Человек

Он присел, подогнув колени. Взор ушёл в даль течения реки, в горящие изумрудами берега. Ему жутко повезло найти это поселение, но понять, что надежды ложны нужно было ещё тогда, в том плотному дыму, стелящемся по поверхности реки. Но как он мог просто сдаться? Не мог, да и выбора не было. Но теперь, когда нет надежды, выбор вдруг появился, скудный, такой, какого и врагу не пожелаешь. Идти дальше, держась реки, как и вчера, или остаться и сдохнуть здесь, близ деревни, ставшей могильником для десятков душ? А может пойти на восток, куда ушли разорители деревни и, вероятно, враги? Всё же пасть от меча врага, спустя столько битв, пронёсшись на острие атаки, в самом начале авангарда. Может такая смерть будет лучше, – пасть как старший брат и отец… чем от выжирающей изнутри лихорадки и заражения?

2

Человек вернулся на место, где вчера его сразил сон. Трава уже выпрямилась, будто его и не было здесь никогда. Солнце уже окрасило весь берег в пыльно-белые и жёлтые краски редкими лучами, которых при удаче можно было коснуться. И он увидел тех, кто его разбудил – весь берег был усеян серыми и черными шерстяными шариками – овцами и козами; широкими и статными, бурыми и чёрными фигурами коров. Человек обвёл всё стадо взглядом, но так и не нашёл пастуха, и вывод напрашивался сам собой – животные принадлежали поселенцам, и, возможно, когда пришла нелёгкая, стадо было на пастбищах, у разорителей не было времени на поиски, ну, а после животные по старой памяти вернулись к поселению. А может, разорителям и вовсе не нужны были припасы…

Животных было по меньшей мере сотня голов. Они равномерно распределились по небольшому участку берега и ещё отдыхали, но были среди них ещё совсем телята и ягнята, вот они-то и нарушали всеобщее спокойствие своими встревоженными голосами, всегда стремящимися поглотить всё внимание родителя, они-то и создавали хаотичное движение в этой медленной и устойчивой картине. Но как только человек в полный рост приблизился к месту ночлега, животные тут же повскакивали и рысцой пошли прочь от него. Он поднял свой, уже привычный и даже ставший удобным, посох. В теле всё ещё присутствовало недомогание, легкая дрожь, но гладкая палка в руке привнесла какой-то уверенности, а стоять на собственных ногах стало вдруг гораздо легче.

Главной трудностью, которая заставляла сознание порой носиться по черепной коробке в безумном вихре, был голод. Поражённую заразой ногу можно было бы ещё отрезать, а стремящееся захватить всё тело заражение – остановить, нашлись бы лекари способные на это. Но от голода было невозможно избавиться, пока не дашь ему чего желает. Пока человек был занят раной, голод спрятался, затаился в кустах и на ветках деревьев, но как только он отвлёкся – он тут же выскочил и схватил человека в свои огромные тески, заключил в объятия своего склизкого змеиного тела. Да, сознание оказалось поглощено голодом. Человек оглядывал берег в поисках съестного, хотя бы той же мокрицы, но ничего не было на первый взгляд, пока в каком-то тёмном уголке разума не щёлкнуло – весь берег был усеян ничейной здоровой скотиной – бери да ешь!

Да только не было у него ничего, что помогло бы сохранить такое количество пищи: ни соли, чтобы сушить мясо, ни специй, чтобы его вялить, ни даже возможности развести огонь, чтобы зажарить его. Как бы голод не путал мысли и не разъярял сознание, но убить просто так человек не мог. Да, такое количество пищи позволило бы ему без остановок идти и идти, помогло бы его разбитому телу сопротивляться заразе, которая неумолимо поднимается по ноге, медленно и мучительно отбирает у него жизнь – будто мороз сковывает реку льдом, однако… весны человек не дождётся. А животное погибнет не за что.

«Не на восток, – думал человек, тяжело и горячо дыша в прижатый к губам кулак, – Если это чёрные, лишь бросив взгляд на меня – выпустят кишки… Если разбойничья шваль, то и ничуть не лучше… но и дальше идти нельзя… а эта деревушка – страшная удача.»

Взгляд его был пуст, глаза одиноко и отрешённо гуляли по прибрежному пейзажу, а разум где-то глубоко, в потаённых уголках черепа, куда никто не доберётся, ни под какими пытками. Солнце нежно грело затылок, небо затягивали серо-белые облака…

Человек понимал, что это поселение могло быть, как единственным среди этих огромных просторов, среди безмерных лесов и полей, так и одним из множества тех, которые разорили или разоряют сейчас. Куда бы он ни пошёл – он рискует. И постоянно – жизнью. Он остался один и ни люди, ни боги – никто не поможет ему. Никто не увидит его слёз, стёкших по щекам огромными алмазами, осушившими источник раз и навсегда.

Грубыми движениями он стёр с щёк влагу и пошёл. Он не остановится, а будет идти. Идти, какое-то время держась реки, чтобы как-то обойти и переждать возможную опасность, а после повернёт на северо-восток, потому как если и есть где люди, то они на востоке, куда ушёл разоритель встреченной ранее деревни.

Переходить на правый берег он не решился, потому что позднее мог бы и не суметь вернуться на левый – горная местность изобилует различными речушками, которые постоянно играючи втекают друг в друга и образуют огромные дикие реки, перейти которые не будет возможности. Горные реки – это малые дети, чьи игры не поймёт ни один разум.

Человек прошёл сквозь животных, которые тут же растеклись от него, будто капля дождя по стеклу, обошёл заросли кустов ивы, которые будто пытались закрыть реку, скрыть от чужого взора. Посох часто втыкался в мягкую почву под весом человека и вырывался обратно с хлопком, оставляя после себя небольшую ямку. Утро, далёкое ещё от полудня, оказалось погребено под белёсо-ртутными облаками, сквозь которые пробивался такой же тяжёлый свет, будто серый. Ветер всё громче гулял меж деревьев, заставляя их суматошно качаться, а оставшиеся, казалось бы, уже далеко, животные все как один стали кричать, погружая мир в противную шумную какофонию, слышно которую было, пожалуй, и в селе, до которого не меньше сотни колёс. Слышал её и человек, который успел уже покрыть расстояние до села пару раз. Но, несмотря на то, что весь мир будто пытался спрятаться по норам, – человеку эти изменения были даже приятны. Пышущий влагой поток воздуха облегчал его натужное дыхание, охлаждал горячее и липкое тело, а идти близ реки, ставшей цвета карбонадо, становилось всё легче – массы ледяного воздуха, пахнущего песком, тиной, прелыми растениями, свежевыловленной рыбой, поднятые ветром с реки, также охватывали фигуру и толкали в спину, будто парус. Ветер шёл вместе с человеком, оставляя след не хуже людского, прижимая травы и даже стволы деревьев, вызывая при этом какой-то безумный вой и шуршание растений, от которого у человека волосы вставали дыбом на затылке и даже на пальцах. Огромная масса свежего воздуха заставляла глотать его с алчной жадностью, до головокружения, до слезящихся глаз, до зевоты с раскрытым во всю широту ртом, вызванной также и от голода.

Но и здесь помог новый бестелесный друг, который своими огромными шагами раздвинул заросли прибрежных трав: крапивы и пырея, осота и горицвета высотой до пояса; показал человеку настоящее сокровище с огромными, будто ухо слона, листьями и фиолетово-зелёными цветочками-шишками, торчащими над листьями на расстояние кисти, которое было бы трудно отыскать среди трав-гигантов.

Человек медленно опустился на колени, держась за посох и засмеялся. Чисто и непринуждённо. Губы растянулись в чуть заметной улыбке. На мгновение глаза устремились куда-то в даль, в затемнённые берега и рощи, куда человеку ещё предстояло прийти. Но видел он не раскинувшиеся над рекой страшные ветви-руки, пытающиеся захватить её, забрать, и спрятать в своих объятиях… нет…

Он видел своего старшего брата, ещё маленького – лет восьми-семи, с вихром соломенных волос, переливающихся от ветра с боку на бок, босого, в отцовской белой рубахе, достающей ему пока что аж до колен. А рядом он сам – маленький рыжий гномик, как называла его мать, держит брата за руку. Он смотрит в лицо брата, с неподдельным интересом, тот что-то жуёт, а после протягивает младшему нечто продолговатое белое с фиолетовыми вкраплениями. Младший брат кусает, секунду жуёт, а после его лицо сияет искренним удивлением… Мимолётное видение, пусть и, человек мог поклясться, столь реалистичное, что живое – они будто стояли на расстояние нескольких шагов, совсем рядом. И всё же оно развеялось туманом. Он глубоко вдохнул-выдохнул, сознание успокоилось, пусть нервы ещё и вибрировали.

Его рука опустились под листья. Земля была холодной, чуть влажноватой. Пальцы обжали ствол лопуха, и правая рука потянула вверх. Но растение так просто не поддалось, пришлось подключить и левую, и дёргать лопух из стороны в сторону. Ещё небольшое, растение крепко засело в земле, корни зацепились почище пса за штанину. Человек достал из-за пояса кинжал и принялся аккуратно, чтобы не обрезать случайно, откапывать корни. Хватило минуты, а после, обтерев кинжал о штанину, он дёрнул лопух на себя. Растение неожиданно резко вышло, – человек не рассчитал силу, он повалился на спину, но в руках были те самые корни. Панцирь в кусках земли, досталось немного и лицу, руки были чёрными, а слюнки текли, что ручьи. Он спустился по обрыву к реке, чуть не упав в воду. Омыл корни, почистил кинжалом, срезая тонкий, практически с ноготь толщиной, наружный слой и верхние ветви листьев, и тут же откусил. Рот заполнил сладковатый сок и волокнистая мякоть, которая чем-то напоминала картофель. Он ел жадно, откусывая много и быстро прожёвывая. В животе заурчало, но голод отступил, отправился в берлогу – спать. Без голода и дышать, и мыслить стало легче, пусть после ранения его постоянным спутником всё же было чувство разбитости, какого-то постоянного головокружения и недомогания, жара, подступающего из ниоткуда, тут же бросающего его в ледяной пот. Да, он был определённо не здоров, не чувствовал нормально ногу. Но без голода было гораздо легче, будто всех бесов выпустили из тела. Теперь то он заметил, что он окружён мириадами небольших гор, великих холмов, растекающихся в равнины, по которым щеголяли реки и речушки, ручьи и ручейки, а также били из самих недр родники с чистейшей морозной водой.

Спуститься было не ложно, в любом случае, скатился бы, но теперь ему приходилось, будто скалолазу, втыкать посох в рыхлую почву обрыва, подтягивать раненую ногу, а только после уже всё тело. Картина была наибредовейшая – страшная тренога, сверкая сталью, взбирается по крутому обрыву. Преодолев обрыв, страшно пыхтя, он тут же присел и упал на спину, раскинув руки. Ещё долго он пытался избавиться от отдышки, глядя в небо, даже не думающее вернуть свет, вернуть миру реальные цвета. Но какое-то удачно предрасположенное к человеку облачко позволило выглянуть на мгновение солнцу, которому до полудня оставалось пройти не больше пары часов. А торопиться человеку было куда, пусть и не известно в какое место точно, и было почему. Можно сказать, он шёл к жизни, он торопился выжить. Держась за посох обеими руками, кряхтя (неожиданно для самого себя), он поднялся, выгнул спину, насколько это было возможно в панцире, и вернулся к месту раскопок. И не просто так. Там же оказалось ещё три добротных лопуха, которые он выкопал в течение десяти минут и засунул за пояс, про запас. Он должен был идти, если хотел выжить, но и питаться, что было не менее важно, пусть и скудно.

Готовый и передохнувший, он продолжил уже обычный путь вдоль реки. Жизнь под тучами темнела и затихала, только человек шёл, медленно, где-то в своих мыслях. В природе была закономерность и понятность, гармоничность. Что-то умирает, позволяя жить другому, без обид и сожалений, ибо такова жизнь. Но человек шёл, вопреки, где-то в своих, непонятных природе, мыслях, которые выходили за грани рационального и закономерного.

А дождь ударил вполне закономерно… Сильно и нещадно! А ветер вышиб хорошей дубиной воздух из лёгких человека, чуть не повалив его. Человек согнулся и прижался к посоху, будто к матери, способной защитить от всего и вся. Но нет… Вода резала и прошивала, забираясь под каждый кусочек материи, и даже за панцирь. Глаза человека практически ничего не видели – лишь то, что было под ногами. Горы? Холмы? Безмерные рощи? Нет, ничего не позволяла увидеть, опустившаяся на землю молочная пелена. Где-то прогремел гром, похожий скорее на болезненный треск ломающегося дерева. Некогда мягкого рокота реки и подавно не было слышно, всё заглушил сплошной ударный шум дождя. Он за секунды не оставил от человека сухого места, в прямом смысле. Он был вымочен до нитки, но холодно ему не было. Подступивший болезненный жар согревал, и даже если бы не дождь, то человек всё равно был бы мокрым. Один страшный зверь сменился другим – голод на стихию. Идти снова стало невыносимо. Глаза не раскрывались больше щёлочки, в нос так и пыталась затечь вода вместе с вдыхаемым воздухом, пропахшим влажной землёй и травой, осенней прелостью. Вода была везде, она текла всюду. Волосы на голове и лице слиплись и превратились из огненно-рыжего в бурый. Нет, идти дальше глупо – впустую тратить силы, борясь со стихией и дрянной почвой, которую развезло будто сопли.

Тяжело и неуклюже шагая, он добрался до растущей у реки ивы. Широкие, кустистые жёлтые ветви дерева, растущие, будто соломенные волосы прекрасной девы, и ствол, склонившийся к земле, прикрыли человека от ливня. Меж ветвей, конечно, капало, но уже было лучше. Он прислонился к стволу и позволил себе немного передохнуть в ожидание кончины ливня, обсыхая и обтекая от воды.

Воздух стал прохладным, отчего дыхание из ноздрей и рта выходило облачками пара. Да и лихорадка сменила жар на озноб, что вместе с мокрой, сырой, холодной одеждой, липнущей к телу, и прохладой ледяного стального панциря, дарило невероятное чувство одиночества и отречённости, пробирающее до глубины нутра. Но возможно это была лишь дрожь, сотрясающая всё тело в попытке согреться.

Трясущимися пальцами, будто ветви на ветру, он развязал завязки наручей, панциря и поножей, освободившись от доспехов, снял полностью и всю одежду, оставшись в чём мать родила. Развешал её на стволе и присел на выбивающийся из почвы корень голыми ягодицами, что тут же вызвало холодный всплеск дрожи, хлынувший волной по телу. Он сидел, подобрав колени к груди, пытаясь согреться и разжёвывая очищенный, будто кол на вурдалака, корень лопуха. Покончил со скудной пищей, и его вдруг стало клонить в болезненную дрёму, из которой его постоянно вырывала дрожь или порыв ветра с порцией холодного дождя, заставляющего всё тело сжаться в один комок, зубы сжаться в страшном импульсе, а дыхание отказаться от своего труда. Но как бы ни было сложно, а дрёма всё же объяла сознание, и позволила незаметно и менее болезненно переместиться в будущее, где ливень переставал, переходя в лёгкую тёплую морось. С ветвей ивы падали тяжёлые капли воды в здорово разлившуюся реку, отзываясь стрелами брызг. Небо светилось синевой в разрывах меж грязных туч. Солнце, вновь показавшееся, подсказывало, что в дрёму человек упал как минимум часа на три-четыре – оно уже перебежало зенит, когда по началу дождя до полудня оставалось ещё несколько часов. Жизнь потихоньку возвращалась в мир после ливня: птицы сотрясали воздух своим чириканьем, муравьи ползали по выгнутой к земле стороне ствола ивы, мелкие рыбёшки вырывались из воды, пытаясь схватить мушку послаще. Солнце, будто свеча во мраке, освещало редкими лучами густую тьму реки, вновь игриво клокочущую с новой силой.

Одежда была всё ещё сырой и долго бы оставалась такой из-за повышенной влажности воздуха, но делать было нечего, и человек стал натягивать её, встречаясь с мокрым сопротивлением. Тело прошибало в дрожь от каждого соприкосновения – оно привыкло за несколько часов к низкой температуре, кожа обсохла, как и волосы, но теперь его снова заставляют терпеть холод влаги. Губы его были сухи, что бедная почва в пустыне, а голод снова показывал зубы. Человек спустился к воде, но идти и практически не нужно было – она поднялась по корни дерева, и ему нужно было лишь опуститься на колени, однако жажда отпала как-то сама собой, когда он увидел разного рода сор и муть в воде, а подняв взгляд он разглядел плывущий в паре метров от него серый трупик не то мыши, не то крысы лапками кверху. Да, пить уже как-то не хотелось, можно было и потерпеть, но голод таких вольностей не спускал и сразу напомнил о себе. Поэтому человек загрыз предпоследний из оставшихся корней, невесело хрустя в раздумьях о дальнейших планах. Но думать было особенно не о чем: двигаться он будет так, как решил ещё утром. Острым углом вставал вопрос пищи. Однако и на него был ответ – останавливаться, чтобы сделать какую ловушку на мелкую зверюгу или попытать счастье с острогой по колени в реке он не мог – не было времени. Лихорадка уже ломала и бросала его тело из ада во льды, а когда одевался, он нехотя заметил, что пятна прибавились в количестве. Оставалось только надеяться на дары природы.

3

Тучи стойко сохраняли свои позиции, потому небо всё ещё было нечистого сланцевого оттенка; дул неприятный ветер, пробирающий до костей, несмотря на сталь панциря. Ноги и посох, чавкая, впечатывались в грязь, ещё не успевшую высохнуть. Редкие лучи солнца отражались от частых луж, образованных в небольших прибрежных кармашках холмистой местности. Настоящие горы были всё дальше и, если бы не их белоснежные пики, то совсем бы потерялись – не разглядеть без подзорной трубы. Река извивалась, что змея, заставляя человека вслед за ней вилять меж крутых холмов и зарослей, а то идти на прямик сквозь заросшие ряской низинки, спотыкаясь о подводные камни и коварные ямки, невидимые за растительностью. Где-то приходилось совсем уходить, чтобы обойти разлившуюся реку или глубокие, но небольшие – и пара телег бы не прошли вместе через такие, заболоченные озёрца, поросшие необычным для этой крутой окологорной местности камышом. Но долго такие приключения не продлились – относительно одной высоты площадь перешла в пологие и долгие склоны, которые не позволяли воде застояться. Он уже снова шёл меж каменистых пейзажей покрытых в основном хвойной растительностью: ели, сосны, какие-то карликовые кустики с зелёными иголочками и маленькими кругленькими шишками, какие человек ещё не видел, были знакомые ему лиственницы, но больше всего здесь было, конечно, сосен и особенно елей, которым такая каменистая бедная почва, с редкой зеленью, была только в радость. А идти, наконец, стало возможным без труда с вырыванием сапог из присосавшейся почвы.

Да, пейзажи представали восхитительные, захватывающие дух! Стоя на небольшом обрыве и опираясь на здоровый валун, поросший тонким мхом, его бедному и измученному взору предстала долина в вечернем свете, насколько хватало взора, усеянная зарослями жёлтых осенних елей, с редким, но прелестным, сухостоем, ещё держащемся за почву с усеянной ещё зелёным, прямо мраморным, ковром, меж будто разбитых огромным молотом гор, растущих теперь в ширину. Возможно ещё пару сотен лет, и от видимых горных стержней не останется совсем ничего – они растекутся в царственные холмы. Человек видел, как его путеводная река вдалеке разделяется на две перед одной из тех каменных глыб, цвета шунгита с аккуратными песочными пятнами, но и здесь он не будет долго выбирать. Он видел, как левый рукав уходил в пушистые от деревьев степные равнины, а главное на северо-восток – туда-то он и уйдёт, как только пересечёт долину. С высоты совсем не было видно следов от полуденного ливня, а дно долины было щадящим – без холмистых волн, поэтому он надеялся к сумеркам дойти до степей.

4

Уже знакомый прохладный лёгкий горный ветерок вернулся, приветственно поигрывая с рыжими кудрями, слипшимися на лбу, а затем остужая вместе с вечерней прохладой осени его приданное лихорадке тело, взмокшее от пота. Потоки ветра задорно шагали среди просторов долины, шурша еловыми ветвями, будто приглаживая шерсть гигантского кота. Вся долина решила насытиться кислородом прежде, чем уснуть в глухой ночи. Безмерные просторы утопали в огненно-красном зареве, которое без труда окрашивало тяжёлые, пышные, будто пух, мутно-сизые облака. Мысли, пусть и разгорячённые болезнью, – рассеивались; нервы, натянутые, что струна, – расслаблялись; дыхание – выравнивалось; уже порядком закостеневшие руки, держащиеся за посох, – вздохнули с облегчением, будто с них сняли массивные чугунные кандалы; грудь перестала дергаться в ужасных конвульсивных взлётах и падениях – дыхание выровнялось. Неприятная мысль всё же коснулась сознания человека…

Он стоял меж тёмных елей, подобных гигантам, головы которых всё ещё были окрашены в цвета заката, и понимал, что сегодня ему не дойти до степей… как бы он ни старался! Но не дойти… Время текло для него как-то совсем иначе. Он не стоял, а постоянно шёл, без остановок, от чего ноги уже давно перестали жаловаться на свою нелёгкую судьбу, а просто тянулись за хозяином, который бросал их вперёд, что мешки с мукой. Да, он шёл… но время бежало, что и тень не угонится. Закат уже нещадно скрывался за холмами, отбрасывая последние лучи перед погружением мира в нещадную власть мрака

В горле встал ком не то безнадёги, не то жалости и печали. Он повернулся, чтобы как-то оправдать себя, оценить путь, что он всё же успел пройти. Но что-то напугало его до безумия, а ноги заставило подкоситься, что он лёг на ствол сосны, – человек не помнил, как прошёл свой путь… Из памяти будто сбежали воспоминания о том, как растянулись эти жалкие сотни метров! Он всё ещё видел эту террасу на крутом утёсе, видел тот покрытый тонким слоем мха валун. Несколько часов вырвались из хвата его памяти… Спуск с террасы, преодоление крутого склона, которые даже с его ногой растянулись бы в худшем случае минут на пятнадцать, превратились в часы. Часы, которые ему уже не вернуть, не нагнать.

– А-а! Р-а! – он рычал и выл, будто демон, будто зимняя пурга. Гнев и отчаяние наконец-то взяли верх над человеком.

Он размашисто хлестал о землю посохом, что почва и трава летели вверх, бил посохом о стволы елей, что руки пружинисто содрогались от ударов. Рычал и выл, и снова рычал и выл. Он не мог согласиться с таким исходом, не мог принять поражение, да ещё и такое коварное – от собственного сознания, собственного разума.

Когда наконец посох переломился надвое от очередного удара – в ход пошли кулаки, а противником выступила земля, смачно прессующаяся под ударами широких кулаков. Тело сотрясало в гневе, а глаза наполнились слезами, со звуками из уст вырывалась густая слюна, будто у бешенного зверя. Он не мог проиграть! Он не может умереть! Нет… Он не может сдаться…

Здравое, спасительное озарение пришло достаточно скоро, когда обессиливши, он припал щекой к холодной земле, как раз в том месте, где он её лупцевал.

Он аккуратно встал на колени, поднимая тело руками и спиной, выгибаясь будто кобра. Обречённость и безнадёга, всё ещё будто гуляли по венам, заставляя сомневаться во всей этой борьбе и терпении, ведь есть кинжал… до сих пор острый, как бритва… всё было бы быстро, а после никаких мучений и борьбы, боли и самоугнетания…

5

Он шёл ковыляя, сильно наклонившись вперёд, где-то чуть не падая из-за высокого для него подъёма или корней елей, так не вовремя вырвавшихся из глубин сырой земли, но шёл, пусть и мучительно передвигая конечностями, тяжело топая. В голове была одна мысль: «Идти. Идти. Идти…». Несмотря на то, что он должен был быть всегда внимательным, аккуратным, чтобы какое-нибудь падение не стало последним, ведь местность, по которой он ступал была пересечена кочками, ухабами, рытвинами, от некогда здесь бежавших ручьёв, резкими подъёмами и спусками – всем тем, чем не была богата открытая поверхность, которую он наблюдал с утёса. Теперь же его тормозило не сознание, а природа.

Разрыв реки надвое он прошёл, когда месяц поднялся над головой, освещая и без того нелёгкий путь. Теперь боковым зрением правого глаза он всегда непроизвольно наблюдал громадную каменную глыбу, ставшую в лунном свете лазуритно-серой. Вблизи этого великана человек чувствовал себя маленьким, незаметным, незначимым, будто сжимался в размерах – становился не больше таракана или даже муравья. Появлялось какое-то гнетущее чувство, давящее на стенки черепа.

Но ведь и правда – он стал подобен таракану или муравью. Он только лишился жалкой деревянной палки, а уже склонился и на четвереньках пытается преодолеть мало-мальски приличный холм; без помощи опоры он уже не может выпрямиться во весь рост. Но способен ли он иначе? Может его попытки преодолеть теперь ставшую для него долину вселенной, кажущиеся жалкими – естественны? Да и кто смеет судить калеку, которого изнутри сжирает заражение, а единственной опоры лишила безнадёга? За что и по какому праву?! А если и найдётся смельчак, то у человека есть друг… у каждого.

6

Руки его были черны, под ногтями будто спрятались целые валуны. Если бы не высокие поножи, прикрывающие колени, то и штанины разорвались бы, а колени исцарапались и сбились бы в кровь. Правая нога едва сгибалась, из-за чего, по большому счёту, – просто тащилась ненужным грузом. Одежда его была грязна, ужасно благоухала суровым мужским потом и была мерзко влажна.

Река наконец выровнялась с берегом так, что человек всё же смог смочить губы и наполнить кишки хотя бы водой, а пил он пока не стало подташнивать от избытка. Напившись, стоя на коленях и ладонях, он вгляделся в водную гладь, которая спустя многие километры очистилась и стала прозрачной, чистой, что алмаз, и переливалась в лунном свете будто тёмно-синий кварц. В чудотворном зеркале сиял месяц всем своим небесным величием, мутно, но всё же завораживающе мерцали звёзды, можно было разглядеть целые мириады, озаряющие небо бесчисленными, ещё неизвестными цветами радуги. Он видел тёмные силуэты деревьев, склонившихся над рекой и стоящих скромно вблизи. Он дышал глубоко и тяжко, но равномерно, однако, когда он увидел собственное лицо… в груди защемило. Волосы спутались и слиплись, как на голове, так и на лице; даже сквозь массив рыжей бороды было заметно, что щёки впали; веки будто потемнели и опухли, но то могла быть и игра затемнённого зеркала реки, а губы, как их не смачивай, были сухи и незаметны среди одичавшей бороды. Собственное отражение пугало. Всё, что он увидел могло показаться во мраке ночи и лунном сияние. Но чувства, ощущения, каждая клетка тела подсказывали, что ему ничего не показалось и ещё крепкое зрение не обмануло его.

Тут же, в воде, он сел, никого не стесняясь. Вода охлаждала ноги, а песок и галька ягодицы. Сквозь ноздри входил и выходил прохладный сырой воздух сумрака. Он смотрел на луну и думал о глупостях: «Интересно. Луна – светило, не хуже солнца освещает землю, но глаз не обжигает и зайчиков не оставляет…»

Прошла не одна минута, а луна не раз успела прикрыться дымными облачками, а он сидел и смотрел, после медленно встал, будто малый ребёнок, что совсем недавно научился ходить, и пошёл. Вода стекала со штанин, сыпала крупными градинами обратно в реку, хлюпала в сапогах. Тихо выйдя на берег, он снял сапоги, перевязанные бечевой в последнем лагере перед сечей, вылил воду, вернул на конечности и также тихо продолжил ход. Справа его всё также сопровождала скала и река, нарушавшая ночной покой.

7

Окружение не менялось и соответствовало горной местности, потому взор обвыкся и, к тому же в полумраке сумерек, он не сразу заметил небольшой кустик, и скорее не кустик, а пару низеньких веточек с увесистыми гроздьями каких-то мелких плодов. И вряд ли заметил, если бы не следил за каждой пядью земли по которой идёт, чтобы не утруждать ноги и, несмотря на обилие древесины вокруг, у него так и не вышло найти достойную замену посоху, так нелепо и неразумно потерянному, ибо сошла бы она лишь на хворост.

Заметив веточки с неизвестными плодами, он прибавил шагу, чтобы поскорее разглядеть, что ему подкинула судьба. В душе появилась едва теплящаяся надежда, игривое чувство, как у охотника, что притаился в ожидании добычи.

Взял одну из гроздей в четыре ягодки в пальцы, повернул к свету до того скрытые под широкими листами на тонких веточках. Плоды были небольшими шариками, неприметными на первый взгляд, а их нежно-красная гладкая кожица давала глянцевый отблеск.

Человек аккуратно улыбнулся – его ожидание оправдалось. То были плоды брусники. Первую гроздь он тут же без остатка забросил в рот. На зубы выдавилась влага, язык ощутил терпкий кисло-сладкий вкус, проглотил. Он собрал всё, что было, и с приподнятым настроением заковылял дальше, оставив голым кустик брусники. Голод, конечно, такой пищей только пугать, но что дано судьбой, то и примем. Так считал человек.

8