Декабристы

В Тифлисе Бестужев оставался недолго; он спешил к действующей армии и через восемь дней был в Эрзеруме, где и встретился со своими братьями Павлом и Петром, с которыми неоднократно потом приходилось ему, на радость и на горе, встречаться и жить вместе.

Из Эрзерума Бестужев, горя нетерпением принять участие в «деле», направился дальше, но кампания уже кончалась, и ему пришлось участвовать лишь в штурме Байбурта. В этом первом деле он обнаружил ту геройскую храбрость и выдержку, которыми так славился потом на Кавказе.

«Завладев высотами, мы кинулись в город, – рассказывает он, – ворвались туда через засеки, прошли его насквозь, преследуя бегущих и, наконец, верст пять далее вступили в дело с лазами, сбили их с горы и пошла рукопашная. Я был ужасно утомлен усилиями карабкаться по каменистой крутой горе, пересеченной оврагами, в полной амуниции и в шинели. Но вся добыча, которую я себе позволил, состояла в кисти винограда и в турецком молитвеннике: хозяин заплатил за это жизнью. Возвращаясь по полю, усеянному мертвыми телами, разумеется, обнаженными, и видя иных еще дышащими, с запекшеюся кровью на устах и лице, видя всюду грабеж, насилие, пожар, – словом, все ужасы, сопровождающие приступ и битву, я удивлялся, не чувствуя в себе содрогания; казалось, как будто я вырос в этом, как будто это должно было так быть: как скоро привыкает человек к этим картинам! Сознание, что ты не в состоянии ни помочь, ни отвратить, делает тебя почти равнодушным. Ввечеру зрелище было ужасно великолепно. Город пылал, и кровавое зарево отражалось на купах утесов, на высоких тополях и в гремучих струях Чароха. Невнятный гул раздавался в середине города, отданного на разграбление; песни и выстрелы из взятых ружей раздавались в стане. Солдаты, сгибаясь под ношею, тащили всякую всячину: меняли, продавали; золоченые рамы, пестрые шкафы трещали в кострах бивачных, на которых жарили, варили и пекли с маслом и медом. Радость и веселье одушевляли всех. Я сел на коня и поехал посмотреть Байбурт Он походил на печь: огонь и дым стлался поверху; по улицам бродили толпы солдат, доискивая остатков, ломая все, что ломается, разбивая об угол даже глиняные горшки. Дома, большею частью с навешенным этажом, рухали вдруг всею массою. Несколько армянских семейств глядели на пожар издали и плакали тихо. Там рыдала турчанка-старуха над телом сына… Там… Но я опускаю завесу»…

После этих бурных дней наступили для Бестужева опять долгие годы совсем неожиданного затишья. Байбурт был взят, армия с главнокомандующим ушла на квартиры, оставив лишь несколько отрядов на границе, и Бестужев, побродив по развалинам царства Армянского, повидав печальную страну завоеванной Персии, потоптав подножие Арарата, побывав в Сардарабазе, в зачумленной Эривани, – больной очутился в Тифлисе. Мечты его не исполнились, надежды на бурную военную жизнь и на возможность отличиться не оправдались; штрафной рядовой ничего не выиграл и только фантазия поэта обогатилась новыми впечатлениями, да сердце – встречею с братьями и с товарищами.

Случай чуть-чуть не свел его в это время с Пушкиным. «Скажите, что нет судьбы, – писал он К. Полевому. – Я сломя голову скакал по утесам Кавказа, встретя его (т. е. Пушкина) повозку. Мне сказали, что он у Бориса Чиляева, моего старого однокашника. Спешу, приезжаю – где он? Сейчас лишь уехал, и, как нарочно, ему дали провожатого по новой околесной дороге, так что он со мной и не встретился. Я рвал на себе волосы с досады – сколько вещей я бы ему высказал, сколько узнал бы от него, и случай развел нас на долгие, может быть, на бесконечные годы».

В Тифлисе зимой 1830 г. Бестужеву жилось довольно весело.[200 - В Тифлисе он съехался со своими братьями Павлом и Петром.]

«В зиму 1830 г., – рассказывает Гангеблов, – декабристы проживали в Тифлисе под разными законными и незаконными предлогами. Бестужев тогда только что выздоровел. В настроении духа декабристов нисколько не замечалось, чтобы они приуныли, чтоб выражали сожаление о том, что жизненные надежды каждого из них им изменили. Где ни встречались, где ни сходились они, начиная с Арзрума, всегда они казались веселыми, приветливыми как между собой, так и с другими».[201 - «Воспоминания» Гангеблова, с.204–205.]

Душой этих бесед был Александр Александрович. Любопытный портрет его сохранился в записках одного современника, в ту пору проживавшего в Тифлисе. «Я имел случай встречать его часто у его брата Павла, – рассказывает этот современник.[202 - Т. Воспоминания о Кавказе и Грузии. – Русский вестник. 1869. Т. 80. Апрель, с.701.] – Как человек, он отличался благородством души, был слегка тщеславен, в обыкновенном светском разговоре ослеплял беглым огнем острот и каламбуров, при обсуждении же серьезных вопросов путался в софизмах, обладая более блестящим, чем основательным умом. Он был красивый мужчина и нравился женщинам не только как писатель, о чем в мое время кое-что поговаривали в Тифлисе».

Это последнее замечание оттеняет одну черту в характере нашего писателя, которая теперь начнет проступать все яснее и яснее наружу, а именно – его волокитство. Частью по врожденной склонности к донжуанству, склонности, которой он славился еще в Петербурге, частью от скуки, он стал усиленно разнообразить свою жизнь всевозможными подвигами любви. Началось это с Тифлиса. Впрочем, здесь ему не пришлось отдыхать долго.

Доносы, которые писались куда следует[203 - Еще при командировании в армию за Бестужевым приказано было иметь тайный бдительный надзор. Следили очень ревностно и строго. Паскевич даже сместил Тифлисского коменданта Бухарина, у которого бывал Бестужев, когда для закупки различных потребностей он вместе с другими нижними чинами приезжал в Тифлис в ноябре 1829 года. («Дело» А. Бестужева в Архиве III Отделения Собственной Е. В. Канцелярии).] и в которых говорилось о той опасности, какая может возникнуть от сближения молодых офицеров с людьми, осужденными законом за политические преступления, сделали быстро свое дело,[204 - Воспоминания о Кавказе и Грузии. – Русский вестник. 1869. Т. 80. Апрель, с. 701.] и веселых друзей, собравшихся так неожиданно в Тифлисе, разослали по разным местам. «Их разослали с жандармами, – рассказывает Гангеблов. – Дело вышло из-за Бестужева, которого обвинили в том, что он будто бы подбивал на ослушание офицеров, которые пренебрегали своими служебными обязанностями, и жил неизвестно по какому праву в Тифлисе. Но Бестужев был не при чем, и офицерские собрания, на которых он участвовал, были самого невинного свойства».[205 - «Воспоминания» А. С. Гангеблова, с. 204–209.]

Бестужева перевели в Дербентский гарнизонный батальон в 1-ую роту, и ему пришлось проскучать и прострадать в Дербенте целых четыре года (1830–1834).[206 - Виновником этого заточения был, кажется, Паскевич. «Меня обошли при Байбурге, – писал Бестужев Булгарину – Бог судья Паскевичу который положил представление обо мне под сукно и потом преследовал меня, как лютый зверь и как лютого зверя».]

Разочарование Александра Александровича было полное. Он ехал на Кавказ с большими надеждами: ему хотелось служить, служить в первых рядах нашей армии, он жаждал подвигов и отличия, а на долю его выпала теперь скучная, тяжелая, бесцельная гарнизонная служба. Ему сначала не верилось, что судьба с ним так зло поступила, и он на первых порах даже попытался бороться с нею. Он умолял свою мать написать А. Х. Бенкендорфу «о предстательстве его перед троном за несчастливца, желающего быть переведенным в какой-либо армейский полк для того только, чтоб участвовать в открывающейся кампании против горцев». «Истлевая в гарнизоне, – писал он, – могу ли я загладить минувшее? А я полумертвый готов был бы отправиться в поход, так сильно во мне желание заслужить кровью прежний проступок перед Государем Императором, которого уважаю как великодушного Монарха и уважаю как великого человека».

Бестужев все прислушивался к военному шуму, который издали до него доносился, он все спрашивал, не будет ли что с Персией или с Дагестаном, чтобы туда ринуться, но ему пришлось сидеть спокойно на месте и рядовым отбывать бесполезную службу в крепости. «Мы вьем из песку веревку, – писал он с иронией своим братьям в Сибирь, – труд бесконечный, но чрезвычайно полезный»; и, не будучи в состоянии идти врагам навстречу, превозмогая свою «хорьковую дремоту», он сидел и ждал, когда они сами придут к нему.

Столь ожидаемая им буря, наконец, налетела осенью 1831 г. Знаменитый кавказский герой Кази-Мулла подступил к самым стенам Дербента и восемь дней держал в осаде город. Каждый день под стенами были у наших «гомеровские стычки» с неприятелем, при которых не упускал случая порыскать и Бестужев. Горцы готовились штурмовать город, настроили огромных лестниц и неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы на выручку не приспел генерал Коханов. Горцы бежали, и гарнизон из оборонительного положения перешел в наступательное. «Я дышал эту осень своей атмосферой, – писал Бестужев своим братьям в их Петровское кладбище, – я дышал дымом пороха, туманом гор. Я топтал снега Кавказа, я дрался с сынами его – достойные враги! Какие куклы перед ними персы и турки, как искусно умеют они сражаться, как геройски решаются умирать! Имя русское здесь только в одном месте из целого света не наводит трепета. Я был в нескольких жарких делах всегда впереди, в стрелках; не раз был в местах очень опасных; но Бог, который выводил меня из челюстей львиных и прежде, не дал укусить ни одной свинцовой мухе. А они, впрочем, крепко до меня добирались: шинель моя пробита в двух местах и (это чуть не чудо) ружье мое прострелено сквозь обе стенки, так что пуля изломала шомпол: таких случаев, впрочем, в одном деле я видел пять».

Так бравурно писал Бестужев, и в каждой строке чувствовалось довольство собой и делом. Но это были единственные дни подъема духа за всю его дербентскую жизнь. Помимо скуки, дербентская жизнь была и в ином смысле жизнью тяжелой. Начальник Бестужева – батальонный командир – был человек грубый и злой: он вымещал на Бестужеве свое умственное и нравственное ничтожество, заставлял его нести солдатскую службу со всей ее тяготой и выжидал только минуты, чтобы ослушание дало ему право по-солдатски расправиться с этим штрафованным гвардейским офицером.[207 - А штрафованный офицер носил солдатскую шинель из тонкого серого сукна, особого, довольно красивого, им самим изобретенного фасона. Я. И. Костенецкий, который тогда с ним встречался, так описывает его наружность: «Ко мне вышел Бестужев в персидском халате и шелковой на голове шапочке. Это был мужчина довольно высокого роста и плотного телосложения, брюнет, с небольшими сверкающими карими глазами и с самым приятным и добродушным выражением лица. Здесь замечу, что все гравированные его портреты, какие мне случалось видеть, нисколько на него не похожи: они изображают его каким-то суровым человеком, тогда как лицо у него было самое доброе и симпатичное. (Из воспоминаний Я. И. Костенецкого. – Русская старина. 1900. XI, с.442–43).] Бестужев понимал это и потому беспрекословно повиновался грубой силе.

Не находил он себе поддержки и в обществе офицеров, обыкновенно доброжелательно относящихся к своим штрафным товарищам. Это была не грубая, но очень пустая среда; с ними – как говорил Бестужев – надо было или пить, или терпеть от них: первое для Александра Александровича было бы, конечно, весьма нетрудным делом, если бы петербургская компания не научила его мешать вино с сердечностью, умом и остроумием, а этих-то прикрас веселой пирушки и не было в Дербенте. Исключением среди всех этих лиц был только один дербентский комендант Шнитников, в семействе которого Бестужев встречал и ласку, и внимание: зато ему и приходилось, по приказанию батальонного командира, всего чаще отстаивать на часах именно перед комендантским домом.

«Как бы то ни было, – писал Бестужев братьям, – но в воображении я еще живу, хотя по сущности бытие мое Бог знает что такое: смертью назвать грешно, а жизнью совестно. Русский, для которого водка не есть элемент, как вода для рыбы, есть здешний Робинзон на необитаемом острове: с желанием узнать что-нибудь, он не выменяет ни одной человеческой, не только европейской идеи».[208 - «Меня берет досада, что я так удален от европейской образованности: она едва долетает сюда по капле, а я жажду выпить Сену, и Темзу, и Рейн… О! как много души надо на терпение» (Письмо к Н. Полевому 19/V, 1832. – Русский вестник. XXXII, с.326).]

Думы и сны Александра Александровича летели от этой скучной стороны к далекому, далекому прошлому; часто вспоминалась ему его туманная родина – его север, где он цвел ребенком, где жил юношей, где страдал и погиб… там, казалось ему, схоронено его сердце, а здесь блуждает лишь его лживый призрак.

«Неужели кровь моя стынет? – спрашивал он себя со страхом. – Зачем же кипит еще мое сердце! Зачем сны наяву волнуют его, а оно не оживляет моих сновидений по-прежнему? Да, в эту ночь я видел себя ребенком, видел отца моего, доброго, благородного, умного отца; видел будто мы ждем его к обеду от графа Александра Сергеевича Строганова, который бывал именинник в один день с нами… И все заботы хозяйства, раскладка вареньев на блюдечки, раскупорка бочонка с виноградом, и стол, блестящий снегом скатерти, льдом хрусталя, и миндальный пирог с сахарным амуром посредине, и себя в новой курточке, расхаживающего между огромными подсвечниками, в которые ввертывают восковые свечи, и все это виделось мне точь-в-точь как бывало. Но кругом было сумрачно, внутри меня холодно: я был уже зритель, не действовал на этом празднике. Я проснулся с досадой… И так луч мороза судьбы проникает даже в воображение, даже в сон – горькое открытие, горькое сознание!»[209 - Русский архив. 1874. II, с.7–9. Письмо к Н. Полевому. Дербент. 1833.]

На эти думы о прошлом, о родине и о тех, кто остался жить там на севере, в мирной и теперь опустевшей печальной усадьбе, – наводили Бестужева его братья Павел и Петр, которые изредка у него гостили. То были радостные встречи и вместе с тем очень печальные. Бестужев любил этих братьев не менее, чем других двух, схороненных в Сибири. Особенным его любимцем был брат Павел, любовь к которому у Александра Александровича смешивалась с чувством некоторой своей виновности перед ним. Он не мог забыть, что тот брат был сослан на Кавказ только потому, что носил фамилию Бестужева;[210 - См.: Русская старина. 1886. Сентябрь, с.702.] и хоть присутствие брата и грело его сердце, хоть он расцветал и духом, и телом, когда сидел с ним рядом, но Александр Александрович безумно обрадовался, когда узнал, что брату разрешено вернуться на родину обрадовался, несмотря на какое-то тайное предчувствие, которое говорило ему, что он с ним более не увидится. Но мысль о том, что брат спасен для матери, для сестер и для вольной жизни, одна эта мысль искупала скуку и тяготу одиночества, от которых так страдал Бестужев, когда подле себе не имел «Ваплика», как он звал своего любимца. И, действительно, только он один служил ему утешением, а мысль о других была всегда источником страдания. «И где твой дар, – писал он брату Николаю, – где твои таланты, твое сердце, которому не найти пары в подлунной, – схоронено, зарыто, тлеет, как виноград на корню; Боже мой, Боже! Луч солнца утоплен в омуте, звезда, упавшая с неба, гаснет во мраках ада!» «Тебе, брат, – говорил он, обращаясь к другому брату, Михаилу, – тебе я отдаю терновый венок терпения, ты весело несешь свой крест и, как забытый цветок на этом сенокосе всех радостей, веселишь сердца родных, души знакомых. О! да сохранит Провидение неизменным этот высокий в тебе характер, эту покорность к воле небесной… Со слезами говорю далекое прощай, вам, недооплаканные живые мертвецы. Потомство бы рыдало, если бы прочло эти строки»… Еще ужаснее, чем эти мысли о далеком Петровске, отзывались на душе Бестужева страдания его брата Петра… Рассудок этого несчастного человека медленно угасал на глазах у Александра Александровича. Сначала какой-то сплин стал заволакивать его душу: «Все черные мечты машут около него своими перепончатыми крыльями», – писал о нем с тревогой его брат; потом эта меланхолия стала медленно переходить в манию преследования; больной перестал есть и однажды просидел семь суток впроголодь. Бестужев выхлопотал ему разрешение погостить в Дербенте, но это свидание братьев не принесло ни облегчения больному, ни утешения здоровому. Больной не выходил из палатки, свои мечты принимал за существенность: ему везде слышались голоса, везде виделось чудо, то жуки с человеческими глазами, то мыши в образе кого-нибудь. Он говорил, что его судят какие-то существа, что собаки ему поклоняются, что он высокое создание, обреченное на гибель; толковал он что-то и об Аракчееве… наконец, стал подозревать и своего брата в том, что он хочет завладеть его способностями, что он ему завидует, что он посредством магии собирает собак и терзает его слух… Бестужев страдал невыносимо, пока, наконец, не получено было разрешение отправить больного к матери в деревню; но мысль о старухе, на руках которой теперь очутился сумасшедший, не могла же назваться облегчением.

Так испытывала судьба Бестужева, который надеялся, «что пять лет страданий дадут ему некоторое право на надежду лучшего». Но это лучшее не наступало, и вся дербентская жизнь Бестужева была почти сплошным терзанием и духа, и плоти.[211 - «Пусть бы меня, как Прометея, терзали орлы и коршуны … но сносить ляганье осла!» (Письма А. Бестужева к братьям Полевым. Письмо 1832 г. 1/IX. – Русское обозрение. 1894. Х, с.824).] Случалось, впрочем, – но это было так редко – что он покидал Дербент и уезжал в горы: там отдыхал он среди горцев, которые, как он сам признавался, были все от него без ума и с которыми он позволял себе иной раз довольно шумное веселье. Среди дикой природы, которую он так любил, он чувствовал себя легче. Ни газет, ни вестей, ни даже русского слова не слыхал он; около него каркали лезгины, и сам он болтал только по-татарски; с людьми было скучно, но зато что за воздух, что за природа были здесь! Он по целым часам прислушивался к ропоту горных речек и любовался игрой света на свежей зелени и яркой белизне снегов.[212 - «Дорога была трудна, но так прелестна, что я помнить ее буду, как самую сладостную прогулку об руку с природой, – пишет он в одном письме. – Этого ни в сказке сказать, ни пером написать. Да и как написать в самом деле чувство? Ибо тогда я весь был чувство, ум и душа, – душа и тело. Эти горы в девственном покрывале зимы, эти реки, вздутые тающими снегами, эти бури весны, эти дожди, рассыпающиеся зеленью и цветами, и свежесть гор, и дыхание лугов, и небосклон, обрамленный радугою хребтов и облаков… О! какая кисть подобна персту Божию? Там, только там можно забыть, что в нас подле сердца есть желчь, что около нас горе. Над головой кружились орлы и коршуны, но в голове ни одна хищная мысль не смела шевельнуть крылом: вся жизнь прошлая и будущая сливалась в какую-то сладкую дрему; мир совершался в груди моей без отношений к человеку, без отношений к самому себе; я не шарил в небе, как метафизик, не рылся в земле, как рудокоп, я был рад, что далек от людей, от их истории, спящей во прахе, от их страстишек, достойных праха… Я жил, не чувствуя жизни. Говор ручьев и листьев, наводил на меня мечты без мыслей, усталость дарила сон без грезы. Но кратки промежутки жизненной лихорадки!» (Письмо к Н. Полевому из Дербента. 3 мая 1834).]

Но вот что писал он из этих горных ущелий своим братьям: «Я топтал снежные вершины Кавказа, но и в тот миг, когда восхищенный забывал все, в сердце лежало что-то свинцовое: это было чувство одиночества; это был гвоздь, прибивавший меня к земле».

Да, Бестужев был одинок, очень угнетен и печален и, быть может, это минорное настроение духа и было источником того ухарства и бравады, которые отмечают его поведение с женской половиной дербентских обитателей. Он вел себя в Дербенте, как записной ловелас и даже хвастался своими подвигами.

Выберем несколько строк из его переписки, чтобы показать, чем и как наш приниженный и печальный поэт разнообразил свои скучные и тяжелые дни. Эти признания осветят нам с новой стороны его характер.

Вот эти записи, которые было бы неделикатно перепечатывать, если бы мы не имели дела с исторической личностью, с которыми принято не церемониться.

«Я с нового года (1832), – пишет Бестужев брату, – пустился в волокитство, и очень счастливо: владею лучшей дамочкой из целого города. Elle fait des folies pour moi, и я будто переживаю годы молодости. Впрочем, ты, я думаю, помнишь меня в Арзеруме? Я еще довольно свеж для 33-летнего возраста, а сводить с ума женщин мне не новинка. Итак – vogue la gal?re. Оттого, правда, мои занятия идут плохо, но зато я живу для себя – а это разве безделица!”

«Я было попался в кляпцы со своими амуреттами, да вывернулся; но теперь глядят за дамой во сто глаз. Пришлось поневоле или по охоте пробовать других». Похождения нашего героя кончались иногда совсем не мирно: героиня отделывалась тумаками, которые получала от своего ревнивого мужа, а Бестужев принимался чистить свои пистолеты. «Всегда рука на ручке кинжала, – писал он, – и ухо – на часах… и переодеванье ее, и прогулки, и визиты ко мне… и удачные забавные обманы аргусов – о! я прелюбопытный роман вроде Фобласа! Я всегда был так счастлив с женщинами, что не постигаю, чем я это заслужил. И что осталось после всего этого? Фейерверк кончился… грязные доски, дым, угар, сожженные платья, растерянные вещи и раскаяние потерянного времени!» Характерная заметка, в которой наш Дон Жуан обнаруживает свое родство с разочарованными типами. Еще характернее другая заметка, которая искупает всю, иной раз циничную, откровенность нашего ловеласа. «Не поверишь, – пишет он брату, – как глубоко трогает меня всякое падение невинности: всякий разврат в других меня оскорбляет, меня, который, конечно, не стоик, но сердце у меня чисто, несмотря на то, что ум XVIII века на этот счет».

В общем, все эти романы были веселыми эпизодами его печальной жизни в Дербенте. В них было много задора, таинственности, маскарадной интриги и много опасности, если принять в расчет, что его соперниками выступали восточные люди или, что еще страшнее, его начальники – подчас очень грубые.[213 - См.: А. А. Бестужев. Из воспоминаний Я. И. Костенецкого. – Русская старина. 1900. Ноябрь, с.452–453.] Но счастливая звезда как-то Бестужева хранила, и из всех этих опасностей она выходил невредим так же, как из боевой перестрелки с горцами.

Только однажды судьба рассчиталась с ним сразу и жестоко за все его донжуанство, и, как всегда бывает при случайностях, она обрушилась на его голову тогда, когда он всего менее был виновен. Случилось это в Дербенте в феврале 1834 года. К нему иногда ходила за шитьем на квартиру одна девушка – унтер-офицерская дочь Ольга Нестерцова. Пришла она к нему 23 февраля часу в девятом вечера и, не нашедши его в комнате, послала за ним денщика. Когда Бестужев пришел, у них завязался какой-то разговор – очень живой и смешной. Бестужев хохотал во все горло. Девица вела себя также очень весело: бросалась на кровать, «резвилась» на ней, как выражается Александр Александрович, прилегала на подушки и вдруг кинулась на них правым плечом, обратясь лицом к стене. Под подушкой у Бестужева всегда лежал заряженный пистолет и кинжал – на всякий случай, ввиду частой резни и грабежа в Дербенте. Когда Нестерцова бросилась на подушку, пистолет, скатившийся дулом вдоль кровати, от сильного ли движения подушек, зацепясь ли собачкою за косму ковра, а может быть, и по иной причине выстрелил и ранил несчастную девушку в плечо, так что пуля прошла внутрь груди. На крик «помогите! прощайте!» Бестужев кинулся к свечке, чтобы посветить и посмотреть, что случилось, но, запнувшись за крюк кровати, уронил свечу и побежал вниз за светом к хозяину своей квартиры. Вернувшись, он нашел Ольгу в обмороке. Тотчас же известили коменданта, послали за лекарем и скоро вокруг несчастной собрались и священник, и наряженные комендантом для следствия секретарь и один поручик. Когда раненая пришла в себя, она рассказала все, и наедине, и при других, и в бреду подтверждала, что во всем этом несчастии Бестужев виноват не был. Она жила пятьдесят часов и затем в страшных мучениях умерла от излияния крови в легкие.