Хроники Нордланда. Грязные ангелы

– Конечно! – Закивал Доктор, протягивая к Гору дрожащую руку, но не смея коснуться его. – Как ты скажешь, как скажешь, я для тебя на всё готов, жестокий!

После ухода Приюта в этот раз девочек, всех, кроме Марии, помыли, и Доктор каждой из них поставил на ягодицы клеймо Садов Мечты, в виде виньетки СМ. Такая виньетка была у всех гостей и рабов Садов Мечты, но у гостей это была татуировка в паху, над девочками же Доктор покуражился и здесь, задерживая раскалённую виньетку немного дольше, чем нужно, прижимая немного сильнее и наслаждаясь их визгом и судорогами. И, естественно, ни обезболивать, ни обрабатывать ожоги он и не собирался. После этой процедуры девочек причесали Брюхатая и Пузатая, красиво уложили им волосы, на них надели ошейники с хитрым замком, который практически невозможно было снять, не зная его секрета, и Доктор велел им идти за Паскудой, сам ступая сзади, разглядывая их ягодицы со свежими клеймами и получая от этого своё, неведомое нормальным людям, удовольствие, да время от времени охаживая их напряжённые спины палкой, подгоняя – а когда они ускоряли шаг, охаживая снова, чтобы не бежали. По тёмным и намеренно запутанным и неудобным коридорам их привели в Девичник, и каждую, кроме Марии, заперли в клетке-стойле с решетчатой дверью – чтобы было видно все, что в стойле происходит, – с тюфяком на каменном полу и котлом для естественных надобностей в углу. Для того, чтобы от отчаяния они не наложили на себя руки, здесь приняты были все меры предосторожности: здесь невозможно было ни повеситься, ни повредить себя никаким иным образом. Перегородки были достаточно толстыми, чтобы девочки не могли переговариваться потихоньку друг с другом, вдобавок, новеньких разместили промеж «стареньких», которых осталось всего четверо от всех прошлых Привозов. Эти девочки уже совершенно погасли; двигаясь и подчиняясь на автомате, словно зомби, они уже не способны были ни на разговоры, ни на интерес к чему-либо. Как забитые животные, они весь день ждали одного: темноты, чтобы лечь на свой тюфяк и отдохнуть… Потому, что днём, как ещё предстояло узнать подружкам Марии и самой Марии, им отдыхать не придётся. Зная сильный и строптивый дух полукровок, Хозяин выстроил за годы существования Садов Мечты почти идеальную систему подавления и ломки, начиная с ферм, где девочек только кормили, поили и били, не обучая даже самым примитивным ремёслам и рукоделию, и заканчивая Садами Мечты, где их начинали бить и насиловать в первый же день, и продолжали делать это до самой их смерти. Гости измывались над ними страшно; собственно, за этим они сюда и ехали. То, что не позволительно было делать даже в самых разнузданных притонах, делалось здесь. Когда девушка от всего этого впадала в полное отупение, или её слишком сильно калечили – теряла товарный вид, – её продавали в Галерею Сладкого насилия, на убой. То же самое происходило и с мальчиками, с одним отличием: мальчикам можно было разговаривать, у них были клички, и у них был шанс попасть в Домашний Приют, а оттуда – в стражу Садов Мечты. Попадали единицы, но это всё же был шанс, это была надежда. Девочки же, которых всех, поголовно, звали просто Чухами, ни малейшего шанса не имели. Разве что, забеременев и не скинув в самом начале от побоев ребёнка, они получали относительную передышку на несколько месяцев. Но если роды «портили тельце», то она отправлялась в Галерею, не успев увидеть ребёнка.

Самых строптивых, таких, как Мария, обычно сразу же изолировали от остальных, чтобы не подавали дурной пример послушному «мясу». «Матушки» ещё на фермах заставляли таких девочек носить жёлтые ленты в знак того, что они «хуже всех». Их сразу же запирали отдельно и продавали тем из гостей, кто любил девственниц, а потом – если после такого гостя она оставалась жива, – Доктор подлечивал её, и девушку продавали прямиком в Галерею. Мария свою жёлтую ленту потеряла, и это избавило её от самой страшной судьбы – зато обрекло на более долгие и не менее жестокие мучения… Притащив её, связанную, в Девичник, Доктор позвал двух стражников, которые весь день находились в собственном помещении, светлом и почти комфортном, и передал приказ: пять плетей с насадками.

– А потрахать? – Спросил один из них, жадно ощупывая Марию глазами. Синяков и разбитых губ он не замечал: для всех здесь это являлось скорее нормой, и не отвращало от любимого удовольствия.

– Да на здоровье. – Ощерился Доктор. – Только учти, это тварь упёртая, она терпит, не визжит и не стонет даже.

– У меня застонет! – Уверенно заявил стражник, схватив Марию за волосы и рванув к себе.

Но Мария терпела. У неё болели даже стиснутые изо всех сил челюсти, и слёзы ручьями бежали по щекам, но она не издала ни звука, и не дёрнулась ни разу. Второй стражник всё это время стоял рядом с отсутствующим видом, на настойчивые предложения Доктора тоже «проучить тупую тварь» не реагируя вообще никак. Он был моложе своего напарника, но выше ростом, тоньше в поясе, и намного красивее. В сущности, если бы поставить рядом его, Гора, и даже Эрота, прекрасного, как сладкий девичий сон, сложно было бы выбрать того, кто из них красивее. Каждый был красив по-своему. Этот стражник был, как и Мария, эльфийским кватронцем, эльдаром; как у большинства уроженцев Дуэ Сааре, эльфийского юго-восточного побережья, у него были тёмные, почти чёрные, глаза и светлые волосы. Выглядел он настоящим эльфом, чистокровным, без всякой примеси человеческой крови, только в глазах, больших и мрачных, горел слишком жаркий для эльфа огонь. Он тоже был сдержанным, но его сдержанность отличалась от ледяной маски Гора – глаза выдавали натуру страстную, до бешенства, опасную. Сам себя он называл Штормом; в Садах Мечты его звали Фрейр, но на это имя он не откликался. В Приют, как поначалу хотел Гор, Фрейра взять не получилось – главным предназначением и занятием обитателей Приюта был секс, насилие над девочками, ежедневное и длительное, а Фрейр девочек – впрочем, как и мальчиков, – игнорировал и сексом занимался крайне редко, только в полнолуния, когда его эльфийская натура требовала того. Он вообще был невероятно строптив, зол и бесстрашен; когда он стал взрослеть, и для гостей Садов Мечты стало по-настоящему опасно связываться с ним, Хозяин хотел продать его в Галерею, не смотря на его экзотическую красоту и на то, что за «настоящего эльфа» содомиты готовы были выкладывать хорошие деньги. Спас его от этой участи Гор – сказал Хозяину, что мальчишка, конечно, бешеный, но в страже его качества здорово пригодятся – если Хозяин сможет его приручить. Гор хорошо изучил Хозяина, и знал, как его спровоцировать, а пацана спасти хотелось. Клюнув, Хозяин тут же принялся «приручать» дикого кватронца – и приручил. Мальчишка поверил ему, и стал самым его преданным слугой. Шторм смотрел Хозяину в рот, слушал каждое его слово, как откровение свыше, стремился служить ему лучше всех… Хозяин этой преданностью тяготился. Возможно, в глубине души он сам себя презирал – иначе, как было объяснить то, что наибольшее презрение и наибольшую ненависть в нём вызывали именно те, кто его любил и кто им восхищался?.. Как бы то ни было, Шторма он презирал и порой даже ненавидел, именно поэтому мальчишка уже третий год оставался в страже Садов Мечты и практически не получал заданий снаружи. Но Шторм этого не понимал. Ему казалось, что он не достаточно умел, ловок, полезен, и старался изо всех сил, чтобы доказать обратное. В то время, как его напарники в минуты отдыха пили вино, играли в кости и нарды, а то и навещали Девичник, Шторм занимался с холодным оружием, отрабатывал удары, блоки и подсечки. По сути, на данный момент он был лучшим бойцом из всех стражников Хозяина; остальные, даже его любимая Дикая Охота, состоявшая исключительно из высоченных кватронцев, привыкли иметь дело с перепуганными крестьянами, горожанами и рабами Садов Мечты. Стоило им столкнуться с настоящими бойцами из рыцарей или наёмников, и они способны были взять только числом. Шторм же в самом деле научился отлично владеть мечом – вот только Хозяина это не радовало. Напротив. Он никак не мог заставить себя отнестись к Шторму так, как тот того стоил; ну, ненавидел он эльфов, и всё тут!.. Впрочем, Шторм этого не видел и не понимал, а Хозяин неизменно обращался с ним лицемерно-ласково, называл «Сынок» (так как всё равно не помнил его имени) и даже то, что не даёт ему настоящих ответственных поручений, объяснял тем, что не хочет отпускать его от себя.

Шторм легко и безжалостно убивал, и ему было абсолютно всё равно, кого: женщину, ребёнка, старика или рыцаря. Хозяин уже дважды отправлял его с карательными функциями в провинившиеся деревни, и Шторм даже превзошёл его ожидания: на него не действовали ни угрозы, ни мольбы, и подкупить его оказалось тоже невозможно. Помимо его эльфийской крови и внешности, недостаток у Шторма был ещё один, и серьёзный: он не желал секса в Садах Мечты. Вот и сейчас, Доктор настойчиво предлагал ему Марию, даже настаивал, пока Шторм не выхватил кинжал, не приставил его к горлу Доктора и не произнёс медленно и холодно:

– Отвяжись.

– Ты-ты-ты осторожнее, эй! – Обозлился Доктор, с непонятной ненавистью ощерившись на Шторма. – Страх потерял, выблядок эльфийский?!

Шторм не произнёс ни слова, не шелохнулся, но взгляд его почти чёрных глаз с пылающими красным зрачками стал таким, что Доктор подался назад, ворча и бледнея от бешенства и меленького страха – Доктор был невероятно труслив. Стражники связали Марию, и пять раз от души ударили плетью с металлической насадкой. Это только кажется, что пять – это не много. Но когда каждый удар рвёт плоть до крови – это очень много. От первого же удара Мария закричала, правда, потом всё-таки нашла в себе силы стиснуть зубы и не кричать – и всё-таки стон рвался сквозь стиснутые зубы, она зажмурилась, напрягая все свои силы и всю свою волю. Доктор понял, что ещё удар – и девушка лишится чувств, после чего издеваться над нею какое-то время будет уже бесполезно, поэтому не попросил добавить пару ударов, хоть ему этого и хотелось. Мария сразу же вызвала в нём ненависть – и потому, что очень была похожа на свою мать, которая когда-то спасла Доктора от рысьих когтей, привела к себе домой, накормила и отвела в безопасное место, и которую он после этого предал и убил; и потому, что оказалась строптивой и гордой, а главное – смелой, а Доктор, как последний трус, гордых и смелых ненавидел особенно сильно, – и потому, что её хотел Гор, которого хотел Доктор. Гор знал, что делал, когда пригрозил ему. Если бы не эта угроза, Доктор именно так бы и поступил: замучил Марию до смерти, а потом сказал бы, что всё произошло случайно.

Но он и так без удовольствия не остался, самолично щедро посыпав солью раны на теле девушки и заменив горох, который назначил ей Гор, на битое стекло, у самого бассейна, чтобы её видели все остальные девочки из своих стойл и помнили, что бывает со строптивицами. После чего остаток времени до сумерек прохаживался вдоль клеток и расписывал им, какая жизнь их ждёт. Что выхода нет, что надеяться не на что. У них нет ни будущего, ни какого-то шанса не то, что улучшить свою жизнь, но даже просто выжить. Особенно красочно Доктор расписал Галерею, обещая каждой из них, что там они и сдохнут рано или поздно, и скорее всего, рано. Девочек в это время тщательно помыли и причесали беременные рабыни Доктора, красиво заплели их, смазали синяки и раны, наложили, где нужно, примочки. После того, как Доктор наконец-то ушёл к себе, Паскуда занялась Марией. Омыв и смазав её раны, она вдруг шепнула:

– Смирись. Они ни умереть тебе не дадут, ни в покое не оставят.

– Я не могу. – Простонала Мария. – Я не Чуха!

– Т-с-с! – Паскуда положила палец ей на губы. – Доктор ненавидит, когда мы говорим. Он вообще нас ненавидит… Они всё равно сделают тебя Чухой, хочешь ты, или нет. Всех делают.

– А тебя?

– И меня. Всех. – Она причесала Марию и завязала её волосы в красивый узел. – Как бы тебя ни били, а он требует, чтобы все были чистыми и опрятными. Я смажу тебе колени, через какое-то время они онемеют, не пугайся. Это, чтобы было не так больно. Какое-то время сможешь отдохнуть и поспать. И ещё раз говорю: смирись.

– Нет. – Чуть слышно выдохнула Мария. Паскуда покачала головой:

– Ты ничего не добьёшься, поверь мне. Ничего.

Стемнело, и Доктор заперся в своих покоях. Огней в Садах Мечты не зажигали, по крайней мере, ни в коридорах, ни в помещениях. Если обычные бордели работали по ночам, то в Сады Мечты гости приходили в обед и покидали их в сумерках, даже те садисты, что брали мясо в Галерею на несколько дней, на ночь уходили в замок. Ночью здесь было темно, тихо и жутко. Все окна здесь находились высоко вверху, и лунный свет по ночам освещал только потолок, а внизу царил непроглядный мрак. Даже полуэльфы, с их кошачьим зрением, ничего здесь не могли рассмотреть. В темноте шуршали в соломе крысы, тихо стонали и всхлипывали девочки. Трисс, безумно уставшая и измученная, всё-таки нашла в себе силы, чтобы позвать Марию.

– Тебе очень больно? – Спросила жалобно.

– Не очень. – Соврала Мария. – Матушка меня порой куда больнее порола.

– Ты врёшь, дурочка! – Всхлипнула Трисс.

– Нет.

– Зачем, Мария? Зачем?!

– Я не Чуха. И ты не Чуха, и другие! Если мы обязаны их ублажать, то почему не обращаться с нами нормально, не позволить отдыхать, разговаривать, жить вместе?! За что, Трисс?!!

– Мы не люди! – Подала голос Сэм. – Ты же знаешь, мы никому не нужны…

– Но парни тоже не люди! Но им можно, а почему нельзя нам?!

– Доктор же говорил: потому, что мы не такие. Мы созданы, чтобы нас использовали, кто захочет. Это не справедливо и ужасно, но как можно идти против всего порядка вещей?!

– Я не знаю, кто завёл этот порядок, – горячо воскликнула Мария, – но это жестоко и несправедливо, и я в это не верю! Если бы я была создана бессловесной, как корова, то я бы и не могла говорить, а раз я могу, не правильно мне это запрещать! Что дурного в том, что мы поговорим иногда?! Ничего!

– Тише! – Испугалась Трисс. – Он услышит тебя, и снова изобьёт, а я этого не вынесу! Я сегодня чуть не закричала, Мария, я тебя умоляю, не надо больше! Ты представляешь, как мне больно видеть всё это?

– Прости! – Мария вновь, не выдержав, заплакала. Как и обещала Паскуда, боль немного притупилась, но не ушла совсем; в отличие от остальных девочек, её не покормили и пить дали совсем чуть-чуть. Мария страдала от боли, обиды, унижения, страха и отчаяния, и не было ни малейшей надежды как-то изменить своё положение… А ведь она была такой молоденькой! Пусть старше других, но что это: семнадцать лет! Её враги не могли её видеть, и Мария дала волю слезам и отчаянию, прижавшись лицом к плечу и безнадежно рыдая. Пока не подействовало снотворное, которое Паскуда из сострадания подмешала ей в питьё, и она не забылась тяжким сном.

А Гор, в отличие от неё, спать не мог. Он лежал на своей лежанке, глядя в темноту сухими глазами, и вспоминал то ферму, то первые дни в Садах Мечты, то самого себя, каким он был до того, как стал Гором, и в груди его что-то томилось и металось, не давая уснуть и успокоиться. Гор изо всех сил пытался вернуть прежнее равновесие, проклинал Марию, и тех, кто привёз её сюда, не отметив жёлтой лентой, но при этом чувствовал, что проклинать надо не её, а себя самого. Гор не сломался, он просто достиг компромисса с собой и окружающей его действительностью; подчиняясь правилам, он в то же время сохранил живую душу и сердце, способное чувствовать и сострадать. Хотя самому ему казалось, что он совершенно бесстрастен и равнодушен, и Гор даже гордился этим втайне. Гостей он презирал, Хозяина ненавидел, хоть и подчинялся ему, и во многом ему верил. Промывая мозги Гору перед тем, как забрать его в Приют, Хозяин заставил его поверить, будто женщины – воплощенное зло, хитрые, нечистые, тупые и очень подлые. Гор верил – как он мог не верить, не зная ничего иного?.. – но в глубине его сердца жила память о девочке Алисе, единственном существе во всём мире, заступившемся когда-то за него и сказавшем: «Я вас люблю!», и при всей своей искренней вере, Гор до сих пор не мог думать об Алисе так.

Её он тоже вспомнил впервые за очень, очень долгое время. Так же, как и мальчика Гэбриэла, доброго, доверчивого и очень гордого; мальчика, которого когда-то безжалостно унизили, сломали и растоптали его гордость и доверчивость… И как же больно было это вспоминать! Гор стиснул зубы и зажмурился, пережидая душевную боль так же мужественно и безмолвно, как научился переживать боль физическую – сколько он её перенёс! Сердце подсказывало, что сейчас кое-кто страдает точно так же, как сам он когда-то; а страшнее всего то, что теперь мучителем и подонком выступает он сам.

«Она не может чувствовать то же, что и я. – Ожесточённо доказывал он себе, – она Чуха, у неё ни мозгов настоящих, ни души нет, она даже соображает не так, как я, почти, как корова или коза, тупее лошади! Они все сначала брыкаются, а потом дают и сосут без проблем всем подряд… Тупые и покорные, как коровы!». Но никто еще не боролся так, как Мария! Даже пацаны в большинстве своем сдавались раньше! Гор ворочался на своей лежанке, вороша солому и превращая своё ложе черте во что. Неправильно всё было, неопределённо, даже страшно. Как теперь жить, каким теперь быть?.. Как вести себя, чтобы не выдать, и зачем не выдавать, ради чего?.. «Ради свободы. – Напоминал он себе. – Ради того, чтобы выйти наружу…». А сердце вновь настойчиво напоминало Гефеста – и его последние слова, которые Гор услышал от него, когда ночью, рискуя оказаться рядом с ним, пришёл добить его и прекратить его мучения. «Я просто понял, что стою на краю ямы с дерьмом, от которого уже никогда не отмоюсь. – Сказал тот. – Я и так уже весь в грязи, и ты, и все здесь… Но то, что я должен был ТАМ сделать – это уже не грязь. Это кровь, дерьмо и ужас. От этого не отмоешься, Гор. Никогда». Гор его тогда не понял… И сейчас не понимал, хоть помнил каждое слово. Но что-то уже брезжило перед его совестью, что-то… Чего он ни видеть, ни понимать не хотел. Но Гор был очень сильным и цельным существом, очень умным, и в целом честным. Как он сам выражался, в голове у него «много было насрано», но природный ум и способность мыслить самостоятельно и здраво рано или поздно брали своё: и брали именно теперь. Врождённое чувство чести говорило ему: если ты, чтобы удрать, будешь терпеть всё и дальше, притворяться и участвовать во всей этой мерзости, если и дальше будешь мучить Марию, ты окажешься в том самом дерьме, о котором говорил Гефест, и не отмоешься от него, и не надейся».

«Но что мне делать-то?!» – Возопил он мысленно, перевернувшись в тысячный раз и лихорадочно горящими глазами глядя вверх, туда, где в недоступные окна лился лунный свет, чуть подсвечивая высоченный потолок. Здесь, внизу, царила кромешная тьма, в которой даже глаза полуэльфа были бессильны что-либо рассмотреть. Похрапывал кто-то из кватронцев – Локи или Ашур; полуэльфы не храпели. Всё было такое привычное – и в то же время какое-то чужое, неприятное, опостылевшее настолько, что хотелось заорать от ненависти и отчаяния. Гор зажмурился, пережидая приступ сильной душевной боли. А ведь совсем недавно он был так счастлив!

«Ненавижу Привозы. – Мрачно сказал он себе. – Ненавижу Чух… И себя ненавижу тоже».

Глава третья: Алиса

Гарету вновь снился этот далёкий огонь – в последний раз он видел его года два назад, ещё в Европе, и тогда ещё был уверен, что на огонь этот смотрит его брат. Что если он, Гарет, разгадает загадку этого огня, поймёт, что это и где, он найдёт брата. Но единственная примета, в которой он был уверен – это две скалы, высокие, узкие, словно две оплывшие свечи, между которых и виден был этот огонь. Гарет почти уверен был, что это маяк, но где?.. В этот раз вроде бы море заливал лунный свет, но самой луны Гарет не видел… Сев в постели, он закрыл лицо руками, сохраняя в памяти видение. Откуда падал свет луны? Понять это – значит, понять, на каком побережье этот маяк, на западном, или восточном?..

– К чёрту! – Выдохнул он. Девушки, Ким и Инга, выскользнули из постели, едва почувствовали, что он проснулся, и теперь торопливо одевались где-то, переговариваясь шёпотом и приглушённо хихикая. Гарет самодовольно потянулся: собой, как мужчиной, он заслуженно гордился, и считал, что побыть в его постели этим девчонкам за счастье. Но тут же и нахмурился: вчерашние проблемы проснулись тоже и омрачили утро, легли на сердце давящей тяжестью. Нужно было пойти, засвидетельствовать своё сыновье почтение отцу, и нанести визит кузине, на которую Гарет был так зол, что какое-то время всерьёз собирался вообще к ней не заходить и так и уехать, не поздоровавшись. Но соблазн поглядеть на дам Женского двора был слишком велик. Уехав десять лет назад в Европу, ко двору датского короля, своего деда, Вольдемара Аттердага, Гарет три года отучился в университете. Когда всенародно почитаемый король и любимый дед умер, Гарет отправился в Англию, к еще одному своему родственнику, Джону Гонту, герцогу Ланкастеру. Не смотря на разницу в возрасте, они стали лучшими друзьями; Гарет был в его свите в момент, когда был убит Уотт Тайлер на Лондонском мосту, и вместе с другими рыцарями бросился на толпу бунтовщиков – но поступок юного короля осудил, впрочем, как и его сюзерен. В Байонне сам Ланкастер посвятил его в рыцари на поле боя; уже став рыцарем, Гарет водил в бой собственных бойцов, пока в прошлом году не попал в плен к французам, не был выкуплен принцем Элодисским и не вернулся, наконец, домой. У него было шесть рыцарских орденов, в том числе знаменитый орден Розы. С ним вместе прибыли в Нордланд три сотни копий во главе с кондотьером Адамом Мелла, наёмником, который отдал ему свой меч и стал давным-давно не просто наёмником, но боевым товарищем и другом. Но три сотни – это так мало, так мало!

– Марчелло, – обратился Гарет к итальянцу, пришедшему помочь ему одеться, – не узнавал, наших людей разместили достойно?

– Узнавал, патрон. Адам ждёт в гостиной, у него масса каких-то замечаний.

– Не удивлён… – Пробормотал Гарет, в то же время придирчиво разглядывая себя в зеркало. Он был так строен и красив, что ему шло абсолютно всё, он и в крестьянском рубище смотрелся бы переодетым князем. Но, тем не менее, Гарет Хлоринг остался своим отражением недоволен.

– Нужно будет выкроить время и наведаться в Эльфийский квартал. Подобрать сорочек из эльфийского льна и батиста, обувь купить подходящую. А то что это за жалкое зрелище?..

Жалким зрелищем он назвал скроенные по последней бургундской моде – Бургундия в то время была законодательницей мод, – белоснежную сорочку с отложным воротником и широкими рукавами, манжеты которых, только-только вошедшие в моду, были сколоты топазовыми булавками, и камзол из так называемого «рытого» бархата глубокого синего цвета, с широченными рукавами, разрезанными по моде, так, что сквозь разрезы видна была белая сорочка. Подчёркивая свое рыцарство, Гарет игнорировал модные ми-парти, то есть, двухцветные штаны в обтяжку, с гульфиком, прикрывающим и подчёркивающим мужское достоинство, и носил шерстяные штаны с кожаными вставками, серебряным усиливающим плетением и шнуровкой по бокам – эльфийское изобретение, смотревшееся на нём великолепно, – и короткие сапоги для верховой езды вместо ботинок с загнутыми носами. Волосы, чёрные, толстые, прямые и очень густые, он стриг лесенкой, позволяя роскошным прядям каскадом падать на плечи, к восторгу и дикой зависти не только мужчин, но и многих дам. Цепь с рыцарскими орденами, перевязь с боевым мечом, и серьга в ухе с синим, как его глаза, топазом завершали «убогий» наряд. Гарет надел перстень со своим гербом: лилия, меч и грифон, золотые на сине-белом фоне, – и взял у Марчелло берет.

– Вы великолепно выглядите, патрон. – Искренне сказал итальянец, и в синих глазах Гарета мелькнула искорка самодовольства.

– Хотелось бы лучше. – Тем не менее, заметил он, поправляя берет так, что тот стал смотреться просто убийственно на его блестящих чёрных волосах. Гарет спустился в обшитую панелями из светлого дуба приёмную, где убивали время его оруженосцы и рыцари. Сейчас там были Роберт и Генрих, оба его армигера, а так же Адам, высокий суровый голландец с изрезанным шрамами и траченным оспой лицом, и Дитер Гейне, один из сотников, румяный улыбчивый светлоусый немец. Оба встали, звякнув амуницией, при появлении Гарета. Адаму было тридцать восемь, Дитеру – тридцать три, но оба они уважали и даже где-то побаивались двадцатитрехлетнего юношу. В бою Гарет Хлоринг был не только отважен, но и хладнокровен, быстр и страшен, в поединках чести – непобедим и бескомпромиссен. Фамильярности Гарет с собой не позволял никому, даже королям, умел сразу поставить себя, и закалённые в боях наёмники относились к нему с почтением.

– Что наши люди? – Обратился Гарет к Адаму. – Где их разместили?

– В казармах Хозяйственного двора, сэр. – Ответил Адам по-военному чётко. – Жалоб нет, сэр.

– А вопросы и пожелания?