Уж на сковородке, или Слава богу, вынужден жить!

– Конечно, правда, – отвечает мать, – нам про это еще тридцать лет назад в школе говорили и бабушке твоей семьдесят лет назад тоже говорили, значит, так оно и есть.

Маме он привык верить, но сомнение все же скребется, так и тянет пальчиком черствый бочок эфемерного благополучия потыкать. Тыкай не тыкай, а «кушать» эту демократию приходится, другой-то нет, не булка всё же, в булочную за другой не сбегаешь, главнюков, как продавщицу не выругаешь, а продавщице на твои ругания начихать. Мучительно пытался он переварить учительские, мамины, телевизионные и радио – пироги, находясь в объективной реальности. Получалось несварение.

И тут он влюбился, в самую лучшую, конечно, девушку на свете и самую искреннюю, разумеется. Засветился весь надеждой, порозовел: «У неё только правда! Можно жить и дышать спокойно!». Пищеварение наладилось, прогулки при луне, на свежем воздухе, на пользу пошли. «Ты меня любишь?» – глаза в глаза. Из глаз любимой свет: «Да, люблю!». Как-то на скамеечке, под фонарем:

– Ты меня любишь?

– Да!

А глаза не светятся, тусклые глаза. Решил, показалось, темновато под фонарем. Днем снова: «Ты…», «Да…», – а не светятся.

– Может, разлюбила?

– Что ты? Тебе кажется.

Он уже, как в детстве, в магазине, в глаза заглядывает, а она глаза отводит. Не может такого быть, не может самая-самая обманывать! Побежал к лучшему другу:

– Она меня не любит?!

– Что ты, что ты? Тебе показалось, – и в глаза не смотрит.

Только по очень сильному несварению понял, что их правда – ложь. В отчаянии выскочил на балкон и прыгнул, тело упало камнем вниз, а сам он взлетел. Предстал перед Петром у огромных ворот. Тот ключами помахивает и говорит: «Ты что же, мальчик, с такой высоты неосторожно прыгаешь, убиться захотел?». Тут мальчик задумался: «Сказать „хотел“, в Ад отправят, сказать „нет“, все равно отправят – за враньё». Понял мальчик, что от мучений ему и на «том свете» не избавиться. Так и бродит неприкаянный между небом и землей, все пытается правду от лжи отличить.

    2015 г.

Томинокерша

сказка в стиле Стивена Кинга

Каждый год Старая Томка что-то упорно искала на своем подмосковном участке. В общем-то, она была еще не старуха, так, слегка за пятьдесят, но за время летних изысканий превращалась в старую вешалку, с сильно прореженными зубами. Что искала Томка – неизвестно, но, очевидно, безрезультатно, потому что каждую весну она вновь остервенело принималась рыть по всей своей территории. Побочным эффектом поисков являлась куча овощей, выраставших к осени на хорошо прорыхленной земле. Осенью Томка заравнивала свои окопы и до теплых деньков отбывала в город. Хорошо еще, что климат не позволял копать круглогодично, иначе томинокерша могла бы иметь хорошую прибавку к пенсии, демонстрируя за деньги свои внутренние органы через просвечивающую кожу. За спокойную, не военно-полевую зиму, отъедаясь на овощах, копальщица становилась похожа на человека и дачные коты не шарахались от неё в первый весенний месяц.

Так бы и продолжался круговорот Томки в природе, если бы не вернулся на старое место жительства бывший Томкин одноклассник. Поселился напротив, в родительском доме, с женой Машкой Дикой. Дикой её прозвали позже, когда распознали буйный нрав. По сравнению со Старой Томкой Машка казалась огромной, как навозная куча у рачительного огородника. А темпераментом были схожи. Только у Томки он в рытье уходил, а у Машки в крик. Если бы Машкину энергию добавить к геологической Томкиной, она бы быстро нашла то, что искала столько лет. Но не сложилось у них. То ли Дикая ревновала мужа к однокласснице, то ли ни с кем, в принципе, не могла ладить, но житья соседке не стало.

Сначала у Машки исчез кот – дело молодое, ушел по своим делам, натерпевшись в городе, однако хозяйка обвинила томинокершу в злодейском его похищении для неизвестных целей. Чем больше та оправдывалась, тем больше заходилась кучная бабенка в обвинительном крике. Следующий визг лишил поселок всех оставшихся котов, убежавших со страху быстрее и дальше, чем на случку. Манька демонстрировала всем, выжившим после её сирены соседям, странное, явно ядовитое, растение, которое «эта доска» у себя выкопала и ей бросила, оно и приросло. Конечно, цель была уморить Дикую кучу, а за вдовца сейчас же замуж выскочить. Томка неделю ничего не искала – копать не могла, отлёживалась, запершись в доме, нервно вздрагивая на Машкин голос за окном.

Когда же показалась на свет божий, ей можно было отправляться на заработки в анатомичку к студентам-медикам, все органы и системы хорошо просматривались. Но навязчивая мысль – найти заветное, не отпускала полуживую Томку. Если бы был у неё свой Джеймс какой-нибудь завалящий, они бы вместе скорее откопали то, которое искала. Но после школьной влюбленности, неразделенной, никого у Старой Томки больше не было, соответственно, и детей – не было. Помочь или отговорить от затеи некому. Чем больше Машка орала, тем больше Томка истаивала, теперь не только органы были видны, но и посмотреть можно было сквозь неё на соседский штакетник. Бабы убеждали продать домик, купить в другом месте, поспокойней, но видно что-то такое было зарыто на участке, что бросить никак нельзя. Страдалица только отмалчивалась и копала-копала из последних сил.

Между тем, с Машкой происходил процесс обратный, но прямо-пропорциональный Томкиному – чем больше одна худела, тем больше вторая толстела. В скором времени пришлось Однокласснику дверной проём расширять. Только это не помогло, через какое-то время он снова узок оказался, зато их соседка могла, при желании, пройти сквозь ячейку сетки рабицы. Через узкий проход беда и вышла.

Увидала как-то поздним вечером Машка свет на соседском участке, будто сияние какое, да все ярче-ярче, а что такое из окна не разобрать. Покатилась шустро колобком к порогу, но застряла. Тогда распахнула дверь и заорала: «Томка, ты что, сволочь, там у себя жжешь, спалить нас хочешь?!» – и замерла на полуслове. Соседка стояла посреди участка, возле вырытой недавно ямы, а оттуда поднимался светящийся диск, сама Томка уже несколько дней тоже светилась. Почти бесплотная, впорхнула она в распахнувшийся люк, и он захлопнулся, резко взмыл вверх, но спустился и завис прямо перед Машкой, невыносимо слепя ей глаза. Куча дико завизжала, задергалась в проеме, забилась пойманным необъятным карпом, мечтой рыбака, и вдруг лопнула. Все, что было внутри чудо-рыбы, разлилось зловонной фекальной кучей. Но на удобрение, как потом выяснилось, не сгодилось. Не только воняло очень, но и сжигало все подряд вокруг, как соляная кислота. Пришлось Однокласснику дом заколотить, забор вокруг колючкой оплести. На заборе написал в разных местах: «Опасно для жизни!». И пошел счастливый, налегке. Только на Томкин дом все оглядывался и вздыхал: «Эх, молодость, молодость! Как бы нам в твоё время теперешний ум!».

    2015 г.

Бытовые рассказы

Банка крови

Её назвали в честь бабушки красивым именем Таисия. Но в детстве домашние звали просто Тасей, а мать Таськой. «Таська» шло ей больше всего. Непослушные кудри, вырываясь из туго заплетенных кос, стоят дыбом; угольно черные, огромные глазищи, дико вытаращены и не обещают ничего хорошего; тощие ручонки, стиснуты в кулачки и упрятаны в карманы; худенькие ножки «иксиком», либо в, полных воды, резиновых сапогах, либо вовсе босы. Бесенок по имени Таська, таким уродился, прихватив лишку из прапрабабушкиной цыганской крови. Уже младенцем проявляла она свой коварный, буйный, неукротимый нрав. В полуторагодовалом возрасте, отнимала у младшего брата бутылку с кефиром, ласково приговаривая: «Сена, сена!» (сына, сына), и, откатившись на безопасное расстояние, жадно присасывалась. Кефир был её основной пищей, молоко категорически отвергала, и, если случалось ужасное – не отоварились кефиром, пиши пропало. Это тощее, прожорливое существо вопило часами, пока ей не зальют порцию кефира.

В яслях изводила воспитателей полной неуправляемостью. Каково им бедным приходилось?! Однажды умудрилась забраться по столбику-трубе на козырек над ясельным подъездом и лихо отплясывала там под вопли нянь и воспитательниц – цыганушка! А ведь дедушка был большой партийный начальник и папа значительный человек – серьезные, солидные люди. Но цыганские гены оказались сильнее. Слушалась безоговорочно только старшую сестру. Не из страха – любила и уважала. С козырька та сняла её в два счета.

– Слезай!

– Как? Она упадет! – запричитали «воспитки».

– Слезай, как залезла!

В считанные секунды хулиганка скатилась вниз.

По утрам нудно и нагло ныла по пути в детский сад:

– Не пойду, неси меня.

А сама уже ростом больше половины сестры.

Если отец был дома, в сад обязательно опаздывали. Таська исполняла концертный номер под названием «Нечего надеть». Долго перебирала в своем шкафчике аккуратно выглаженные, красивущие платьица, кривила губы и на вопрос: «Это?», капризно отвечала: «Нет». Представление продолжалось до тех пор, пока в комнату не врывалась, томившаяся у порога сестра, и четко, по-военному командовала:

– Ну-ка, хватит кровь пить! Бегом надела синее платье, гольфы и на выход!

Пока младшая одевалась, старшая выговаривала отцу:

– Папа, зачем ты с ней миндальничаешь? Я опаздываю, а ты ей потакаешь! Не видишь, она просто в сад идти не хочет? Быстро! – это уже сестре.

Оставляла «горе луковое» у ворот и наблюдая, как она бредет в группу, прикрикивая, подгоняла. Иногда, сестренка не слушалась и, чтобы не опоздать в школу, приходилось переть её в группу на загривке, обхватив за ноги.

Тася не признавала наказание в любой форме. Уже в подготовительной, выпускной группе, сестра получила за неё выговор от новой воспитательницы:

– Взрослая девочка, скоро в школу пойдет, а до сих пор не умеет стоять в углу.

Выяснилось, что, не введенная в курс дела педагогиня, пыталась поставить Таську в угол, в течение нескольких часов, состязаясь с ней в упрямстве. У Таськи не было никаких авторитетов, кроме сестры. Несчастная «воспиталка» узнала, что она дура, но в угол девчонку так и не загнала.

Это все цветочки. Ягодки пережили Тасины няньки еще в яслях. Как-то теплым весенним утром мать повернулась на звук открываемой двери у себя в кабинете и обмерла – на пороге стояла счастливая Таисия.