Цивилизация. Чем Запад отличается от остального мира

Labor vita

Necesse mori

“Зачатие – грех, рождение – боль, жизнь – тяжкий труд, смерть неизбежна”. Можно ли дать более краткое описание жизни в Европе в то время?

Евнух и единорог

Чем объяснить превосходство Востока? Прежде всего, сельское хозяйство здесь было гораздо производительнее европейского. В Восточной Азии продуктивность рисоводства была очень высокой, и поля площадью 1 акр [0,405 га] хватало, чтобы прокормить семью, тогда как в Англии для этого требовалось в среднем 20 акров. Это объясняет, почему население Восточной Азии было больше населения Западной Европы. Конечно, живший в эпоху Мин поэт Чжоу Шисю смотрел на сельчан сквозь розовые очки:

Здесь десять семей… много поколений жило бок о бок. Дым от их очагов смешивается везде, куда ни глянь; так и люди объединяются для ежедневной совместной работы. Сын одного человека – глава западной семьи, а дочь другого – жена западного соседа. Холодный осенний ветер овевает жертвенник духа земли. Поросят и рисовое вино приносят в жертву Предку. Старик колдун жжет в кумирне бумажные деньги, мальчики бьют в бронзовый барабан. В тишине туман укрывает посадки сахарного тростника, и капли дождя падают на поля таро, когда люди возвращаются после обрядов домой, расстилают циновки и беседуют, слегка пьяные[76 - Dardess Ming Landscape, pp. 323f.].

Такие буколические сцены – лишь часть правды. Впоследствии поколения западных людей были склонны думать об имперском Китае как о статичном обществе с аллергией на нововведения. В работе “Конфуцианство и даосизм” (1915) Макс Вебер указывал, что конфуцианский рационализм есть средство “приспособления к миру”, в то время как Западу свойственно стремление к “овладению миром”. Эту точку зрения отстаивали философ Фэн Юлань в “Истории китайской философии” и кембриджский ученый Джозеф Нидэм в многотомном труде “Наука и цивилизация в Китае”. Такие объяснения, апеллирующие к культуре (привлекательные для тех, кто, подобно Фэну и Нидэму, сочувствовал маоистскому режиму после 1949 года), трудно согласуются с тем фактом, что до эпохи Мин китайская цивилизация упорно стремилась овладеть миром – с помощью техники.

Мы не знаем, кто именно изобрел водяные часы: египтяне, вавилоняне или китайцы. Однако известно, что в 1086 году Су Сун соединил водяные часы с анкерным механизмом и получил первые механические часы: 12-метровую “башню с движимыми водой [армиллярным] прибором и символизирующим [небо глобусом]” (шуй юнь и сян тай). В 1272 году Марко Поло видел в Даду [Пекине] колокольню с таким механизмом. Настолько точных механизмов в Англии не знали до постройки астрономических часов для соборов в Норидже, Сент-Олбансе и Солсбери.

Считается, что печатный станок появился в Германии в xv веке. На самом деле его изобрели в xi веке в Китае. И бумага появилась в Китае раньше, чем на Западе. (То же касается бумажных денег, обоев и туалетной бумаги[77 - Needham (ed.) Science and Civilization, vol. V, pp. 52, 313.].)

Часто говорят, что сеялку изобрел английский агроном Джетро Талл в 1701 году. В действительности ее построили в Китае за две тысячи лет до него. У “ротеремского плуга” с изогнутым железным отвалом – главного орудия сельскохозяйственной революции в Англии xviii века – имелись китайские предшественники[78 - Ibid., vol. VI, pp. 558, 571, 581. Также см.: Hobson Eastern Origins, p. 201.]. “Книга о сельском хозяйстве” (Нун-шу; 1313) Ван Чжэня описывает технику, во многом не известную его западным современникам[79 - Mokyr Lever of Riches, pp. 209ff.]. Китай пережил и собственную промышленную революцию. Первая доменная печь для выплавки чугуна появилась не в Колбрукдейле в 1709 году, а в Китае около 200 года до н. э. Старейший железный мост построили не англичане, а китайцы – в провинции Юннань[80 - Needham (ed.) Science and Civilization, vol. IV, p. 184.]. Объем выплавки железа, достигнутый англичанами в 1788 году, не превышал китайский показатель 1078 года. И это китайцы совершили революцию в ткачестве благодаря прялке и шелкомотальному станку с ременной передачей (эти устройства попали в xiii веке в Италию)[81 - Ibid., vol. V, pp. 61, 157, 354, 421. Также см.: Hobson Eastern Origins, pp. 207–212.]. И, конечно, далеко от истины утверждение, будто китайцы пользовались порохом, лишь чтобы пускать шутихи. В книге Цзяо Юя и Лю Цзи “Руководство огненного дракона” (Холунцзин; конец xiv века) описаны наземные и морские мины, ракеты, а также полые ядра, начиненные взрывчаткой.

Китайцы раньше всех обзавелись химическими инсектицидами, рыболовными катушками, спичками, магнитным компасом, игральными картами, зубными щетками и тачками. Общеизвестно, что гольф изобретен в Шотландии. Однако в “Записях с восточной веранды” Вэй Тая (Дунсюань билу; xi век) описана игра чуйвань (чуй – “бить”, вань – “шарик”) со специальным мячом, лунками и 10 клюшками (среди них цуаньбан, пубан и шаобан, аналогичные нашим клюшкам типа “вуд” №№ 1, 2 и 3). Китайцы инкрустировали клюшки нефритом и золотом, из чего видно, что тогда, как и сейчас, гольф был игрой богачей. И это далеко не все. В начале xv века Китай оказался на грани технического прорыва, который мог сделать императора Чжу-ди (Юнлэ) хозяином не только Срединного государства, но и буквально “всего, что под небом”.

В Нанкине можно увидеть полноразмерную копию “плавучей сокровищницы” (баочуань) адмирала Чжэн Хэ, самого известного китайского мореплавателя. Длина корабля составляла около 120 м – почти впятеро больше “Санта-Марии”, на которой в 1492 году Христофор Колумб пересек Атлантику. Флот Чжэн Хэ состоял более чем из 300 огромных океанских джонок. Эти суда с множеством мачт и переборками для увеличения непотопляемости были гораздо крупнее строившихся в xv веке в Европе. Флот Чжэн Хэ брал на борт до 28 тысяч человек и был крупнее любого западного до Первой мировой войны.

Чжэн Хэ был удивительным человеком. В возрасте 11 лет его взял в плен Чжу Юаньчжан (Хунъу), основатель династии Мин. Как тогда было принято, пленника кастрировали – и сделали слугой Чжу-ди, четвертого сына императора, который позднее силой захватил трон и стал править под девизом Юнлэ. За верную службу император дал Чжэн Хэ задание – изучить Западный океан.

Во время шести плаваний эпического масштаба (1405–1424)[82 - Седьмое плавание пришлось на 1430–1433 годы. Согласно гипотезе Гевина Мензиса, китайские суда обогнули мыс Доброй Надежды, вдоль западного побережья Африки прошли к островам Зеленого Мыса, пересекли Атлантику и достигли Огненной Земли, затем Австралии, а один из командиров Чжэн Хэ будто бы достиг даже Гренландии и вернулся домой через Берингов пролив. Подтверждения тому в лучшем случае косвенные.] флот Чжэн Хэ посетил Таиланд, Суматру, Яву и некогда великий Каликут (ныне Кожикоде в индийском штате Керала), Темасек (ныне Сингапур), Малайский полуостров, Цейлон (Шри-Ланка), Каттак (индийский штат Орисса), Ормуз, Аден и Джидду на Красном море[83 - Levathes When China Ruled the Seas.]. Формально экспедиции в Западный океан предпринимались ради поиска пропавшего вместе с императорской печатью Чжу Юньвэня (правил под девизом Цзяньвэнь), предшественника Чжу-ди. (Любопытно, пытался ли таким образом Чжу-ди искупить убийство, открывшее ему путь к трону, или скрыть факт его совершения?) Впрочем, поиски пропавшего императора не были истинным мотивом.

Перед седьмым, последним своим путешествием, Чжэн Хэ получил повеление отправиться “в Ормуз и другие страны, с кораблями различного размера числом 61… взять с собою цветные шелка… и закупить пеньку”. Его помощникам было приказано “закупить фарфор, железные котлы, дары, оружие, бумагу, масло, воск и прочее”[84 - Ray Analysis, p. 82.]. Может показаться, что поход имел коммерческую подоплеку: у китайцев были товары, нужные купцам Индийского океана (фарфор, шелк и мускус), а у тех было что предложить китайцам (перец, жемчуг, драгоценные камни, слоновую кость, считавшийся целебным рог носорога)[85 - Ibid., pp. 82–84.]. Но император (как позднее понял Адам Смит) мало думал о торговле. Эпиграфический текст того времени гласит: Чжэн Хэ должен был “вручить им [чужеземным народам] дары, дабы показать, сколь велика преобразующая мощь [царственной] добродетели, и обращаться с ними мягко”. Взамен Чжу-ди (Юнлэ) желал, чтобы иностранные правители платили ему дань, как это делали близкие соседи, и так признали его власть над собой. Да и кто отказался бы склониться перед владыкой, располагающим таким флотом?[86 - Duyvendak True Dates.]

В ходе трех из своих плаваний Чжэн Хэ достиг восточного побережья Африки. Китайцы не задержались там надолго. Около 30 африканских правителей прислали своих посланников. Тех пригласили на борт, чтобы они признали “вселенское господство” минского императора. Правитель Малинди (ныне Кения) прислал дары, среди которых был живой жираф. Чжу-ди лично встретил животное в воротах своего нанкинского дворца: в жирафе признали чудо-зверя цилиня (единорога) – “символ совершенной добродетели, совершенного управления и совершенной гармонии в империи и вселенной”[87 - Cotterell Imperial Capitals, p. 222. Также см.: Fernandez-Armesto Millennium, ch. 4; Pathfinders, ch. 4.].

В 1424 году, однако, гармония ушла. Чжу-ди умер, и вместе с ним были похоронены внешнеполитические амбиции Китая. Плавания Чжэн Хэ прекратились (последняя экспедиция в Индийский океан состоялась в 1432–1433 годах). “Морской запрет” (хайцзинь) не приветствовал плавания. С 1500 года китайца, замеченного в постройке судна более чем с двумя мачтами, приговаривали к смерти, а в 1551 году преступлением стал выход в море на двухмачтовом судне[88 - Landes Wealth and Poverty, pp. 95f.]. Отчеты о путешествиях Чжэн Хэ уничтожили, а сам адмирал умер во время плавания и, по-видимому, был похоронен в море.

Каковы причины поворота политики? Нехватка денег? Придворные интриги? Расходы на войну в Аннаме (ныне Вьетнам) оказались неожиданно высокими?[89 - Keay China: A History, p. 385.] Недоверие конфуцианцев к “странным предметам”, привезенным Чжэн Хэ, – к тому же жирафу? Вероятно, мы не узнаем этого, однако последствия добровольной изоляции Китая очевидны.

Подобно полету “Аполлона” на Луну, путешествия Чжэн Хэ стали великолепной демонстрацией богатства и технических достижений. Посещение китайцем-евнухом восточно-африканского побережья в 1416 году во многом сопоставимо с высадкой американцев на Луну в 1969 году. Но, свернув программу изучения заокеанских земель, преемники Чжу-ди лишили это предприятие экономических перспектив.

Этого нельзя сказать о походах мореплавателя из маленького королевства, лежащего на другом конце Евразии.

Гонка за пряностями

Недавно взошедший на престол португальский король Мануэл поручил Васко да Гаме великую миссию. Конечно, все четыре корабля португальской экспедиции поместились бы в одной “плавучей сокровищнице” Чжэн Хэ, а численность всех моряков да Гамы составляла лишь 170 человек. Но достижение поставленной цели – новые земли и пряности – могло склонить чашу весов на сторону Запада.

Европейцы были не в состоянии производить у себя корицу, гвоздику и мускатный орех, однако нуждались в них. Древний маршрут транспортировки пряностей пролегал по Индийскому океану и Красному морю либо по суше через Аравию и Анатолию. К середине xv века последний отрезок этого пути взяли под контроль турки и венецианцы. Португальцы сообразили: если найти другую дорогу в Азию – вдоль западного побережья Африки и вокруг мыса Доброй Надежды, – то сверхприбыльный бизнес может оказаться у них в руках. В 1488 году Бартоломеу Диаш, тоже португалец, обогнул мыс Доброй Надежды, однако вынужден был возвратиться. Это произошло за 9 лет до того, как да Гама прошел путь до конца.

Инструкции короля Мануэла сообщают нам нечто очень важное о методах, которыми западная цивилизация расширяла свое влияние за морем. Как мы увидим, у Запада было более одного преимущества. Главным из них была, конечно, жесткая конкуренция, ставшая двигателем Великих географических открытий. Европейцы, отправлявшиеся вокруг Африки, отнюдь не стремились за символической данью. Речь шла о том, чтобы обойти своих конкурентов в экономическом и политическом отношении. Успех да Гамы означал бы, что Лиссабон обставил Венецию. Европейские экспедиции xvi века – гонка за пряностями – были аналогом космической гонки XX века.

Восьмого июля 1497 года да Гама поднял паруса. Португальцев, четыре месяца спустя обогнувших мыс Доброй Надежды, не интересовал вопрос, каких экзотических животных они должны привезти своему повелителю. Они жаждали узнать, получилось ли у них найти то, что не вышло у других европейцев – новый маршрут транспортировки пряностей.

Васко да Гама достиг Малинди в апреле 1498 года – спустя 82 года после того, как Чжэн Хэ сошел здесь на берег. Китайцы мало что оставили в Африке после себя, кроме небольшого количества фарфора и ДНК. Считается, что около 20 китайских моряков, потерпевших кораблекрушение у острова Пате, спаслись. Они взяли в жены африканок и познакомили местных жителей с шелковым производством и особым стилем плетения корзин[90 - См.: Kristof, Nicholas D. 1492: The Prequel // New York Times, 6 June 1999.]. Португальцы, напротив, сразу увидели потенциал Малинди как торговой фактории. Да Гаму взволновала встреча с индийскими купцами, и почти наверняка с помощью одного из них он поймал муссон, принесший португальские корабли в Каликут.

Стремление к торговле было отнюдь не единственным различием между португальцами и китайцами. У пришельцев из Лиссабона была черта, которую Чжэн Хэ проявлял очень редко: беспощадность. Когда Заморин, правитель Каликута, не проявил должного интереса к дарам португальцев, да Гама взял в заложники дюжину местных жителей. Во время второй экспедиции в Индию (уже с 15 судами) он бомбардировал Каликут и увечил пленных матросов. Рассказывают, что да Гама, захватив судно, возвращавшееся из Мекки, приказал сжечь его вместе с паломниками.

Португальцы творили бесчинства, поскольку знали: открытие нового торгового маршрута может встретить сопротивление. Они верили в насилие. Аффонсу д’Албукерк, второй вице-король Индии, с гордостью сообщал своему повелителю в 1513 году: “Заслышав о нашем прибытии, [местные] корабли исчезают, и даже птицы перестают скользить над водой”. Впрочем, против иных врагов бессильны и пушки, и шпаги. Половина членов первой экспедиции да Гамы не перенесла плавание – не в последнюю очередь потому, что их адмирал пытался плыть домой вокруг Африки против муссонных ветров. На родину вернулись два из четырех португальских кораблей. Да Гама умер от малярии во время третьего плавания в Индию (1524). Его останки покоятся в великолепной усыпальнице в монастыре иеронимитов в Лиссабоне. Другие португальцы приплыли прямо в Китай. Некогда китайцы могли смотреть на европейских “варваров” с безразличием, даже с презрением. Теперь жаждущие пряностей “варвары” явились к самым границам Срединного государства. Впрочем, хотя товары португальцев мало заинтересовали китайцев, первые привезли серебро, на которое в империи Мин был большой спрос: в качестве платежных средств металлические деньги вытесняли бумажные, а также трудовые повинности.

В 1557 году португальцы добрались до Макао – полуострова в дельте реки Чжуцзян. Среди неотложных дел оказалась постройка ворот Порташ-ду-Серку с надписью: “Бойтесь нашего величия и уважайте наше достоинство”. К 1586 году фактория Макао приобрела такое значение, что ее признали “городом Святого имени Господня в Китае”. Макао стал первым из европейских сеттльментов в Китае. Луис (Луиш) де Камоэнс, воспевший в поэме “Лузиады” экспансию португальцев, сосланный в Индию за нападение на королевского слугу и некоторое время живший в Макао, удивлялся: как крошечная Португалия с населением менее 1 % населения Китая могла надеяться захватить торговлю громадных азиатских империй? Тем не менее соотечественники де Камоэнса организовали цепь факторий на побережье Африки, в Аравии и Индии, в Малаккском проливе, на “Островах пряностей” (Моллукских островах) и даже дальше Макао. Если остались еще неоткрытые земли, писал Камоэнс о португальцах, они откроют и их[91 - Finlay Portuguese and Chinese Maritime Imperialism, pp. 240f.].

К заморской экспансии присоединились и другие европейцы. Вслед за Португалией в дело вступила Испания. Испанцы перехватили инициативу в Новом Свете (см. главу 3) и основали форпост на Филиппинских островах, откуда можно было переправлять в Китай мексиканское серебро[92 - Flynn and Giraldez Born with a “Silver Spoon”, p. 204.]. В 1494 году Тордесильясский договор разделил мир между двумя иберийскими державами, и те смогли взглянуть на имперские достижения с наибольшей уверенностью в себе. Однако голландцы – непокорные и предприимчивые подданные испанской короны – также высоко оценили потенциал нового маршрута торговли пряностями. К середине xvii века они превзошли португальцев и в числе судов, огибающих мыс Доброй Надежды, и в отношении тоннажа. Старались не отстать и французы.

А что же англичане, чьи территориальные притязания не шли дальше Франции, а ноу-хау была продажа шерсти фламандцам? Могли ли они остаться в стороне, узнав, что испанцы и французы, их главные соперники, деятельно обогащались за морем? Нет, не могли. В 1496 году Джон Кабот, отправившийся из Бристоля, предпринял первую попытку пересечь Атлантический океан. В 1553 году корабли Хью Уиллоби и Ричарда Ченслера покинули Дептфорд, чтобы найти Северо-Восточный проход в Индию. Уиллоби погиб от холода в 1554 году, а Ченслер добрался до устья Северной Двины, а затем по суше в Москву, ко двору Ивана Грозного. Вернувшись в Лондон, Ченслер, не теряя времени, учредил Компанию Московского государства (“Общество купцов-искателей для открытия неизвестных и до этого обычно не посещаемых морским путем стран, областей, островов, владений и княжеств”) для торговли с русскими. Подобные проекты получали поддержку короны, поощрявшей не только тех, кто стремился за Атлантику, но и тех, кто искал дорогу к пряностям. Уже в середине xvii века английская торговля процветала от Белфаста до Бостона, от Бенгалии до Багамских островов.

Мир впал в безумие конкуренции. Но открытым остается вопрос: почему европейцы с большим, чем китайцы, энтузиазмом относились к торговле? Почему да Гама был столь жаден, что был готов пойти на убийство ради денег? Ответ можно найти на картах средневековой Европы: здесь буквально сотни стран, от королевств на западном побережье до россыпи городов-государств между Балтикой и Адриатикой. В Европе xiv века насчитывалось до 1000 государств, 200 лет спустя – около 500 более или менее независимых образований. Почему? Самый простой ответ – география. В Китае три крупных реки: Хуанхэ, Янцзы и Чжуцзян, и все три текут с запада на восток[93 - Chirot Rise of the West, pp. 181ff.]. А в Европе множество рек, и текут они в разных направлениях. Не забудем и о горах, например Альпах и Пиренеях, а также лесах и болотах Германии и Польши. Монголам было проще добраться до Китая. Европа же была менее проходима для орд и поэтому испытывала меньшую потребность в единстве. Мы не можем сказать точно, почему после Тимура азиатские нашествия на Европу прекратились. Может быть, российский щит стал крепче? Или монгольские лошади окончательно предпочли степную траву?

Конечно, гибельные конфликты случались и в Европе: вспомним хотя бы о Тридцатилетней войне (середина xvii века) в Германии. Тому, кто жил у границ примерно дюжины крупнейших европейских государств, вообще очень не везло: в 1550–1650 годах эти страны находились в состоянии войны в среднем % времени. В 1500–1799 годах Испания воевала 81 % этого времени, Англия – 53 %, Франция – 52 %. Однако непрерывная война приносила и выгоды. Во-первых, она вела к совершенствованию военной техники. Фортификация должна была идти вперед, поскольку артиллерия становилась мощнее и маневреннее. Руины замка “барона-разбойника” неподалеку от Зехайма в Южной Германии служили предупреждением: в 1399 году Танненберг стал первым в Европе укреплением, уничтоженным при помощи пороха.

Морские суда европейцев оставались небольшими, и не без причины. По сравнению со средиземноморской галерой, облик которой мало изменился с римских времен, португальские каравеллы конца xv века удивляют своим балансом между скоростью и огневой мощью. Каравелла могла нанести больший урон, чем любая из гигантских джонок Чжэн Хэ, и ей проще было маневрировать. С 1501 года французы стали размещать орудия вдоль бортов. Это усовершенствование превратило европейские корабли в плавучие крепости[94 - Cipolla Guns and Sails, pp. 77–82.]. Если бы Чжэн Хэ и Васко да Гаме случилось воевать, вероятно, португальцы пустили бы неуклюжие китайские громадины на дно так же быстро, как они расправились с меньшими по размеру, но более маневренными арабскими доу в Индийском океане. Впрочем, в 1521 году при Танмане (нынешний Гонконг) минский флот разбил португальский.

Выигрыш от почти постоянных конфликтов в Европе состоял и в том, что доходы соперничавших государств, из которых оплачивалась война, постепенно росли. Государи Англии и Франции в 1520–1630 годах были в состоянии собрать гораздо больше налогов (в граммах серебра на душу населения), чем китайские[95 - Hoffman Why Was It that Europeans Conquered the World? Также см.: Huang 1587, p. 64.]. С xiii века итальянцы, а следом и другие европейцы экспериментировали с небывалыми доселе механизмами государственных заимствований и заложили фундамент современного рынка облигаций. Институт государственного долга в Китае эпохи Мин не был известен, он появился лишь во второй половине XIX века под влиянием европейцев. Другое фискальное новшество всемирного значения – идея голландцев предоставлять монопольные права на торговлю акционерным обществам в обмен на долю доходов, а также признание того, что торговые компании (по сути, субподрядчики) действуют в государственных интересах и против конкурирующих правительств. Ост-Индская компания, учрежденная в Голландии в 1602 году, и английские подражатели с аналогичной вывеской стали первыми настоящими капиталистическими корпорациями. У них были управляющие, уставный капитал, свободнообращающиеся акции и дивиденды. На Востоке не было ничего подобного. Хотя королевские доходы благодаря торговым компаниям выросли, королевские прерогативы сократились. В государстве эпохи раннего нового времени появились дополнительные влиятельные игроки: банкиры, держатели облигаций, управляющие торговых компаний.

Наконец, из-за усобиц ни один европейский монарх не мог стать могущественным настолько, чтобы препятствовать открытию и освоению заморских земель. И когда турки вторгались в Восточную Европу (в xvi и xvii веках это происходило неоднократно), в Европе не было владыки, который мог приказать португальцам сосредоточиться на угрозе с Востока[96 - Jones European Miracle, p. 67.]. Напротив, европейские монархи, соревнуясь друг с другом, поощряли торговлю, завоевания и колонизацию.

Религиозные войны бушевали в Европе более века после Реформации (см. главу 2). Но даже кровавые конфликты между протестантами и католиками, а также репрессии против евреев имели положительные стороны. В 1492 году евреев изгнали из Кастилии и Арагона. Сначала многие из них искали убежища в Османской империи, но после 1509 года еврейская община появилась и в Венеции. В 1566 году, в результате восстания голландцев против испанского владычества и образования протестантской Республики Соединенных провинций, Амстердам стал еще одним оплотом терпимости. После высылки в 1685 году из Франции гугенотов они нашли приют в Англии, Голландии и Швейцарии[97 - Ibid., p. 120.]. И, конечно, религиозное рвение стало одним из факторов для заморской экспансии. Португальский принц Энрике (Генрих Мореплаватель) поощрял моряков исследовать африканское побережье – отчасти в надежде, что они найдут мифическое государство пресвитера Иоанна, который мог бы помочь Европе справиться с турками. Васко да Гама в придачу к требованию об освобождении от таможенных пошлин нагло настаивал, чтобы правитель Каликута изгнал магометан и начал кампанию пиратства против мусульманских кораблей, идущих в сторону Мекки.

Короче говоря, характерная для Европы политическая раздробленность не позволяла построить что-либо даже отдаленно напоминающее Китайскую империю. Это также побуждало европейцев пытать счастья (в экономическом, геополитическом и религиозном отношениях) в далеких землях. Можно сказать, то была иллюстрация правила “разделяй и властвуй”, хотя, как ни парадоксально, именно благодаря тому, что европейцы были разделены, они правили миром. Для Европы малое было прекрасным, поскольку влекло за собой конкуренцию – не только между государствами, но и в их рамках.

Официально Генрих V был королем Англии, Уэльса и даже Франции, на которую он предъявлял права. При этом в сельской Англии власть в действительности находилась в руках крупной феодальной знати – потомков баронов, исторгнувших Великую хартию вольностей у короля Иоанна, а также джентри и бесчисленных церковных и светских корпораций. До Генриха VIII короли не могли приказывать церкви. Города нередко пользовались самоуправлением. И, что особенно важно, крупнейший коммерческий центр страны был почти независим. В Европе тогда имелись не только государства, но и сословия: дворянство, духовенство, бюргерство.

Можно проследить генеалогию и структуру Лондонской корпорации (City of London Corporation) до xii века. Иными словами, замечательно, что лорд-мэр, шерифы, олдермены, советники, члены гильдий (livery companies) и фримены (полноправные граждане) – все это существует более 800 лет. Лондонская корпорация, один из ранних образцов автономного коммерческого предприятия, – с одной стороны прототип современных корпораций, с другой – предшественница самой демократии.

Уже в 30-х годах xii века Генрих I даровал лондонцам право избирать шерифами и судьями тех, “кого они сами пожелают”, и отправлять правосудие и вести финансовые дела без вмешательства короны и других властей[98 - Birch Historical Charters, pp. 3f.]. В 1191 году, когда Ричард I воевал в Святой земле, Лондон приобрел право выбирать себе мэра, и это право в 1215 году подтвердил король Иоанн[99 - Ibid., pp. 19f.]. Поэтому Сити никогда не трепетал перед короной. Мэр Томас Фицтомас, заручившись поддержкой лондонцев, в 1263–1265 годах поддержал восстание Симона де Монфора против Генриха III. В 1319 году Эдуард II вступил в конфронтацию с Сити: торговцы дорогими тканями (mercers) стремились избавиться от зарубежных конкурентов, и, когда король не пошел на уступки, “лондонская чернь” поддержала его низложение Роджером Мортимером. При Эдуарде III удача отвернулась от Сити. Итальянские и ганзейские купцы закрепились в Лондоне не в последнюю очередь потому, что они предоставляли английской короне ссуды на хороших условиях (это продолжилось и тогда, когда на престоле оказался несовершеннолетний Ричард II)[100 - Ibid., pp. 61f.]. Лондонцы не поспешили на помощь монарху во время восстания Уота Тайлера (1381) и тогда, когда Ричарду II бросили вызов лорды-апеллянты. В 1392 году король лишил Лондон его свобод и привилегий, однако 5 лет спустя щедрый “дар” (10 тысяч ф. ст.) лорд-мэра Ричарда Уиттингтона вернул городу автономию. Ссуды и подарки короне стали ключом к независимости. Чем богаче был Лондон, тем он становился влиятельнее. Уиттингтон предоставил Генриху IV по меньшей мере 24 тысячи ф. ст., его сыну Генриху V – около 7,5 тысячи[101 - Inwood History of London.]. Сити конкурировал не только с короной: соперничество шло и в границах Лондона. Его гильдии ведут свою историю со средневековья: ткачи образовали корпорацию в 1130 году, пекари – в 1155 году, рыботорговцы – в 1272 году, ювелиры, портные и суконщики (merchant taylors) и скорняки – в 1327 году, торговцы тканями (drapers) – в 1364 году, торговцы дорогими тканями – в 1384 году, бакалейщики – в 1428 году. Эти “мастерства” (misteries) обладали не только значительным влиянием на определенные сектора экономики, но и политической властью. Эдуард III признал это, когда объявил, что стал “братом” гильдии портных и изготовителей поддоспешной одежды (linen armourers), позднее названной гильдией портных и суконщиков. К 1607 году ее почетными членами значились: 7 королей и королева, 17 принцев и герцогов, 9 графинь, герцогинь и баронесс, более 200 графов, лордов и других дворян, а также архиепископ. Сейчас 12 “больших корпораций” (торговцы дорогими тканями, бакалейщики, торговцы тканями, рыботорговцы, ювелиры, скорняки, портные и суконщики, галантерейщики, торговцы солью, торговцы железными изделиями, виноторговцы) участвуют по большей части в церемониях, однако некогда у лондонских ремесленников и купцов была настоящая власть. В лучшие времена они могли и драться, и пировать друг с другом[102 - Burrage and Corry At Sixes and Sevens.].

Между прочим, многоуровневая конкуренция – между государствами и в пределах государства (и даже города) – помогает объяснить быстрое распространение и совершенствование механических часов в Европе. Уже в 30-х годах xiv века Ричард Уоллингфордский установил на южном фасаде трансепта Сент-Олбанского аббатства удивительно сложные астрономические часы. Они демонстрировали движение Солнца и Луны, звезд и планет, приливы и отливы. Механические куранты были не только точнее китайских водяных часов. Они не должны были оставаться достоянием придворных астрономов. И если на соборе в некоем городе появлялся прекрасный циферблат, соседи чувствовали себя обязанными последовать этому примеру. Из Франции после 1685 года изгоняли часовщиков-протестантов, а Швейцария с удовольствием их принимала. И, как и в случае военной техники, конкуренция вела к прогрессу: часовщики допускали мелкие усовершенствования, которые, накапливаясь, положительно сказывались на точности и элегантности продукции. В конце xvi века, когда иезуит Маттео Риччи привез в Китай европейские часы, они настолько превосходили восточные приборы, что их встретили настороженно[103 - Landes Revolution in Time, pp. 34–42.]. В 1602 году Риччи по приказу императора Ваньли нарисовал на рисовой бумаге прекрасную карту мира, причем поместил Китай в центре. Но, скорее всего, он понимал, что в техническом отношении Китай уже дрейфует к периферии.

Распространение башенных часов (позже и часов помельче) благодаря растущей точности их хода шло рука об руку с подъемом Европы и распространением западной цивилизации. С каждым собранным хронометром уходило еще одно мгновение эпохи восточного величия.

Восточная Азия по сравнению с “лоскутной” Европой являлась (по крайней мере в политическом отношении) однотонной. Главными врагами Срединного государства на севере были монголы, совершавшие опустошительные набеги, а на востоке японцы, промышлявшие пиратством. Со времен Цинь Шихуанди, “первого императора” (221–210 годы до н. э.), наиболее опасной для Китая представлялась угроза с севера. Соображения безопасности потребовали огромных вложений в оборону. Ничего подобного Великой стене Европа со времен императора Адриана[104 - Адриан провел в 122–126 гг. через Северную Британию так называемый Адрианов вал (длина – 117 км). – Прим. пер.] до Эриха Хоннекера не видела. Не менее грандиозной была ирригационная сеть Китая. Синолог Карл Виттфогель, одно время придерживавшийся марксистских взглядов, видел в ней важнейший продукт “гидротехнического” восточного деспотизма.

Запретный город в Пекине – еще один памятник монолитности китайской власти. Чтобы получить представление об ее мощи и своеобразном этосе, нужно через Врата высшей гармонии (Тайхэмэнь) пройти в Зал высшей гармонии (Тайхэдянь; здесь стоит Драконий трон), затем в Зал срединной гармонии (Чжунхэдянь; личные покои императора), а после в Зал сохранения гармонии (Баохэдянь; здесь проходили заключительные экзамены для поступающих на государственную службу). Ясно, что идея гармонии неразрывно связана с идеей неделимой императорской власти[105 - Barme? Forbidden City.].

Как и у Великой стены, в xv веке у Запретного города не имелось аналога на Западе и тем более в Лондоне, где власть делили король, Палата лордов и Палата общин, Лондонская корпорация и гильдии. У них были дворцы и палаты – но, по восточным меркам, очень скромные. И в то время как средневековыми европейскими королевствами управляла группа потомственных землевладельцев и священнослужителей, отбираемых по прихоти монарха, Китаем на всех уровнях управляла конфуцианская бюрократия, пополняемая, вероятно, при помощи самой сложной в истории экзаменационной системы. Кандидат на чиновничью должность должен был пройти изнурительные трехступенчатые испытания. Для этого строили специальные экзаменационные центры. Один из них и сейчас можно увидеть в Нанкине: огромное, обнесенное стеной здание с тысячами комнатушек едва просторнее туалета в железнодорожном вагоне:

Эти крошечные кирпичные “купе” [писал европейский путешественник] были около 1,1 метра в длину, 1 метр в ширину и 1,7 метра в высоту. Имелись два каменных выступа, первый из которых служил столом, второй – сиденьем. Два дня, пока шел экзамен, за кандидатами зорко наблюдали… Единственным дозволенным перемещением был приход слуг, разносивших пищу и воду или уносящих испражнения. Когда кандидат уставал, он мог достать принесенные с собой постельные принадлежности и отдохнуть. Но яркий свет в соседней ячейке, вероятно, заставлял его вновь браться за кисть… Некоторые кандидаты лишались рассудка от напряжения[106 - Cotterell Imperial Capitals, p. 222.].

Без сомнения, после трех дней и двух ночей в такой обувной коробке лишь самые способные и, конечно, целеустремленные, выдерживали экзамен. В ходе аттестации акцент делали на знании конфуцианской классики – Четверокнижия (Сы шу) и Пятиканония (У-Цзин), что требовало запоминания 431286 иероглифов, и на умении написать строго формализованное “восьминогое сочинение”[107 - “Восьминогое сочинение” (багу вэньчжан) должно было содержать обоснования 8 тезисов (“ног”) в соответствии с определенными правилами композиции, развития темы и аргументации. – Прим. пер.] (с 1487 года)[108 - Cotterell China: A History, p. 178.]. Конечно, экзамен такого рода предполагал очень жесткую конкуренцию, но отнюдь не порождал стремление к переменам. Письменный китайский язык служил воспроизводству консервативной элиты и гарантией невмешательства масс в ее дела. Здесь заметен сильный контраст с европейскими языками. Итальянский, французский, испанский, португальский и английский языки были пригодны для высокой литературы и при этом доступны широким кругам благодаря относительно простому, допускающему распространение образованию[109 - Catto Written English.].

Мудрость гласит: “Обычный человек удивляется необычным вещам. Мудрец удивляется обыденным”. Однако на пути, которым шел Китай в эпоху Мин, встречалось слишком много обыденного и слишком мало нового.

Срединное государство