Не плачь, любимая!

Не плачь, любимая!
Ник Ремени

Украинцы Иван Чуб и Валера Кулинар отбывают наказание в одном из лагерей Сибири. Несмотря на лютый холод, многочисленные травмы во время рубки леса, герои делают все, чтобы вырваться из неволи. Путь к цели невыносимый: физические и душевные испытания, казалось бы, сведут на нет призрачную надежду на свободу и счастье. В 2017 году роман награжден дипломом Международного конкурса «Коронация слова».

Ник Ремени

Не плачь, любимая!

Записки уголовника

Занятый мирным созидательным трудом, советский народ под руководством партии Ленина – Сталина одерживает значительные победы на всех фронтах коммунистического строительства. Народное хозяйство кашей страны идет по пути непрерывного мощного подъема. В новый, 1952 год советские люди вступили с твердой уверенностью в своих силах, с непоколебимой решимостью добиться еще больших успехов в развитии социалистической экономики и культуры.

    Газета «Правда» от 8 января 1952 года.

Тысячи лесозаготовителей трудятся в тайге. Вооруженные первоклассной отечественной техникой, они заготавливают лес для нужд народного хозяйства страны.

Лесозаготовительный сезон в разгаре. Днем и ночью не умолкает шум на лесных делянках.

    Газета «Правда» от 21 февраля 1952 года.

Глава 1. За Уралом

В помещении стоит звенящая тишина. То ли гудят провода линии электропередач, которая идет вдоль барака, то ли чуть слышно стучит двигатель электростанции нашего исправительно-трудового лагеря. За покрытыми толстым слоем изморози стеклами окон еле заметной светлой полоской напоминает о себе узкий луч прожектора.

Страшная какая-то тишина. Ряды двухъярусных деревянных нар не разрываются храпом усталых за день арестантов. Все притаилось. Все молчит. Сплю во всех гнидниках, которые у меня есть, включая фуфайку. Поверх укрылся с головой одеялом. Все равно мороз пробирает до косточек.

Все тело мое гудит. Меня одолевает сон. Уплываю куда-то в теплые края, на милую Украину. К батиному дому. Поворачиваюсь. Открываю глаза. Смотрю на потолок, покрытый изморозью. Оглядываюсь на стены. Они тоже белые. Все покрыто белой изморозью.

Не только потолок и стены, все. В том числе нары и арестанты, которые на них лежат.

Сверху на меня сыпет мелкий снежок. Это иней отрывается от потолка и белой порошей опускается на нары, засыпая спящих.

На мгновение мне кажется, что я очутился в белом ледяном царстве. Оглядываю свои владения со второго яруса нар.

Эта радужная, почти фантастическая картина увлекла меня лишь на мгновение. Почти сразу до моего сонного сознания дошло: барак замерзает.

У меня тоже стынут руки и ноги, сердце мое бьется тихо и неровно. Еще какое-то время и оно остановится. Замерзнет кровь. Моя душа понесется в холодное сибирское небо. Мои родные вряд ли узнают об обстоятельствах моей смерти. Лишь ангелы небесные будут знать, да такие же, как я, друзья по несчастью, которым пофортунит остаться в живых.

Осторожно высовываюсь из-под одеяла, усилием воли заставляя двигаться оцепеневшие руки и ноги. Внизу подо мною, на первом ярусе, на нарах лежит неподвижно Иван Чуб. До лагерей он работал на Миргородской машинно-тракторной станции. Сначала на «Универсале», потом на других тракторах, преимущественно марки ХТЗ, о которых говорили в народе, что «оно нэ идэ, нэ вэзэ», пахал поля в хозяйствах сел района.

Когда ему брили черную непокорную шевелюру, вырывался. Потом целую неделю поглаживал лысую голову и спрашивал:

– Где мой чуб?

Сползаю на пол. Нахожу в себе силы, чтобы подойти к нарам Ивана. Тормошу его за плечо:

– Чуб, вставай! Замерзаем!

Чуб не подает ни звука. Хлопаю ладошками по пугающе синим холодным щекам.

Иван не реагирует. Трясу что есть мочи. Неужели замерз?! Иван открывает стеклянные глаза, говорит, превозмогая себя:

– Отстань!

– Вставай, Чуб! Замерзаем!

Никакой реакции.

Наотмашь бью Ивана по синему лицу.

– Поднимайся!

Наконец, он встает. С него опадают покрывшиеся инеем шмотки. В том числе, сваливается с лысой репы шапка-ушанка. Сидит неподвижно, как лиловый лысый истукан. Наконец, медленно поворачивается ко мне. Уставился темными глазами, не может понять, что происходит.

– Не пялься на меня черными зеньками. Шевелись, если хочешь жить. Еще немного и мы бы с тобою отдали концы.

Высокий, жилистый, бывший механизатор, медленно спускает ноги с нар, обувает видавшие виды валенки.

Это он делает, как в замедленной киносъемке, с трудом передвигая руки и ноги и все свое начавшее застывать тело. Потом опять садится на нары.

Неистово растирает застывшее тело. Пальцы его торчат, как вилы. Не сгибаются, но он продолжает неистово работать ими.

– Чуб, надо во что бы то ни стало добраться до печки. Иначе мы замерзнем.

– Я не могу. На тебе, наверное, шмоток больше было. Я почти готов. Я чувствую, что мне остались минуты. Я отдаю концы.

Чуб продолжает растирать руки и ноги и все свое жилистое тело. Он опять делает попытку встать, но у него ничего не получается.

Я, наконец, понимаю, что сейчас и его жизнь, и моя, и всего барака зависит только от печки. Будет она гореть, или нет. Окидываю взглядом белое сонное царство. Барак медленно застывает. Стоит страшная звенящая тишина. Хоть бы кто ворохнулся, подал голос, кого бы можно позвать на помощь. Никого не слышно. Никто не ворохнется.

Кажется, что мы с Чубом только одни живые в этом мертвом царстве.

Я отчетливо понимаю, что сейчас все зависит от меня. Чуб уже ничего сделать не может. Его тело сковал мороз.

Сажусь на нарах рядом с ним. Смотрю на самую ближайшую к нам печку. Мне до нее надо обязательно дойти, хоть доползти на четвереньках.

Отталкиваюсь от нар. Делаю несколько медленных шагов. И не могу двинуться дальше. Сажусь на пол. Мои руки и ноги с каждой минутой все сильнее сковывает мороз. Если буду сидеть, замерзну. Становлюсь на колени, работаю закоченевшими руками. Вот она – печка. Вот они ряды порубанных дров, аккуратно сложенных у стены.

Открываю дверку. Там небольшими островками чуть теплится жар. Так и есть. Дежурные печку упустили.

Забрасываю толстые полена хвои в черную закопченную пасть. Оттуда валит черный дым. Но дрова не разгораются. Дымят прямо мне в лицо. Им наплевать на то, что бараку сейчас нужно тепло. У них свои законы.

Лихорадочно осматриваюсь вокруг. Знаю, что есть двадцатилитровая канистра с соляркой. Но куда она девалась? Куда ее сунули дежурные? Ползу вдоль аккуратно сложенных чурок. Наконец, нахожу ее за одним из рядов. Прижимаю к себе, чувствую, как при каждом моем движении внутри канистры колышется из стороны в сторону жидкость, и вся металлическая емкость кажется живой. Боюсь, как бы она не выскользнула из моих негнущихся рук.

Возле печки заливаю рыжую жидкость в консервную банку. Туда ж добавляю немного пакли. Зажигаю кресалом. Жду, пока огонь в банке разгорится сильнее. Только затем плескаю горящее жидкое месиво на дрова.

Вспыхивают ярко-красные языки пламени. Они, точно живые, пляшут в беспорядочном танце. Потом разгораются по-настоящему. Огонь гудит, отдавая промерзшему бараку свое тепло и силу.

В моем сознании проносится спасительная мысль: «Значит, будем жить. Кто не отдал еще концы, уже не замерзнет».