Забытый клоун

исподтишка укусами щипков,
под небом, как на заднице у  бабы,

краснеют дни прыщавостью  юнцов,
созреют синяками ночи, грубо
натрет бодягой утро  до рубцов,
скривит в презрении выцветшие губы,

и, шаркая по  скомканным следам,
бездомным псом, вынюхивая  кости,
считая не по дням и по годам,
а по  числу зажатых зерен   в горсти,
вычеркивает нас в календарях,
пришитых объявленьем на заборах,
мы – пассажиры в разных поездах,
в поломанных, товарняках и скорых,

нам предлагают чай проводники
в залапанных и сколотых стаканах,
мы сами ставим на часах звонки,
себя канонизируя в  экранах,

мы – плюшевые мишки без ноги,
мы – мячики утопленные таней,
нас на веревке, как грузовики,
таскает малышня, а из гортаней

невнятным комом "благородный" звук
то шепотом, то Гавриилом  выйдет,
я в детстве плакала, читая про Му-му
и убивала пулями навылет

хозяйку , безответного раба
и признанного классика, конечно,
и я не понимала никогда
ни волчью стаю, ни телячью нежность.

у солнца не бывает выходных,
и говорят, что солнце остывает,
во-первых, это долго,  во-вторых,
никто из нас  об этом не узнает.

Саранка

Прощай,
прощенья не проси,
на воскрешение прошенных,
сквозь пальцы оголенности,
чужие прикрывают шоры,
под снегопады под  зонтом,
по лужам на коньках и санках,
язык, намыленный саранкой,
и пустота под языком.

Растрепан пух по берегам,
и небо утопилось в речке,
прилипла перьями к рукам
несогласованность наречий,
всё, до последнего пера,
как кур подохших, ощипали,
потом коптили и прощали
за вымершее не вчера,

и золотинкой в кулаке
последнее зажато солнце,
и сказкою о дураке
пытались высушить болотце,
гоняли глупых куликов,
да с кочки прыгали на кочку,
вымучивали к строчке строчку
под низким сводом потолков,

прощай,
прощение оставь,
пусть вместо камня  сердце точит,
перед глазами стаи точек,
да из-за пазухи платочек
и без обратного состав.

Проспавшие сны

стоять непросто на ветру,
когда смывают берег волны,
и волосатым пальцем сторно
последнюю щелчком звезду-
рассвет затеет чехарду,

зима пока огнеупорна,
капель стоит в очередях,
прохожий, как аскет-монах,
на дермантиновом сиденье
в зачуханной трамвайной келье
постится безысходным сном,

постылых сумерек синдром
размазывает серость улиц,
пернатым пузырем надулись
и голуби, и воробьи,

огрызками ничьей любви