и рука правая плохо слушается, оружие в руки он больше не берёт; соображает он медленнее, чем прежде, путается иногда. А самое страшное – теперь ему постоянно грозит новый удар, который может его убить, а может и приковать к постели, сделать овощем. Именно поэтому я так боюсь сейчас. Радость тоже может убить. Я хочу, чтобы отец узнал о тебе от меня, и хочу так ему это преподнести, чтобы… в общем, осторожно, очень осторожно. Конечно, с этим и Тиберий справился бы, но я хочу сам. Я мечтал об этом хрен знает, сколько лет. – Ему не нужно было долго что-то объяснять Гэбриэлу или оправдываться перед ним, и это было так здорово! – Он и так ослаб; ему чуть что, сразу врач кровь пускает, и отец теперь из замка вообще не выезжает, у него просто сил на это нет.

– Зачем кровь? – Насторожился Гэбриэл, перед глазами которого тут же пронеслась оргия в Садах Мечты, и Гарет дрогнул, глянул на него с сомнением и опаской.

– Чтобы удар предотвратить… Врачи считают, это от полнокровия, типа, она к голове приливает, и мозг не выдерживает, лопается… А то, что я сейчас увидел… Это твои воспоминания?..

– Наверное.

Они замолчали. Гарет пытался сообразить, что же мелькнуло перед его внутренним взором. Вроде как, люди, голые, в масках, лакают кровь из какой-то большой мраморной чаши, всё смутно, смазано, окрашено в какие-то серые цвета, и эмоция Гэбриэла: тяжесть, отвращение, ненависть, безнадёжность… Внезапно вспомнилась девушка, её большой зелёный глаз, широко открытый, полный ужаса и такой же безнадёжности. Тут же на это воспоминание наложилось другое: та же девушка, но живая, плачущая, вырывающаяся, с искажённым лицом и широко раскрытым в крике ртом. Быстро взглянул в глаза брату, и понял, что это уже ЕГО воспоминание, каким-то образом они обменялись ими. Гарет тряхнул головой, и тяжкая, мутная серость исчезла, отпустила, вернулись яркие краски, которые, оказывается, в эти мгновения словно померкли. «Единорог» быстро приближался к Блумсберри, впереди уже встал лесистый островок, разделивший здесь Фьяллар на две неравных протоки, в большую из которых и устремлялся сейчас корабль. Холмы на правом берегу стали круче, превратились в известняковые скалы, золотистые, местами позеленевшие от лишайника и мха, поросшие ещё одним эндемиком Нордланда: медвянником, ползучим кустарником с жёсткими и блестящими, словно лакированными, листьями, и обильно цветущим весной и в начале лета красно-белыми цветами, а к осени покрывающимся желто-красными лакированными твёрдыми ягодами, горькими, но необычайно полезными; из них готовились лекарства буквально от всех болезней. Название он получил из-за сладкого сильного аромата и из-за того, что его обожали пчёлы, а мёд, который получался в пору его цветения, ценился далеко за пределами Острова за свои вкусовые, а главное, лечебные свойства. Сейчас корабль плыл, окутанный этим ароматом, и все плохие и даже просто грустные мысли улетучились в один миг. Впереди справа из-за древесных крон высоко на скале уже показалась башня городской ратуши, как все башни городов и сёл течения Ригины, квадратная, с острым шпилем, сложенная из известняка и золотистая под полуденным солнцем, а с колоколен города уже доносился звон: звонили к обедне. Скоро Гэбриэл увидел и крыши города, покрытые где дорогой красной, а где и дешёвой серой черепицей, города, дома которого строились, подчиняясь изломам скалы, на которой он был построен, и от того необычайно живописного. В устье Ригины, впадавшей здесь во Фьяллар, реки тоже довольно широкой, образовалось достаточно места для большого порта, куда и входил теперь «Единорог», швартуясь к каменному причалу. Этот порт был меньше, чем в Элиоте, и как-то ярче, и в то же время спокойнее – или Гэбриэлу, попривыкшему, что ни говори, к людям и толпе, так казалось?.. С корабля сначала свели коней, потом сошли и их хозяева. Матиас ждал их на берегу, и Гарет приподнял бровь:

– Однако?

– Да я назад по воде, ваша светлость. – Объяснил Матиас. – Хотел встретить вас здесь, сказать, что всё сделал, Тиберию сказал всё, что нужно, тот обещал, что ни один таракан с новостями к его высочеству не подкрадётся. Он уж и башмак приготовил, давить их, гадов.

– Быстро ты обернулся. – С одобрением заметил Гарет. Бросил Матиасу выуженные из кармана пять талеров:

– Вот, на девок. – Засмеялся, когда Матиас, ловко поймав деньги, возразил:

– Девки мне и так теперь дают! Даже в очередь становятся.

– А ты для них соревнования устраивай. – Предложил Гарет. – Пусть соревнуются, которая быстрее вокруг Гранствилла обежит и ни разу не споткнётся, та и в дамках!

– Так что только по бегу-то? – Весело подхватил Матиас. – Пусть уже себя покажут во всей красе! Песни там поют, на дудке играют…

– Пляшут! – Веселился Гарет. – И пироги пекут, это обязательно, если девка готовить не умеет, а только бегает шустро, на хрена такая девка?! – Громко хохоча, они сели верхом и поехали по причалу в другую часть порта, где их поджидало судно поменьше, речное, способное ходить по широкой, но более мелкой, чем Фьяллар, реке. На борту Гарет рассказал Гэбриэлу, как Матиас стал его армигером, и заодно – про девушку, которая была кем-то превращена в чудовище.

Гэбриэл подтвердил: да, была такая девушка, он её видел в Редстоуне. И снова повисла пауза: они вновь подошли вплотную к тому, о чём говорить пока не решались. На речном судне места было ещё меньше, чем на «Единороге», рядом были Марчелло и Матиас, мимо то и дело проходили или пробегали матросы. Гэбриэл любовался Ригиной: река была красивой, какой-то женственной, если только это слово подходит к реке. Мягкие очертания берегов, пышные заросли ивняка по берегам, сейчас почти затонувшие, огромные вётлы, сейчас стоявшие по колено в воде и мочившие в ней свои нижние ветви. Течение Ригины, когда-то доставшееся в наследство от Дрейдре её потомкам, было обжитым: не проходило мили, чтобы не встретился домик, ферма, пасека, целая деревня, замок или целый городок, а между ними были покосы, поля, выпасы, на которых паслись местные коровы: не рыже-белые, как на юге, а чёрные или палевые, с белым ремнём по хребту, крупные, с тёмными глазами ланей. Гэбриэл привычно задерживал взгляд на лошадях, но теперь к его восхищению примешивалась и гордость собственника: его Красавица лучше всех! Ну, лучше тех коней, что паслись на берегу, уже точно. И наконец

настал момент, когда Гарет приобнял его и показал вперёд и чуть влево, где на скале возвышался замок, ещё словно бы чуть смазанный, тонущий в сиянии уходящего дня, но от того только ещё боле красивый и даже волшебный.

– Это Золотая Горка и Хефлинуэлл. – Сказал Гарет, гордясь впечатлением. – Наш дом.

– Весь?.. – Выдохнул Гэбриэл. На миг вспомнился силуэт другого замка, бывшего его тюрьмой целых десять лет, и тут же стёрся из памяти. Хефлинуэлл не зря считался самым красивым замком не то, что Нордланда – Европы. Даже Урт в Блэкбурге, замок величественный, мощный и торжественный, уступал творению эльфов и людей, цитадели Хлорингов, возведённой вокруг древней эльфийской Золотой Башни, единственной круглой башни в этом краю.

– Этот замок никогда не захватывали враги. – Говорил с гордостью Гарет. – А осаждали четырежды. Раз это были анвалонцы, которые пытались уничтожить маленького Аскольда, единственного на тот момент потомка Бъёрга Чёрного, законного короля Нордланда; дважды это были южные дикари, ненавидевшие норвежцев, и в последний раз это было во времена Ричарда Чёрного, или Ричарда Бешеного, нашего предка, деда Генриха Великого. Тогда на него пошли войной все соседи и собственные вассалы, так он их достал своими преступлениями и своей жестокостью. Но Ричард отбился и отомстил. Во времена Карла Третьего, или Карла Отважного, в Хефлинуэлл проникло предательство. Гости молодого короля, нашего предка, тайком, с помощью предателя-кастеляна, пронесли в замок, на пир, оружие, и во время пира устроили резню. Весь Рыцарский Зал был залит кровью и устлан телами… Но Карл отбился. Мы, Хлоринги, особый род, особая кровь. Наш предок, Бъёрг Чёрный, был сыном языческого бога войны, Тора, и смертной женщины, Рёксвы. Его сын, Карл Великий, женился на эльфийке, Перворожденной, и это единственный случай в тысячелетней эльфийской истории, когда Перворожденные смешали свою кровь с людьми. Эльфы были против, целая буря поднялась из-за этой женитьбы, даже Фанна, обычно миролюбивые и нейтральные, были возмущены – тем более что Хлоринги, как тогда считалось, были прокляты местным божеством, духом этого Острова, или Стражем, как его называют. Но Дрейдре любила Карла и стояла на своём. Этой бучей воспользовались драконы и попытались уничтожить эльфов и захватить Остров… Им это почти удалось, но Карл, муж Дрейдре, убил короля драконов, и тем прекратил войну, а заодно и примирил эльфов со своим браком. Мы с тобой сейчас почти в центре Элодисского леса, в земле, которую в качестве своего приданого принесла Хлорингам Дрейдре. В остальной лес людям ходу нет, эльфы Элодис на этот счёт компромиссов не признают.

Гэбриэл слушал, словно новую сказку, и вдруг в какой-то момент его осенило:

– Погоди… Ты говоришь: мы, наши… что: и я?.. Ну… эти все короли, эльфы – они и мне тоже родня?! – И Гарет от души рассмеялся:

– Ну, наконец-то дошло, Младший! Да, и ты, и ты, конечно же! Ты Хлоринг, ты потомок Хлориди и Дрейдре, принц крови, граф, сын его высочества Гарольда Хлоринга и племянник её величества Изабеллы. Брат герцога Гарета Элодисского. И ты нашёл дорогу домой. – Губы его улыбались, а глаза блестели и плавились от волнения. – Ты вернулся домой, Гэбриэл. Как предсказала когда-то Мириэль нашему отцу: «Вы его не найдёте. Он сам найдёт дорогу домой, когда придёт час». Вот он и пришёл, твой час.

– Я только поверить не могу. – Признался Гэбриэл, его чуть потряхивало от волнения. – Вчера ещё я никто был, как так?! И что, весь этот замок – наш? И мой тоже?

– Я тебе больше скажу, Младший. – С весёлой иронией, которую Гэбриэл уже обожал, тряхнул его Гарет. – Наше здесь всё.

– В смысле?..

– Всё. – Гарет широко повёл рукой. – Эти деревни, дома в них, люди на полях, поля, коровы, лошади, утки, деревья, олени в лесу, вон тот город, река, по которой мы плывём – это всё наше. Всё, Младший, ВСЁ. Буквально. Без нашего соизволения здесь даже дровосек не пёрнет. Дошло?..

– Нет. – Честно признался Гэбриэл. Из полной задницы без всякого перехода очутиться на самом верху – это и для него было через чур. – Я не… не понимаю. – Добавил он почти жалобно. – Как-то это всё… не реально, да. – Он взглянул на Марчелло, который тоже улыбался, глядя на них. Итальянец кивнул и учтиво поклонился ему. Гэбриэл посмотрел на город, стремительно вырастающий перед ним по мере того, как река делала небольшой плавный изгиб, огибая городской холм. Солнце садилось, и из-за его спины ярко освещало Гранствилл, Хефлинуэлл и тополиную рощу между ними. Эта картина была такой прекрасной, такой умиротворяющей, такой живой и манящей, что впечаталась в его память на всю оставшуюся жизнь. Он влюбился в этот город, в этот замок и в эту реку, они для него навсегда стали символом его новой жизни, нового себя. Да, он был дома.

Александра Барр вошла в грязноватое и дымное помещение маленького трактира в далвеганской деревне Топь, у паромной переправы в Элодис, в Блумсберри, и трактирный слуга почтительно поклонился ей. Её одежда, в целом не монашеская, очень сильно напоминала рясу, и вся она, постная, строгая, почти бесцветная, вызывала в людях ассоциацию с клиром, с постами, с молитвами и покаянием. А ещё – внушала почти неосознанную робость. Или даже страх.

Не ответив на поклон, даже не заметив слугу, она села на лучшее место у окна, и сидевший там мужчина в скромной, но добротной и чистой одежде цехового мастера, тут же пересел на другое место, и не подумав не то, чтобы спорить, но даже обидеться.

На него она тоже не глянула, а вот на мелькнувшую в дверях девочку, внучку трактирщика, метнула змеиный взгляд.

– Чего желает госпожа?

– Воды. – Сказала Барр своим негромким голосом. – Чистой, ключевой. Нарежь капусты, капни туда немного уксуса. И хлеб, черный, вчерашний. И пусть подаёт девчонка.

Трактирщик поклонился. Заказ вызвал уважение: пусть день был не постный, но женщина, видать, очень благочестивая! Пусть навар с неё небольшой, но само присутствие столь благочестивой особы – уже почёт. Барр склонила голову, перебирая чётки и прислушиваясь к голосам трактирщика и внучки.

– Деда, я её боюсь! – Ныла девчонка, и по губам Барр скользнула довольная усмешка. Она была злобной тварью, и наслаждалась страхом и даже отвращением тех, кого ненавидела – а ненавидела она почти всех и почти всё. Но особенно – девочек, и особенно – миловидных и любимых кем-либо. Угадав в светловолосой девчушке-сироте дедову любимицу, она испытала страстное желание причинить зло, разрушить эту жизнь, утвердить и здесь свою власть, как бы ни были малы и ничтожны эти люди, и как бы ни было ей безразлично это место.

За несколько мгновений до того, как хлопнула низкая входная дверь, Барр чуть скривилась и прикрыла глаза. В трактир ввалился такой персонаж, что притихли все, кто здесь находился, даже матросы с торговой баржи. Здоровенный, почти подпирающий потолок, массивный рыжий детина с уродливым лицом, обезьяньими глазками, весь поросший рыжей шерстью, длиннорукий и коротконогий, он походил на огромное уродливое животное, вырядившееся в богатую человеческую одежду. Даже золотая цепь с цеховым орденом главы гильдии и роскошные перстни не делали его хоть чуточку солиднее и привлекательнее. Он подошёл к Барр и бесцеремонно плюхнулся на скамью напротив неё. Заговорил – и вот странно: все вокруг слышали его слова, но никто не мог ни понять, ни запомнить их, хотя говорил он на нордском. Для Барр это было несложное и будничное колдовство; люди рядом вроде бы понимали каждое слово в отдельности, но смысл сказанного от них ускользал и не откладывался в памяти.

– Серой аж за милю воняет. – Сообщил Аякс. Он, единственный, не боялся Барр. Он даже в самом начале их знакомства угрожал ей и попытался хамить, но Барр, хоть в целом её колдовство на него не действовало, сумела нагадить: у Аякса, скажем так, потерял работоспособность очень нужный ему орган. С тех пор, вынужденный перед нею извиняться и отдариваться, Аякс не то, чтобы её опасался, но предпочёл сохранять нейтралитет. Хотя не удерживался от того, чтобы дать ей понять, кто она такая, и что он, Аякс, её нисколько не боится.

– Как ты ещё это почувствовал, – прошипела она, – сквозь собственную вонь?

– Собственное дерьмо приятно воняет. – Осклабился Аякс и демонстративно рыгнул, зная, что Барр не выносит всех этих естественных отправлений организма.

– Что, – удовлетворённо потупилась Барр, – не вышло схватить ублюдка?