Новая эра. Часть первая

А жизнь бьет ключом, в двух словах не расскажешь.

От Л: Ай да Кононов, порадовал стариков, ай да молодец. Особенно про ленту Мебиуса и «вообще уже там у них внутри ничего не осталось»…

так для кого Укропчик[31 - Шамир на иврите – укроп.] изгаляется?

Звонила Ира Гробман. Говорит, сняла зал в Бейт-Лисине, это насчет той идеи вечера для авторов «Зеркала», издавших книги. «Заезжай, надо обсудить программу». Обещал в начале следующей недели подъехать.

– Ты статью Шамира читала?

– Читала. Ты знаешь, это все-таки лучше, чем заказанная хвалебная статья.

– Да я не обижаюсь, просто он…

В это момент телефон отключился, а когда опять соединились, разговор перешел на другое.

Позвонил Наташке в Гаагу

– Ай вонт ту спик виз…

– Наумчик, ну чо ты выябываешься!

Мило поболтали, пошлю ей книжку.

20.4.2000

От Л: Вчера стирала пыль с книжных полок, и Цветаева раскрылась на «так встречи не ждут, так ждут письма», и выпал засушенный цветок, из Лутруна…

мда, ошэнь трогательно… Кстати, как поживает твой барабанщик, он же сексафонист? Зажала рассказик?

Гольдштейн считает заметку Шамира некорректной, просто таки злобной. Рассказал, что Гробманы его еще давно насчет Шамира предупреждали, что он из породы тех, кого в квартире одного не оставляют. Я сказал, что так, видно, и есть, он – какашка, но я на его статью не смог обидеться, поскольку весь его яд бьет мимо. Странно только, что настолько не врубился. «Особенно странным мне показалось обвинение в фашизме, – сказал Гольдшейн, – когда я из его собственных уст слышал глубокое сожаление о том, что Гитлер не доделал работу по уничтожению евреев». Поведал, что вечер на крыше прошел «мило», «по-дружески посидели». Хвалил Кононова, мол, очень изощренный. «Он иногда такие кульбиты выделывает, так зависает, что… просто удивляешься». Отметил его редкую по нонешним временам «культурную оснащенность». Жаловался, что в последнее время куча статей против него, во всех газетах. Поговорили об интервью, которое он взял у дочери Сельвинского, о той эпохе, о сказочной жизни советских поэтов и их инфантильной продажности. Усмехнувшись, он бросил: «Они были такие порочные дети…» И в конце добавил, что Зайчик не против насчет интервью со мной, так что, даст бог, в ближайшее время…

Озрик сформулировал методу современной литературы: «Отсосал-записал».

21.4.2000. Для Л:

Мне вчера приснилось, что мы с тобой лежим в траве, но обстановка «не интимная», не одни… А ты раздеваешься догола и так просительно на меня смотришь, а я говорю: «Люди ходят…». А ты говоришь: «Ну пожалуйста, я тебя очень прошу…»

Наум, посылаю тебе текст своего сына, который он напечатал в газете «Алфавит», он там постоянный автор. Текст поначалу казался мне излишне категоричным и резким по отношению к автору книги, но Вася мальчонка с гонором, отца не слушает, и вообще к нашему поколению относится с уважением, подобающим антиквариату (исключение касается только Моти). Надеюсь, что тебя не очень огорчит этот текст.

Другие московские издания пока молчат. Раскачиваются, я полагаю

Сергей

…В первую очередь поражает параллельное существование героя в двух, по меньшей мере, мирах, израильском и московском. Нет ни болезненного раскола, ни трещины в сердце, герой везде адекватен, везде дома. Из закомплексованного еврейского мальчика, собственности тоталитарной державы, он сумел превратиться в воина, полноправного гражданина своей собственной страны. И, тем не менее, не проходит необъяснимая привязанность к Москве, московским друзьям, немотивированное внимание к мелким изменениям российской жизни. Такое ощущение, что герой никогда не уезжал отсюда, да и не мог уехать. Его московские друзья (Миша, Матвей), которые не стали «победителями», «хозяевами» собственной жизни, по-прежнему для него самые близкие люди. Непонятным образом он сохраняет духовное родство с погруженными в созерцание московскими «философами», живущими скудно и странно на окраинах безобразного мегаполиса.

Израиль кажется московскому сионисту недостаточно еврейским. Воплотив в себе все, что хотел, он по-прежнему мучительно ищет «еврейскую идею». Вкусив материального благополучия, новое поколение его сограждан не хочет жертвовать собой, подобно героям сороковых – худым, мешковатым юношам и девушкам с поблекших фотографий. Их не интересует ни Достоевский, ни Бен Гурион, они хотят мира, возможности спокойно зарабатывать. Ваймановский герой обнаруживает, что «русские», «американцы», «алжирцы» и «йемениты» съехались сюда не для воссоздания Храма, а с какими-то по определению неясными для индивида «родовыми» целями, что общееврейские, с его точки зрения, ценности присутствуют в этой жизни в лучшем случае как отработанная ступень ракетоносителя, которая уже сделала свое дело и отброшена прочь. Что еврейское культурное наследие и культура – это его сугубо личное дело.

Посему ваймановский герой жаждет очистительных бурь, призванных возродить уходящую героику. Его устроит лишь новый полномасштабный конфликт на Ближнем Востоке, война с арабами на всех фронтах. Только это спасет государство Израиль. Здесь возникают «розановские» мотивы, мстительное смакование картин последней войны: лето, жара, сад, разлагающиеся трупы арабов. На первый взгляд, романтика вполне баркашевская: жажда подвига, смакование трупного запаха, тоска по мировому пожару. Однако в ситуации ваймановского героя в принципе исключен соблазн превратить свой бред в социальную нишу, в бизнес, возглавить всех больных и куда-то повести. (Ср.: «Бьем жидов, нехристей, крутых.» – рекламный перечень услуг РНЕ.). Наоборот, здесь романтическая поза героя-одиночки. Узнаваем все тот же хрупкий еврейский мальчик из литературного класса, еще не принявший судьбоносного решения заняться боксом.

Беда лишь в том, что у читателя, незнакомого с психологией ваймановского поколения, возникают сомнения в том, что мы имеем дело с литературой, с преодоленным (хотя бы в пространстве текста) и отрефлектированным состоянием. Куда больше это похоже на компенсацию.

Василий Костырко

Дорогой Сережа!

Василий меня здорово порадовал тем, что можно «со стороны» (тем более со стороны «другого поколения») так вчувствоваться в этот текст. Это счастливо подтвердает мою веру в то, что духовная общность, сочувствие – не зависят от возраста, страны и эпохи, и любовь к «антиквариату» это не всегда трогательное коллекционирование отжившего, но горячая любовь к вечно живому. И если мой текст все эти «расстояния» преодолевает (хотя бы в одной душе!) – я свое дело сделал, и это высший комплимент.

Вот тебе, для сравнения, заметка израильского писателя моего возраста (там о книге, как форме «кризиса средних лет»), небезызвестного Израиля Шамира.…

И еще, о том же, из письма Кононова «о поколениях»:…

Судя по уже накопившимся (хотя и немногочисленным) письменным и устным отзывам, книга либо кажется «скучной» (мол, дневник, пошел-сказал-выпил и т.д., по такому «принципу» и Розанов скучен), либо шокирует (оставляет в недоумении) даже опытный литературный вкус, так что такой человек, тем более если он критик, предпочтет отмолчаться (пока не сложится «мнение»), либо воспринимается напрямую, от сердца к сердцу. И тогда я «попадаю». Будем надеяться, что таких сердец будет много – не скрою, хочется и успеха, хотя и того, что произошло с книгой, мне достаточно.

Василию передай сердечный привет и благодарность за рецензию. Если ему захочется написать мне – обо всем, что угодно, – скажи, чтоб не стеснялся, я буду очень рад.

Всегда твой

Наум

Кошка в телевизоре замяукала, и Клепа залаяла, бросилась к экрану, а потом к окну. Вот она, сила искусства!

22.4. От Л:

в траве это замечательно, а ты уверен, что это была я?

абсолютно

и очень явственно…

По русскому ТВ выступают артисты, игравшие Ленина в разных фильмах и спектаклях (день рождения вождя!). Жена говорит: «Я помню, как в первом классе до слез спорила, что Ленин в туалет не ходил».

23.4.2000

Заехал к Гробманам. Ира процитировала, как пример ложных, если не лживых воспоминаний, статью какого-то художника (в «Новостях недели»), который написал, что Гробман советовал ему не ехать в Израиль.

– Я могу такое посоветовать? – недоумевал Гробман.

Утверждал, что наоборот, большинство, кто не поехал в Израиль, а двинулся, скажем, в Париж, в результате оказались в говне, то бишь проиграли.

– И вообще Париж уже тогда был художественной провинцией…

Стали вспоминать всяких художников, я напомнил о Панасенко, Ира сказала, что он банален.

– Но есть крик, – говорю.

– Банальный крик.

– Страшноватый… Я так и не купил у него картину…