Декабристы

От высоты родимых скал,
Влекомый страстию безумной,
Я в бездну гибели упал.
Зачем же моего паденья,
Как твоего паденья дым,
Дуга небесного прощенья
Не озарит лучом своим!

Попадаются в его тетрадках как бы «байронические» мотивы на тему о черепах и Наполеоновой колеснице; есть и переводы из Гёте в тоне очень мажорном…

Встречаются пейзажи, полные поэтического настроения:

Тяжко ходят волны хладные,
Буйно ветр шумит крылом,
Только вьются чайки жадные,
На помории пустом.
Только блещет за туманами,
Как созвездие морей,
Над зыбучими полянами
Стая поздних лебедей.
Только с хищностью упорною
Их медлительный отлет
Над твердынею подзорною,
Дикий беркут стережет…
Как осеннее дыхание
Красоту с ее чела,
Так с души моей сияние
Длань судьбины сорвала…
Вей же песней усыпительной,
Перелетная метель,
Хлад забвения мирительный,
Сердца тлеющего цель…
Хоть порой улыбка нежная
Озарит мои черты,
– Это радуга наснежная
На могильные цветы.

Иногда настроение менялось, и удивительно жизнерадостный «тост» посылал тогда Бестужев своим братьям в их беспросветную тюрьму:

Вы со мной – и лед сомненья
Растопил отрадный луч,
И невольно песнопенья
Из души пробился ключ!
Раздавайся ж клик заздравный:
Благоденствие – живи,
На Руси перводержавной
В лоне правды и любви!
И слезами винограда
Из чистейшего сребра,
Да прольется ей услада
Просвещенья и добра!

Но после такого подъема печаль вновь заволакивала его сердце:

Давно ль меня
С родимого порога
Сманила жизнь на пышный пир?
И, как безгранная дорога,
Передо мной открылся мир!
И случай, преклоняя темя,
Держал мне золотое стремя,
И гордо бросив повода,
Я поскакал туда, туда!
……………………..
Очнулся я от страшной грезы,
Но все душа тоски полна,
И мнилось, гнут меня железы
К веслу убого челна…
На чуждом небе тьма ночная;
Как сон, бежит далекий брег
И шуму жизни чуть внимая,
Стремлю туда невольный бег,
Где вечен лед и вечны тучи,
И вечносеемая мгла,
Где жизнь, зачахнув, умерла,
Среди пустынь и тундр зыбучих…
Забвенья ток меня лелеет,
Мечта уснула над веслом,
И время в тихий парус веет
Своим мирительным крылом.
Все мертво у меня кругом,
И близко бездна океана,
Белеет саваном тумана.[195 - Стихи, как видим, не блещут отделкой. Но в них есть порой и образность, и сила. Любопытны также неологизмы, к которым Бестужев вообще питал пристрастие. В числе запрещенных стихотворений декабристов помещаются обыкновенно 2 стихотворения («Песня» и Дума «Прокаженный»), приписываемые А. Бестужеву. Им ли они написаны и где они сочинены – неизвестно (Собрание стихотворений декабристов. Лейпциг, 1862, с. 183–185, 225).Одно из них – описание битвы под Белой Церковью, 2 января 1826 г., где сражался восставший батальон Черниговского полка под начальством Сергея Ивановича Муравьева-Апостола.Песня - (на голос: «Уж как пал туман на сине море»)Что не ветер шумит во сыром бору —Муравьев идет на кровавый пир.С ним Черниговцы идут грудью стать,Сложить голову за Россию-мать!И не бурей пал долу крепкий дуб,А изменник – червь подточил его.Закатилась воля – солнышко —Смерти ночь легла в поле бранное…Как на поле том бранный конь стоит:На земле пред ним витязь млад лежит.Конь мой, конь! скачи в святой Киев-град;Там товарищи, там мой милый брат.Отнеси ты к ним мой последний вздох,И скажи: «Цепей я нести не мог…Пережить нельзя мысли горестной,Что не мог купить кровью вольности!»1827 г.Другое стихотворение как будто вариация на тему о «Пророке» с очень гуманной тенденцией:ПрокаженныйДума - Народ зовет его безумным, прокаженным;Но ум его покрыт таинственною мглой:В нем старец опытный с младенцем откровеннымГраничат в жизни меж собой.В издранном рубище, как труженик убогий,Я зрел, как он спешит к играющим птенцам,Как мрачно он взирал на пышные чертоги,И радостно на Божий храм.Он взоры отвращал, встречаяся с преступным,Как будто б мысль его мгновенно он проник;И человечеству казался недоступнымЕго двусмысленный язык.На страждущую чернь, чего-то содрогаясь,С тупым вниманием как часто он глядел,На хартию судеб как будто опираясь,Он что-то высказать хотел.С молитвою в устах, в движеньях исступленных,Для нищей братии он милостынь молил,И страждущих сирот, и вдов изнеможенныхРукой иссохшею крестил.И твердый, как скала, против ударов грома,Безропотно носил страдальческий венец:Скитаясь по свету без кровных и без дома,Казалось, был живой мертвец.Я сам внимал ему, когда он без боязни,Злодею сильному паденье предрекал;Я зрел его, как он на страшном месте казниЗа осужденного страдал.Как жадно он внимал напевам погребальным,И смерть благословлял, как грань земной борьбы,Объятья простирал к развалинам печальным,Он сам – развалина судьбы.Таинственный глагол, чувств праведных избыток,Как цепи узника томили старика,И тщетно перед ним развертывала свитокВремен маститая рука.Мир праху твоему! Всевышнего избранник,Предведений твоих никто не оценит,Лишь я, младой певец, родной земли изгнанник,Твой подвиг думаю почтить.]

Х

Бестужев скучал, и 10 февраля 1829 года решился попытать счастья. Он написал графу Дибичу письмо, в котором говорил между прочим: «Великодушная снисходительность Вашего Сиятельства, которую имел я счастье испытать, осмеливает меня вознести до взора вашего просьбу равно покорную и пламенную: о предстательстве Вашим Сиятельством пред Особою милостивейшего Монарха о дозволении вступить мне рядовым под знамена, коим вы указываете след к победам. Высокой душе, воспитанной в битвах, понятны страдания военного, осужденного тлеть в праздности, когда слава русского оружия гремит над колыбелью древнего мира и над гробом Магометовым. Но испрашивая сию милость, ищу не выгод и отличий – ищу только случая пролить кровь мою за славу Государя и с честью кончить жизнь, им дарованную, чтобы на прахе моем не тяготело имя преступника».[196 - Письмо Александра Бестужева графу Дибичу 1829. – Русская старина. 1881. Декабрь, с. 886, 887.]

Письмо было писано в надежде, что оно попадет в те руки, для которых, собственно, было предназначено. И оно попало. Оно было доложено Императору, и 13 апреля 1829 г. состоялось повеление: Александра Бестужева определить рядовым в действующие полки Кавказского корпуса с тем, чтобы и за отличие не представлять к повышению, но доносить только, какое именно отличие им сделано».

Через два месяца Бестужев был уже в Иркутске, а затем, спустя еще месяц, – на Кавказе.[197 - 18 сентября 1829 он был переведен рядовым в 41-ый Егерский полк.8 декабря 1829 назначен в Грузинский линейный батальон № 10.9 декабря 1833 переведен в Грузинский линейный батальон № 2.4 июня 1835 произведен в унтер-офицеры и переведен в Черногорский линейный батальон в экспедицию против горцев.3 мая 1836 за отличие произведен в прапорщики и переведен в Черногорский батальон № 5.18 октября 1836 переведен в Черногорский батальон № 10.7 июня 1837 убит.]

«Бог один знает, что перенес я в эти 5 лет, – писал он, вспоминая прожитое время. – Строгое испытание ждало меня и здесь, но крыло Провидения веяло надо мною, и я не упал духом: казалось, он закалился в туче страданий. Я совлекся многих заблуждений, развил и нашел много новых идей, укрепился опытом, и вера в Провидение, зиждущее из частных бед общее благо человечества, и любовь к этому слепому человечеству греют, одушевляют меня посреди зимы моей участи. Даже воображение мое, паж-чародей, порою приподнимает цепь судьбы, как хвост знатной дамы, и я не слышу тогда ее тяжести».[198 - Письмо к Н. Полевому 1831. 29 января. – Русский вестник. 1861. XXXII, с.292.]

Бестужев покидал Якутск с легким сердцем, в самом веселом настроении и всю дорогу не переставал быть весел. путешествие занимало его своими опасностями и красотами. «Дорога моя, – рассказывает он,[199 - Жизнь Бестужева на Кавказе может быть с достаточной полнотой восстановлена по его обширной переписке 1829–1837 годов. Переписка эта напечатана М. И. Семевским и Полевым, см.: Семевский М. И. А. А. Бестужев на Кавказе. – Русский вестник. 1870. V, VI и VII; Письма А. А. Бестужева к Н. А. и К. А. Полевым. – Русский вестник. 1861. Т. XXXII.] – была живописное путешествие. Вся сибирская природа тогда оживала наравне с моими надеждами. Дикий, пустынный берег Лены, по которому скакал я верхом, на каждом повороте представлял новые, прелестные виды. Я должен был ехать по гребню гор и весьма часто по краю отвесного берега, и самая опасность прибавляла наслаждения. Нередко также приходилось спускаться на затопленный берег и ехать по пояс в воде, не зная, что за шаг обрыв или яма встретит тебя, и потом объезжать с самой реки скалу, заступившую дорогу. Переправа через широкие реки могла бы одна потребовать тома: иногда вброд по гребню камней водопада, ревущего под ногами, иногда в берестяном челне плывя сзади коней, готовых его опрокинуть, иногда на срубленной сосне, иногда вплавь… случалось не раз, что мы принуждены бывали класть жерди с сучка до сучка потопленных дерев и по ним переправляться через болотистую речку, перенося на плечах чемоданы и балансируя над пучиной. Случалось, въезжая к верховью поперечных рек для прииска броду, прорубать себе дорогу в чаще, в которой от века не была стопа человеческая. Наконец, во многих случаях опасных, встречаясь раза два с медведями, носом к носу, я прибыл в Иркутск».

В Иркутске стоянка была не долгая, всего лишь неделю. 4 июля Бестужев вместе с Толстым, одним из своих «картечных» братьев, отправились в покойном экипаже дальше. Они скоро оставили волнистые долины Иркутской губернии; Обь и Енисей зашумели за ними, и они, напутствуемые во всю дорогу зноем, въехали в печальную тундру Барабинской степи. Стоячие болота заражали воздух; кони в деревнях валились тысячами, и язва перешла на людей. Они проезжали с опасностью через зараженные деревни или около них и нередко впрягали жеребят в повозки, имея на козлах привидение вместо кучера. Наконец, через две недели они покинули Сибирь и въехали в Россию, оставя за собой Уральский хребет и богатые, прелестные его уголки и деревни. Через Екатеринбург скакали они, не ночуя, нигде не останавливаясь до самого Симбирска. Там пересели в телеги и ровно через месяц увидали снежные верхи Кавказа.

Путь их лежал прямо на Тифлис, по теперешней военно-грузинской дороге. Она привела Бестужева в восхищение. Наш любитель эффектов не мог вдоволь насмотреться на гряды льдов, озаренных лучами солнца. «Все это стоит кисти Сальватора», – говорил он, вполне верно определяя характер раскинувшегося перед ним пейзажа.