покуда их не повытаскивал чёрт.
нас не аист принёс друг другу, а ворон накаркал.
и ни ты, и ни я ни при чём;
просто такие вот выпали карты:
повешенный, смерть, дурачок.
пресс_папье
отпусти её, Отче, с этой земли подальше.
ей не престало быть тяжким бременем.
и хотя мы тут все запали на летнем времени,
дни всё короче, темнеет всё раньше.
Отче, смотри, как её уланы сдают посты,
как её сдают очевидцы – и стар и млад.
кажется, дай ей слово – и забрызжет вскипающий шоколад,
ну а ты окорачиваешь: остынь.
глядишь недоверчиво, нащупывая очечник:
«что опять удумала эта дура?
не хватало жалоб в прокуратуру.
я ещё понимаю, когда о таком умоляет грешник…»
ты ей отвечаешь демонстративно через пажа:
«не забивай себе голову всяким хламом.
живи мелочами, если теряешь в главном.
возьми себе пару отгулов. проветрись. и продолжай».
здесь даже небо становится жёстким прессом
при столкновении интересов.
обратный отсчет
мне всегда интересно: вот перед тем, как спустить курок,
все эти самоубийцы не думают, сколько не дотерпели?
ну и ладно, если какой-то смертельный срок,
а вот если день или два? или там… неделю?
и они встречаются у калитки с Петром по окончании викторины,
упираются в таймер-табло за его спиной.
тут уже хочешь – не хочешь, а ощущаешь себя кретином,
по какой-то ошибке столкнувшимся с тишиной.
я же поэтому постоянно медлю,
от нежелания угодить впросак.
никогда ведь не поздно протоптать очевидно медный
глубочайший путь в своих запутанных волосах.
афтебрейк
и они встречаются всё-таки после паузы,
полной рекламы кофеина… там… эфедрина.
чей-то мобильный подзвучивает их паулсом.
эту встречу снимает бёртон, прописывает мюнхгаузен –
она смотрит прямо и наступает мне на ботинок.
так они узнаются. и столкновение лобовое.
ты бы, Отче, лучше смотрел под ноги
и водил эту девочку под конвоем.
раньше (помнишь?) чуть к ней приближусь – сирена воет.
а теперь спокойно нам свёл дороги.
у неё за глазами бездна, в которую я смотрел.
нет памяти крепче, чем память тел,