И все началось с мечты

– Тьфу, баба бесхребетная.

И ринулся меня догонять. Волоком потащил опять во двор. Поднял нож с земли.

– Смотри, щенок, как настоящие мужчины должны выглядеть.

Я закрыл лицо ладонями, а через пару секунд раздались последние хрипы свиньи. Я открыл глаза – свинья лежала на боку с перерезанной глоткой, из которой лилась кровь, а верхом на ней сидел отец с широкой улыбкой.

* * *

Мой распорядок дня строился так. В пять утра, и ни секундой позже, подъем. Если я не успевал выйти к завтраку вовремя, то тут же ко мне врывался отец и выливал на меня огромное ведро с ледяной водой, которую специально для этого приносил из колодца. Поэтому постепенно я приноровился действовать более расторопно, чтобы не принимать с утра такой душ. Мне уж больно не хотелось доставлять такой радости своему папаше, накося выкуси. Дальше завтрак и обычные ритуалы, почистить зубы, расчесаться, в общем, привести себя в порядок. Затем следовала обязательная помощь по хозяйству, без нее не проходило ни одно утро. Отец считал, что если ты ничего не сделаешь с утра во дворе, то ты лодырь и лентяй, а настоящий мужчина не может позволить себе такую роскошь. В восемь я отправлялся нести службу в школу и до обеда тянул лямку знаний. Тянуть надо было ее так, чтобы ни в коем случае не позорить отца, я должен первый отвечать на уроках, чтобы потом моим родителям говорили: какой у вас умный молодой человек. Одаренный и способный от природы. А отец расплывался в улыбке и, важно хмыкнув, говорил:

– Так понятно, есть в кого, с меня пример берет.

Хотя я даже не знаю, закончил ли он вообще школу.

После лямки знаний я приходил и делал уроки. На это дело отец мне выделял два часа, ни секундой больше. Он специально заводил будильник, и, как только тот звенел, откуда ни возьмись возникал отец. Складывалось такое ощущение, что он все это время караулил под дверью и выжидал в надежде, что я опоздаю. Но такой радости я ему никогда не доставлял. Поначалу я, конечно, доставлял, но как только получил пару раз линейкой по голове, начал ускоряться. Уроки от отца я усваивал быстро и уже привык к его замашкам. Теперь я понимаю, почему мама все время мне говорила, что такой ее удел: она просто привыкла. А точнее, мама тоже прошла ускоренный курс от отца. Привычка, она как заноза. Если застарелая и глубокая, то поддевай, не поддевай иглой, придется знатно попотеть, чтобы ее вытащить из кожи. Так и с привычкой. Если уж она настолько вросла, то тут хочешь не хочешь, отделаться от нее уже практически невозможно. Затем я опять занимался домашними делами, елозил веником двор, ублажал нашу скотину, носил воду из колодца и т. д. Отец считал, что если любишь жрать, то будь добр и работать не покладая рук.

Никто тебе на блюдечке ничего не обязан приносить, заруби себе на носу. Каждый раз он повторял эти слова, когда я лежал с температурой, а у детей это частое явление, лежать с температурой. У меня просто не было сил, чтобы заниматься домашними делами, а за столом, когда я выходил, с испариной на лбу от жара, еле волоча ноги, то у меня просто отбирали тарелку с едой. Мама никогда не вмешивалась в воспитательный процесс, просто потом приносила тайком еду, когда этот изверг уходил.

Да, я не сказал, в этом году я заканчиваю школу. Перестаю грызть гранит науки и вступаю во взрослую жизнь, со всеми трудностями этой чертовой взрослой жизни. Да, карьера шофера меня ждет, так и манит своей безоблачностью житейского бренного существования.

* * *

У меня есть еще одна особенность, которую я бы предпочел стереть из своей памяти. Но этот дефект подло меня преследует, как только я начинаю говорить. Поэтому очкарик – не единственное мое прозвище, его-то я ношу с гордостью, но есть и еще одно, которое меня жутко напрягает. Я заикаюсь. Да, поэтому в школе меня прозвали еще и Заикин. Как только учитель меня вызывал к доске, класс тут же гудел, как рой из пчел, а за спиной, пока я плелся, слышались смешки.

– О, опять этот Заикин сейчас растянется на полчаса, – раздавалось у меня за спиной.

Меня жутко бесило это, я не мог выговорить толком слова. Они предательски растягивались, как жвачка, которая приклеилась случайно на джинсы. Тянешь ее как можно быстрее, пытаешься оторвать, но она, зараза такая, наоборот, еще медленнее отходит от джинс. Так и у меня со словами. Я только вроде хочу ускориться, но все без толку, потому что еще больше начинаю заикаться. Так и свыкся я с мыслью, что просто буду медленно разговаривать, так хоть заикание не таким явным становится.

Это не врожденный, а приобретенный дефект. Мне было лет семь. Я захотел стащить конфету со стола, но ты помнишь, какой у меня папаша, у него же на уме одни принципы и воспитание настоящего мужчины. Иногда я жалел, что у меня нет брата, так бы было проще. Все воспитание делилось бы пополам. Но мне не повезло, я был один и все доставалась только мне. Если он сказал, нельзя брать со стола сладкое без разрешения, так и должно быть, хоть ты тресни! Так вот, я маленький подкрался к столу, залез на табуретку, потянулся ручонками за конфеткой, а тут он, возник из полумрака. Кааак замахнется на меня! Я взвизгнул, выронил конфету и замер. Вся бренная тяжесть его рук упала на мои ручонки. Знатный был шлепок, руки покраснели, а потом и вовсе покрылись синевой. Потом он орал как сумасшедший и бил мои руки до тех пор, пока на них не осталось живого места.

– Ты уяснил урок, маленькая дрянь такая! Нельзя в этом доме ничего брать без разрешения!

Урок я уяснил и с тех пор не смел ничего брать, не спросив и не получив одобрение своих действий. Вот с тех пор я и заикаюсь. Вот так тяжело мне приходится усваивать все уроки, ну ничего, со временем я так адаптируюсь, что больше не к чему будет придираться, накося выкуси.

Да, теперь я вроде, как и взрослый, но до сих пор не могу дать отпор своему отцу. Он верзила под два метра, а я щупленький, если подует чуть сильнее ветер, мне приходится знатно поднапрячься, чтобы не упасть. Да и привык я так жить, под гнетом и запретами, другого я никогда не видел.

Хотя есть все-таки один случай, который заставил меня прослезиться. Я иногда плакал, конечно, втайне и подальше от отца. Если бы он застал меня за таким занятием, я боюсь представить, что со мной бы сделал. Ныть – это только про баб, повторял он.

Однажды я увидел, как другие родители с нежностью и заботой обнимали свою дочь, которая получила травму при игре в волейбол, она сломала руку. Она плакала и стонала, как белуга. А папа с мамой кружили вокруг нее хороводы и причитали:

– Милая, успокойся, сейчас придет врач. Он поможет, потерпи немного, мы тебя очень любим.

Родители заключали дочку в объятия, гладили по голове и изо всех сил старались поддержать.

В моей семье не принято было говорить слова любви, а уж тем более обниматься. Помню, я подошел к маме, обнял ее и произнес:

– Я тебя люблю!

Из другой комнаты тут же принесся отец, как горилла ловко перепрыгивая с ветки на ветку, расправил грудь, наверное, для того чтобы кислорода больше набрать, ведь нужно громко орать, а для этого требуется прилично воздуха.

Схватил меня за руку и зарычал во всю глотку:

– Ты что? Кисейная барышня? Это что за цирк ты здесь устроил! Иди лучше займись реальными делами, накорми скотину или воды натаскай.

Любовь нужно еще заслужить, кричал он мне вслед. Это непросто взять и сказать «я тебя люблю». А что ты сделал для этого, щенок?

* * *

У меня не было друзей. Ни одного, от слова совсем. Гулять я не ходил, потому что мой день был расписан по минутам, с этим делом у меня строго. Да и считали меня все чудаком, я мог идти по улице и разговаривать сам с собой. Вот так иду себе и бубню под нос, сочиняю рассказы или разговариваю со своими героями один на один. Поэтому меня все сторонились, не просили даже списывать домашку, не били за углом, только называли «очкарик» или «заикин», посмеивались, и все. Никакого рукоприкладства не случалось, а я таким раскладом дел был доволен. Мне воспитательных работ хватало дома, я ни на что не нарывался, оставался в стороне от разборок, ходил мирно в школу и возвращался домой.

Как-то скучно живешь, Андрей, удивленно приподнимешь ты брови. Обернувшись на свою жизнь через левое плечо, я тоже так скажу. Есть у меня одна затея, под названием «мечта». Мечтать полезно, считаю я. Так ты находишь себя и есть все шансы скрыться от реальности, залезть в свой гамак на берегу реки, замотаться, как гусеница и сбежать в свой маленький мир, который ты изобрел только для себя. Такой, как хочешь именно ты.

Я хочу стать писателем. Таким настоящим, от которого у читателя бегают мурашки, а в героях каждый находит себя. Конечно, я ни с кем не могу поделиться этим, поэтому хожу и бубню себе под нос. Веду диалоги со своим миром, рассматриваю героев под прицелом микроскопа и увлеченно придумываю им имена и внешность.

Воспоминание

Я сидел совсем один в своей комнате, как нежно я ее называл – «моя каморка папы Карло». Карло в ней мастерил Буратино, а я оттачивал свою мечту и упражнялся в ремесле начинающего писателя.

Мне выделили один час личного времени перед сном. Отец с гордостью заявил:

– Ну, теперь у тебя есть свое время. Занимайся чем хочешь, только давай-ка без глупостей, договорились?

Я смотрел на него с благодарностью и даже с уважением, надо же, он выделил мне свое время, как у взрослого. Теперь я смогу заниматься, чем захочу. Раньше я прятался в сарае, чтобы засесть на подстилке из сена за книгу и улететь в страну своих фантазий. А теперь я могу полноценно развалиться на кровати, включать лампу не боясь, что меня сейчас отлупят, ведь я уже как час должен быть в кровати и видеть сны.

Но я использовал его не для книжек, скажу я тебе по секрету. Я начал писать свою историю детства, о своих надеждах и мечтах. Рассказывал страницам о своем отце, спрашивал их, почему именно нам достался такой и что я могу с этим сделать. Они проглатывали слово за словом, безмолвно молчали и были послушными слушателями. Я твердо решил, когда поставлю последнюю точку в своей исповеди, то отправлю рукопись в издательство. Конечно, я понимал последствия. Если я опозорю доброе имя отца, а в книге я явно подрывал его авторитет перед соседями, который он прилежно старался наработать всю свою сознательную жизнь, мне придет конец в прямом и переносном смысле этого слова.

За этим делом меня и застукал отец. Помнишь, он меня предупредил: только без глупостей? Так вот, она и произошла. Сколько криков-то было, хорошо хоть не всю мою писанину прочитал.

– Андрюха, ну сколько можно заниматься ерундой? Я думал, ты мне будешь помогать с машиной возиться, изучать строение ее. Научишься соединять синий и красный провода в электрике, а ты? А ты опять как кисейная барышня, – взмолился отец.

Я стоял потупив глаза, горло сперло от нехватки воздуха, и еле хрипел:

– Ну па-ппп-ппа, это моя м-мее-чта. Я хххоч-у пп-ис-ссать, – тянул я слова из последних сил.

Этому не бывать, заорал отец. Позвал свидетеля на растерзание моего сердца.

– Мать, иди-ка сюда. Ты посмотри, что этот щенок удумал. Писатель великий. Все твое воспитание, навоспитывала черт-те что. Сама глупая, так еще и ребенка за собой тянешь.

Все! Решено, после окончания школы ко мне пойдешь. А сейчас, будь добр, закрой и выбрось свою тетрадь или давай-ка мне, я сожгу, а ты иди полюбуйся, как она будет ярко гореть.

Я остался в своей каморке, такой же одинокий. Слезы бежали по щекам, и я дал себе обещание:

– Я все равно стану писателем! Ты мне не указ. Никто не имеет право отбирать мечту. Я не твоя собственность, я принадлежу только себе и распоряжаться буду сам своей судьбой.

Я сжал кулак для поднятия боевого духа.

* * *