Алиедора

Она даже не заметила, как, почти забыв об Оме Прокреаторе, вспоминала сейчас лишь семь древних сил, прося у них защиты и подмоги. Ведь один раз они уже помогли! Помогли, кто бы что ни говорил!

Отчего-то доньяте представлялось донельзя важным – самой покарать Байгли, чтобы, если уж Семь Зверей положили ему умереть, он погиб от её собственной руки. Да, она умеет. Да, она убила человека – того самого громилу в «Побитой собаке», потому что не надо себя обманывать – рана была смертельна, предел человеческой жизни положила именно она, благородная доньята, а вовсе не многоножки Гнили.

Войско меодорского короля шло широко, перехватывая небольшие отряды дерранских наёмников, у кого жадность взяла верх над осторожностью. Главные силы дольинцев отступали, пытаясь укрыться за рекою – хотя Алиедора слышала у походных костров, что его величество Хабсбрад Рыжебородый не собирается останавливаться на берегу Долье, что принял обиду и смерть своего верного вассала словно обиду и смерть собственного отца и что месть его не окончится на какой-то там приграничной реке.

Король не бросал слов на ветер: его роты имели в запасе всё потребное для быстрой переправы. Хабсбрад словно бы даже хотел, чтобы войско сенора Деррано ускользнуло в свои пределы – так представился бы отличный повод последовать за ними.

Через реку Алиедора перебралась уже ночью, вместе с последними отрядами меодорцев; никто не обратил внимания на молодого сквайра в добротной одежде; если кто и косился, так на жеребца, а не на его хозяина.

Снова в Долье – когда-то Алиедору привезли сюда испуганной девочкой, определив воспитанницей в чужую семью. Тогда её очень поддержала донья Деррано, сама прошедшая такой же путь; незлая, она жалела гордую меодорку, так старавшуюся не показывать никому собственных слёз.

«Но теперь всё по-другому. Теперь я отплачу – за всё, за всё». За плети Байгли, за собственный ужас и бессилие, за солёные слёзы, неудержимо катившиеся по щекам; за мольбы, только распалявшие вошедшего в раж муженька.

Конечно, было и многое до этого. Презрение Дигвила Деррано, не слишком старательно укрытое вежливыми по форме словесами. Похлопывания по филейным частям от самого сенора Деррано. И… и…

Алиедора с маниакальной настойчивостью вспоминала всё: мельчайшие обиды и унижения. Очень скоро ей будет кому предъявить счёт. Очень скоро. Совсем скоро – как только победоносное воинство Меодора обложит мрачный Деркоор.

Армия Хабсбрада Рыжебородого маршировала по Долье. Алиедора благоразумно не лезла в первые ряды – что ей там делать, почти безоружной, с одним лишь лёгким мечом, вернее сказать – мечиком у пояса? Конечно, самострел штука верная, и бьёт она из него неплохо, но в настоящей заварухе толку от него почти никакого.

Заря старалась, разукрашивая восточный край неба, а чьи-то невидимые кисти уже перечеркнули алое длинными дымными полосами. Впереди пылали пожары, их дуга расходилась всё шире.

Рыжебородый перешёл Долье во владениях клана Берлеа, и многочисленные рыбацкие деревушки вкупе с селениями пахотных серфов мигом сделались добычей пламени.

…Мимо первого такого селения Алиедора проехала, когда солнце уже поднялось, разогнав утреннюю мглу.

Рухнувшие венцы ещё не успели остыть, над грудами углей курился дымок. Прямо поперёк дороги лежал зарубленный мохнатый пёс, пасть распахнута, клыки оскалены – он доблестно бросился защищать хозяев и погиб, не отступив ни на шаг.

Гайто Алиедоры захрипел, мотая головой и не желая идти вперёд. По обе стороны дороги громоздились безобразные груды рухнувших бревён, закопчённые печи – и мёртвые тела, уже облепленные не по-осеннему наглыми и бойкими мухами.

Люди, тягуны, шерстистики – все вперемешку, все мёртвые.

Алиедора оцепенела. Не в силах моргнуть, она медленно ехала сквозь кладбище, и жеребец её ступал как никогда бережно, точно боясь потревожить прах.

Здесь полегли простые серфы-дольинцы, податной народ сенора Берлеа; годных к работе мужчин и женщин по-хозяйски, вместе с детишками, угнали; «отживших своё» стариков просто перебили. Не мучили, нет – просто уничтожили, словно крыс.

Почему? Как так? Ведь подобное могут сотворить только дерранцы, нелюдь, гады и негодяи! Мои сородичи-меодорцы, сражающиеся за свою родную землю, – никогда! Это наверняка дело рук какого-нибудь отбившегося полка наёмников, коих щедро набирали на службу в Деркооре…

Она старательно пыталась обмануть себя и почти преуспела – пока не натолкнулась на пропоротое вилами тело мёртвого пехотинца в цветах королевских рот Меодора. Его пришпилило к бревенчатой стене, да так, что босые ноги (на сапоги кто-то уже позарился) не касались земли.

– Нет-нет, – поспешно забормотала Алиедора, отворачиваясь и зажмуривая глаза. – Это не так. Это не они. Он, он… конечно же, он просто защищал серфов…

«А вилы?!» – ядовито осведомился внутренний голос.

– А вилы м-мог схватить любой наёмник… – слабо сопротивлялась она.

«Перестань, не дура, чай!» – прикрикнул всё тот же незримый собеседник.

Доньята кое-как выбралась из опустевшего селения. Кучку домишек на самом краю, за широкой, наполненной водою канавой, где плескались безразличные ко всему жирные нелетучие нырки, огонь пощадил. Огонь, но не люди – оконца выбиты, двери сорваны с петель, соломенные кровли размётаны. Здесь уже убивали просто так, для удовольствия, не в силах насытить жажду кровавой потехи: корова со вспоротым выменем, шея пробита копьями, изрубленный пёс, пригвождённый стрелами к брёвнам…

Алиедора забыла об осторожности, гайто шагал, предоставленный сам себе.

Она слышала, что на войне «случается всякое», как осторожно говаривали бывалые отцовы сподвижники; пока жила воспитанницей в Деркооре, сам сенор Деррано никогда не обсуждал в её присутствии подобное. В лучшем случае речь могла идти о бесчинствах каких-нибудь пьяных наёмников, никчёмного сброда, неизменно «приводимого к порядку и покорности» доблестными рыцарями замка Деркоор.

Конечно, в балладах враги не раз творили старательно описываемые менестрелями бесчинства. Но так то же были враги – зомби Некрополиса, северные варвары с той стороны моря Тысячи Бухт, из Моэ и Лимисба, порой – големы Навсиная, хотя Державу в Меодоре опасались трогать даже в уличных куплетах. Высокий Аркан отличался странной для столь могущественных магов чувствительностью к «поношениям в свой адрес».

«Нет, нет, – лихорадочно шептала Алиедора, – я ничего этого не видела. Совсем-совсем ничего. Мне всё почудилось. Это дурной сон. Сейчас я открою глаза и…»

Коротко всхрапнул жеребец, запнулся – доньята пришла в себя.

Скакун поднялся на небольшой лысый холм, куда вскарабкалась ведущая прочь из погибшего селения дорога – далеко впереди мелькали фигурки всадников, медленно тащились телеги. Алиедора настигла тылы меодорского войска.

Отчего-то сразу вспомнились плотно вцепившиеся в запястья чужие пальцы, потные и грязные.

Нет, туда она торопиться не будет. В конце концов, седельные сумки пока ещё полны, гайто себе пропитание тоже найдёт, хотя осенняя трава не относится к числу его излюбленных яств.

Алиедора знала эти места. День хорошей скачки до замка Деркоор. По правую руку – Фьёф, и, присмотревшись, доньята разглядела поднимавшиеся там дымные султаны – словно множество лезвий, вонзённых в распятое и беззащитное небо.

Земные и воздушные пределы Долье в равной степени платили за грехи клана Деррано.

Что-то заставило резко натянуть поводья, откидываясь далеко назад. Гайто захрипел, роя копытом землю, нехотя подчиняясь юной хозяйке; Алиедора остановилась, оглянулась – и застыла, холодея.

Прямо посреди пепелища стремительно вспухал громадный пузырь, в воздухе разливался отвратительный кислый запах.

Скорее, доньята, гони жеребца! Гони, не мешкай; в прошлый раз Гниль тебя отпустила, удовольствовавшись другою добычей – там, в «Побитой собаке»; сейчас может и не отпустить.

Скакун вскинул голову, дико заржал, почти закричал, но тонкие пальцы обрели сейчас прочность металла. Словно зачарованная, Алиедора смотрела, как надувается пустула, как лопается чудовищный пузырь, извергая поток жёл– тых многоногих тварей.

Они растекались по пепелищу, и в самом деле словно гной из прорвавшегося нарыва; под сплошным их покровом исчезали обугленные брёвна, груды кирпичей, оставшиеся от рухнувших печей; исчезали и мёртвые тела. Там поток многоножек взвихрялся, замедляясь на краткое время, и вновь сглаживался, устремляясь дальше – словно кто-то швырял камни в речной поток.

…Она даже не думала о бегстве, Алиедору словно пригвоздила к месту чья-то невидимая рука, против её же воли норовя втолковать: «Смотри же, неразумная, смотри!»

И доньята смотрела.

Всё шире и шире делался жёлтый круг, укрывая, очищая землю от всей страшной памяти разорения: исчезало пепелище, исчезали тела людей и скотины – оставался лишь он, непобедимый, неодолимый, всепоглощающий…

Что же ты стоишь, безумная?!

А куда бежать? И зачем?

Алиедора будто окаменела в седле, руки с небывалой, незнаемой силой натягивали поводья, колени сжимали бока готового вот-вот взбеситься гайто. Многоножки приближались, сноровисто перебирая конечностями, щёлкали изогнутыми крючками челюстей; жеребец вконец обезумел от ужаса, узда вырвалась из рук доньяты, едва не оторвав ей пальцы, и скакун помчался прочь, вмиг оставив жёлтый круг далеко позади.

«Нет, гайто, стой, стой, во имя Семи Зверей! Я должна это досмотреть. Во что бы то ни стало».

Руки, вновь обретя твёрдость, поворачивают храпящего скакуна, пропитанный отвратительной кислятиной ветер наотмашь бьёт в лицо, но Алиедора лишь прикрывает глаза ладонью и гонит, гонит гайто обратно, к залитой Гнилью деревне.

Вот и снова приметный холм, вот и следы копыт её скакуна – Алиедора останавливается и смотрит. Отвратительное зрелище, от которого любой, что в замке Венти, что в Деркооре, бросился бы наутёк так, что сверкание пяток осветило бы путь в любой тьме, – а она, благородная доньята, кому положено лишь истошно визжать да подбирать юбки, заскакивая на лавку, едва завидев мышь, сидит в седле, не в силах отвести взгляда от разворачивающегося перед ней таинства.

Да, да, именно таинства! Затопившее останки несчастной деревни жёлтое воинство добралось до околицы, захлестнуло плетни, растеклось по окрестным полям – и остановилось шагах в пятидесяти от подножия холма, где застыла Алиедора.