Нежная мелодия для Контрабаса

– Мам, но когда ты успела?! – Алла и в самом деле не понимала. Вроде, мать всегда была дома. Ну, порой она звонила кому-то, и уходила с трубкой в свою комнату, и говорила тихо. Алла думала, что б не мешать ей, а оказалось – вот такие тайны мадридского двора! И вечерами мать почти всегда была дома, за исключением тех дней, когда она выбиралась в театр. Но, вроде, туда она ездила с какой-то подругой. – Мамуль, «подружка» – то мужского рода у тебя?!

– Ага! Ты извини, я не знала, как сказать…

– Да, ладно, мам! Я не обижаюсь. Скажи, он не такой, как фермер твой, казахстанский?

Этого маминого «заграничного», считай, мужа Алла не знала и никогда не видела, как, впрочем, и своего отца, который сгинул без вести, не оставив о себе ни фото, ни адреса. Даже фамилию она носила мамину. И вот новость, так новость: у мамы новый муж!

– Ну, что ты?! Их рядом не поставить! Валерий Иванович – удивительный человек. И ты не думай, я его из семьи не увожу. Он уже пятнадцать лет, как вдовый.

– Верю-верю! Последний вопрос: где ты его нашла?

– Так, в парке! Алла, ты чему удивляешься?! Петербург – огромный город. У вас тут выбор – не то, что у нас, на Южном Урале! И приличных мужчин – море! – Татьяна Георгиевна вполне серьезно говорила это. – Я же не просто так удивляюсь, что ты такая молодая и красивая, и одна!

– Ну, вот так получается. С любовью мне не везет. А просто так – не хочу.

– Алусь, а у нас не просто так, – Татьяна Георгиевна просветлела лицом. – У нас – любовь. Я и не думала, что такое может быть…

– Ну, остается порадоваться за вас. Но, извини, без смотрин никуда тебя не отпущу! – Алла погрозила пальцем. – Не дай бог, если мне твоей военврач не понравится!

Военврач Алле понравился. Валерий Иванович Климов был приветливым и разговорчивым, умел слушать и интересно рассказывать. «Маменьке повезло! И я рада за нее! Правда, я опять останусь одна…», – подумала Алла. А вслух сказала:

– Зато у меня теперь будет моя семья, и мне будет к кому ездить в гости! Где вы жить собираетесь?

– У Валерия Ивановича дом за городом, в Репино. Там и будем жить.

– Дом – это солидно. Утюжок заберешь?! – Алла хитро улыбнулась. – Думаю, что у тебя наступает время продуманных кружавчиков на каждой тряпочке, а их, как известно, иначе, чем этим утюжком и не прогладить!

– Издеваешься? – спросила мать.

– Шучу! Причем, очень по-доброму!

– Тогда возьму утюжок! На память. О родительском доме. И Васю. У Валерия Ивановича есть кошка Маруся. Им будет хорошо!

– Мамуль! Ты молодец: не только себе жениха нашла, но и Васе – невесту!

– Осталось тебе найти кавалера, и можно мне помирать, – Татьяна Георгиевна улыбнулась.

– Ну, мам, тогда жить тебе лет до ста!

Оставшись одна, Алла перестала завтракать дома. И быстро привыкла к иному ритму. Какое бы ни было время года, ей нравилось сидеть в кафе у окна и смотреть на улицу. В солнечный день – на обнаженные плечи и легкие сарафаны, на легкомысленные соломенные шляпы и шлепанцы на босу ногу. В снег – на шубы и меховые шапки, что топорщились от влажности слипшимися шерстинками, и были похожи на больших неуклюжих ежей. В дождь – на зонты, зонтята и зонтищи всех цветов и фасонов, от которых отскакивали дождинки.

Иногда за окном шмыгали осторожные кошки. Иногда пробегали собаки – самостоятельные, без поводков и ошейников, и не очень самостоятельные, связанные с хозяином кожаной уздечкой.

Как-то раз Алла увидела за окном собаку, которая привлекла ее внимание. Овчарка, крупная и красивая, не очень молодая. Она слегка прихрамывала, шла медленно, но по ней было видно, что она знает, куда идет. На собаке был хороший кожаный ошейник, а на ошейнике – сумочка, вроде той, что цепляют на брючный ремень для мобильного телефона. В зубах у собаки был старый рюкзачок из джинсовки с карманами из серого кожзаменителя. Похоже, пустой. Собака остановилась у окна, за которым сидела со своим чаем Алла. В этот день она радовала себя пирожками с капустой особой выпечки – из легкого творожного теста.

Собака внимательно посмотрела на Аллу. Присела за окном на задние лапы. Они при этом растопырились смешно. Видимо, из-за этого собака прихрамывала. Что-то не то у нее было с задними лапами.

У собаки была седая усатая морда.

Давным-давно у Аллы в доме тоже жила овчарка. Когда она состарилась, у нее тоже поседела морда. Нигде на шубе не было седины. Чепрачная спина до глубокой старости оставалась черной, подпалины – огненно рыжими, а морда – седая.

Собака смотрела на Аллу, будто хотела ей что-то сказать.

– Что тебе? – тихо спросила Алла.

Собака тихонько гавкнула, не выпуская из пасти лямок рюкзачка.

Алла взяла с тарелки последний крошечный пирожок с капустой и завернула его в салфетку. На выходе привычно кивнула юному официанту:

– Спасибо! Как всегда – все было вкусно!

– Приходите еще! – улыбнулся он в ответ.

– Непременно!

Алла вынырнула из прохлады кафе в душное марево питерского лета. Раскаленный воздух дрожал над мягким асфальтом, в который проваливались тоненькие каблучки и шпильки, солнце, словно шар из раскаленного металла, зависло над городом. И это в девять часов утра! Такого жаркого лета не было в Питере сто лет! Так говорят синоптики. Сто – не сто, но в последнее десятилетие температура воздуха до сорока градусов точно не поднималась.

Алла поискала глазами собаку. Ее не было нигде. Ушла?! Увели?!

«Жаль! – подумала Алла. – Собака симпатичная. И явно что-то хотела мне сказать…»

Она еще немного постояла у входа в кафе, повертела головой то в одну, то в другую сторону, но собаку так и не увидела. Она даже подумала: «А не привиделось ли?!…»

В последующие дни она приезжала чуть раньше, и задерживалась дольше. Ждала. Но собака больше не приходила…

* * *

О своем детстве Стас Горенко знал и помнил не так много. Карельская деревня в три дома. Не деревня, а хутор. В двух домах – старые бабки, в третьем – его семья: он, сестренка и мамка. У крыльца в будке – пес Верный. Если бы не он, вряд ли бы сейчас валялся Стас на своем продавленном диване и смотрел по ящику футбол.

Проснулся он тем февральским утром, а дома – ни души. Печь – чуть теплая. В чугунке на печи – пять картофелин, на столе – бутылка с остатками постного масла, огурцы соленые в банке, с паутинкой белой плесени, грибы тоже соленые, черный хлеб под полотенцем.

До обеда он ждал, что появятся мамка и сестренка Валька, которые с раннего утра отправились в район, в поликлинику. До района – семьдесят километров, да до шоссе полтора по бездорожью. Даль несусветная!

Мамка с вечера ему сказала:

– Стаська! Как проснешься – не пугайся. Пообедай и поужинай, а там, как стемнеет, и мы с Варькой, может, возвернемся. Дай бог на автобус успеть!

Стас ждал их, сидя у замерзшего окна, за которым белый сугроб крышу подпирал, и из-за него ничего не видно было. Да и что видеть? Забор. А за ним – две сосны, и снова снег.

Когда стемнело, пообедал без удовольствия. Потом уснул.

Пробудился от холода. Зуб на зуб не попадал, в животе оркестр марши военные наяривал, в избе – темно и холодно. И ни мамки, и ни Вальки.

Стасик заплакал. Сначала тихонько, потом в голос, от страха и холода. Да так, что пес Верный стал скрести дверь с улицы и подвывать.

Стасик дверь толкнул и Верный боязливо вошел в дом. Его никогда не пускали на порог, его дом – будка у крыльца, и Верный хорошо это знал, и никогда не просился в тепло. В самые суровые карельские холода он сворачивался калачиком, засовывал нос под хвост и спал на снегу. Специально! Чтоб запорошило его снежком. Под снежным одеялом ему было теплее, чем в будке. Будка хороша была в другое время года, а зимой лучше, чем в снегу, было только у горячей печки. Но к ней Верного никто не пускал. Пес был рожден на улице, и жить ему положено было на улице.

Кабы, не Верный, не было бы Стасика в живых. Изба выстудилась, и продрогший голодный Стаська согревался под старой маманиной пальтухой, обнимая пса. На исходе вторых суток их нашли деревенские бабки. Обеспокоились старухи, не увидев над крышей дома Горенко дымка из трубы. Бабка Марфа влезла в растоптанные валенки, завязала на голове платок, бывший когда-то пуховым, завернулась в тулупчик сношенный и пошаркала к соседке – бабке Соловьихе.