Нежная мелодия для Контрабаса

Та глуха, как тетерев была, ладонь ковшиком к уху, и на каждое слово вопрос:

– Ась?!

– Хренась! – бабка Марфа и понятней в рифму могла ответить. – Горенки, говорю, не померли ли! Собирайся, пойдем проведывать!

Соловьиха опять переспросила:

– Ась?!

Бабка Марфа выругалась вполголоса, сдернула с крючка у двери телогрейку, проорала Соловьихе прямо в ухо:

– Одевайся, глухня! Горенки без свету второй день!

– Ты что орешь-то?! – напирая на «о» прошамкала Соловьиха. – Я и сама вижу, чего-то у них тёмно! А чего бы без свету-то, думаю…

– Думает она! Чем ты там думаешь-то?! – бабка Марфа нашла на вешалке драный платок Соловьихи. – Ты шевелись, давай!

– Дак, я чего и делаю-то? Шевелюсь! – Соловьиха с трудом застегивала фуфайку – пальцы не слушались. – Шевелиться-то уж не могу! Помереть бы, так только б не зимой!

Соловьиха пустилась в пространные рассуждения о бренности бытия, об одиночестве и о том, что вся эта «окаянная жисть» бабке надоела до чертиков, а тут еще зима, а в зиму помирать – самой даже «неудобно перед людями». Это ж сколько хлопот-то, если зимой! Это и могилу рыть – беда, и домовину привезти из соседней деревни – тоже не так-то просто!

Она рассуждала вслух, а бабка Марфа костерила ее почем зря:

– Я ей про дело, а она опять про свое умирание! – и проорала ей громко в самое ухо. – Надоели мне твои разговоры про смерть! Ты ее дождись сначала! Уж сколько годов ждешь, а она заблудшая где-то!

– Дак, я што, виновная что ль в этом? – всхлипнула Соловьиха, вываливаясь в холодные сени. – О чем мне другом-то говорить, если жду-не дождуся старую с косой…

Потом они с трудом продирались через снежный занос, которым перемело дорогу: трактор по деревне проезжал в лучшем случае раз в неделю, а если Федька-тракторист ударялся в пьянку, то и реже. Вот тут как раз был тот самый случай.

– Федька – обормот, опять водку пьянствует, сволочуга пьяновая! – ругалась бабка Марфа.

– Ась?! – переспрашивала Соловьиха.

– Хренась! – снова огрызнулась бабка Марфа. – Глухариха! Говорить с тобой, так только нервы трепать.

Помолчала, и громко, против ветра крикнула:

– Уши давно мыла?!

– Давно! Мы с тобой как на Новый год истопили баню, с тех пор и не мылась, – обстоятельно ответила Соловьиха. И тут они пришли.

Калитка у соседей Горенок не открывалась, замело ее. Пока бабки тянули ее со всех сил, пытаясь продрать штакетины через свежий снег, промокли, как две мыши. Бабка Марфа материлась в голос, а Соловьиха поминутно задавала свой любимый вопрос:

– Ась?!

Наконец, калитка поддалась, прочертила по снегу полосы, как большая гребенка, и бабки протиснулись в образовавшуюся щель.

Стаську и Верного забрала к себе бабка Марфа. Мальчика одели в то, что удалось найти. Входную дверь подперли метлой – голиком на палке, и отправились в обратный путь.

– И что, обещались вечером приехать и не приехали? А, может, в больницу их определили? Не? Не знаешь? Экой ты, Стасюшко, немко! Слова не вытянешь!

В дом к бабке Марфе пса не пустили. Хозяйка определила его в сени, где в углу лежала копешка сена.

– Этого-то кобеля тепереча как кормить?! – сетовала Марфа. – У меня ж мяса для него нету!

Пес мяса не требовал. Он рад был хлебу и горячей перловой похлебке, в которую бабка капала немного постного масла. Пес сам открывал дверь на волю, уходил со двора, быстро бежал к своему дому, жадно обнюхивал калитку, пробирался к крыльцу, проваливаясь по самое брюхо в снег, заранее зная, что в доме никого нет. Ни одного следочка от дороги к дому, и сугробы у крыльца выше и выше день ото дня. Выше и выше. Выше его будки, которую когда-то, когда он был еще глупым щеном, любовно сколотил ему хозяин. Потом хозяин ушел. Постоял недолго на пороге, огладил Верного, и ушел. И больше никогда не появлялся.

А вот и другие члены семьи Горенко – мать и сестренка Стаса – исчезли без следа, будто корова языком слизала. Как стало позже известно, в поликлинике они не появились. Ни живыми, ни мертвыми не отыскались. Их исчезновение так и осталось тайной, за разгадку которой Стас отдал бы все, что у него было.

Осенью в лесу грибники нашли останки двух человек. Опознавать было нечего и некому. В местной милиции пришли к выводу, что это пропавшие родственники Стаса Горенко. Скорее всего, в пургу его мать и сестра были сбиты на дороге машиной и спрятаны в лесу. Стас узнал об этом через много лет – его познакомили с документами личного дела, в котором была справка из милиции. Впрочем, все это были лишь предположения.

А тогда три недели он прожил в избе у бабки Марфы, и все ждал и ждал мать, глядя с утра до вечера в продутый горячим дыханием «глазок» в замерзшем окне. Потом за ним приехали из районного центра, и увезли в приемник-распределитель. Там Стасу впервые в жизни начистили рыло. Он бы сказал, «побили», но взрослый Колька-кореец, который верховодил в приемнике-распределителе, сказал, что будет «чистить рыло», и чистил! А потом нашел его, зареванного, с кровавой юшкой под носом, в туалете за шкафом, крепко прижал к себе, и повторял:

– Мужиком будь, слышишь, ты?! Слышь, я кому говорю-то?! Мужиком будь! Это тебе учеба была. Будешь мужиком, я тебя уважать буду, понял – нет?!

– Понял, – шмыгнул носом Стася, сплюнул кровью, и боднул упрямо в лоб Кольку-корейца, который сильно нарушил его личное пространство.

Как и следовало ожидать, спустя какое-то время, Стас Горенко попал в детский дом, где прожил до шестнадцати лет, закончил девять классов, и подал документы в училище, на шоферское. Мог бы что и поинтереснее выбрать, так как учился хорошо. Но ни к чему ему было, потому что мечтал о службе в милиции. Хотел стать следователем. А для этого ему надо было отслужить в армии.

Физические данные были – дай бог каждому! Детский дом свое дело сделал: Стаська научился драться, как тигр! Бицепсы и трицепсы росли год от года. Он давал их потрогать девочкам, и они делали это с удовольствием и уважением.

Потом была учеба в училище, где было ему скучно, так как науку шоферскую он в совершенстве освоил еще в детском доме, пропадая с утра до вечера в гараже с детдомовским водителем дядей Семеном. В конце своей учебы у него Стас мог запросто двигатель перебрать. И старенькие «Жигули» водил классно. И даже грузовик. Только прав не было. А их Стасу можно было выдать с чистой совестью без всякого училища, но … «не положено!» И потому отсиживал он на скучных уроках совсем без пользы, и мечтал о практике. По улицам районного центра ему поездить пока не довелось. А когда это, наконец, произошло, инструктор по вождению посмотрел на него с уважением, и принял экзамен без придирок.

Через год учебы Стас получил досрочно водительское удостоверение и «университеты» его на этом закончились. Он прикидывал, как построить дальнейшую жизнь, и тут вдруг получил письмо от Кольки-корейца. Их пути после приемника-распределителя разошлись: Колька сбежал оттуда, подался в Питер к дальней родственнице, которую он для простоты называл «теткой». Дальняя родственница оказалась сердобольной, сироту приютила. А теткин муж – Иннокентий Семенович, – определил его сначала в школу-восьмилетку, а потом в училище при судостроительном заводе. Так у Кольки-корейца началась рабочая биография.

Спустя некоторое время после того, как судьба раскидала их, Колька-кореец нашел Стаса в детском доме. Написал письмо. Стас обрадовался, так как на всем белом свете у него было только два близких человека – бабки с родного хутора, Марфа и Соловьиха. Писем им он не писал. Боялся, что напишут они ему, что пес его Верный пропал, или умер от тоски. Как тогда жить с такими вестями?! Нет уж, лучше не знать, и думать, что живется Верному сладко и вольготно с бабкой Марфой.

И вот еще Колька-кореец был ему не совсем посторонним. Он первым юшку кровавую пустил Стаське, и сам же пожалел, рассказал, что есть мужиком настоящим быть. Правда, толком побрататься они не успели – Колька сбежал из приемника-распределителя. И вот – нашелся!

Писал он Стасу про жизнь свою ленинградскую. Рассказал, что был в зоопарке и цирке, катался на метро и ходил с дядькой на демонстрацию.

Переписка у них не была регулярной: то один, то другой иногда подолгу не отвечали на письма, то конверты терялись где-то в почтовых пересылках. Но Стас знал, что у него в городе Ленинграде живет друг Колька. И когда он написал ему, что у них на заводе есть общежитие, и если Стас хочет, то…

Стас хотел! Профессия в руках. И к черту завод! Стас слышал, что в Ленинграде в милицию можно устроиться на работу, если биография подходящая, и общежитие там дают тоже.

«… Я живу в комнате теткиной покойной сестры, и ты, пока не устроишься с работой и жильем, можешь жить у меня. Места хватит!»

Никто и никогда не приглашал вот так Стаса в большой город пожить, сколько надо. Он собрался быстро. Что его сборы? Две рубашки в хозяйстве, ботинки, смена белья, осенняя куртка. Из зимней вырос – рукава по локоть. Даже брать ее не стал.

В Ленинграде на вокзале встретил его Колька-кореец. И почему «кореец»? Внешне не похож на корейца. Совсем.

– Колька, все спросить хотел: ты почему «кореец»? Не похож ты на них ни фига!

– Точно! Не похож! – хохотнул весело Колька. – А я и не потому «кореец»! Я у торгаша одного из подсобки на рынке спер корейку – шмат постного мяса на ребрышках, килограммчиков так на пять. И сожрал! Когда меня прихватили, мяса уже не было, только косточки остались! За это менты меня «корейцем» назвали. И все ржали, глядя, как я каждые пять минут носился в туалет. Сказали, бог шельму метит!

Колька помолчал.

– А кореечка просто знатная была! Хозяин ее рвал и метал, требовал вернуть. А как там вернешь?! Да и я малолеткой был – что мне предъявишь?!