На кромке сна

– Знаешь!.. – каким-то сдавленным голосом перебил Паня. Он старался говорить непринужденно, но его глаза искрились, а в груди, спирая дыхание и сводя гортань, что-то трепетало, как бывало всякий раз, когда он узнавал себя в положительных книжных примерах. – Кажется, я приобщился к… как это… мировой душе, вот. Просто не так давно я открыл для себя общий балкон на моем этаже. За первой дверью – мусоропровод с заваренной дверцей – сначала соорудили, но потом решили, что в такой громадине он быстро забьется, – а за второй – балкон, парапет мне по пояс, соседский складной стульчик и больше ничего… Дома сидеть не могу…

– Почему? – спросила Ева.

– Не знаю… душно как-то… и тошно. В общем, выхожу иногда туда, на балкон, с гитарой или с книжкой, сажусь на стульчик и смотрю вдаль. К вечеру город заходится огнями, как звездное небо, со смутными очертаниями бетона, которые как бы пунктиры между звездами, слагающие их в созвездия со своим, особенным смыслом… А знаешь, где кончается мир? – Резко повернувшись к Еве, Паня спросил так, будто и в самом деле знал ответ на этот вопрос.

– Не знаю, и где же? – почти искренне полюбопытствовала Ева.

– За Химкинским водохранилищем, там, где его воды впадают в прозрачную и лучистую, как остывающее стекло, синеву.

Ева звонко, как бы в легком восхищении рассмеялась, а Паня только скромно, внутренне, однако, ликуя, улыбнулся.

– Ни разу не слышала такой версии. Думаю, стоит сообщить об этом географическому сообществу.

– Да что они знают! – махнул рукой Паня. – Землю округлили и вот нас всех скоро округлят… – сказал он с деланной досадой.

– Ой, ладно тебе, – не менее деланно прогнусавила Ева. – Давай только без этого… Как у тебя на личном, кстати?

– Ты знаешь, все на удивление прекрасно.

– Правда? – изумилась Ева, но придать этому изумлению радостную нотку она не смогла.

– Да, фронт устранен, все войско демобилизовано.

– Прекрати.

– Я серьезно. На днях тут тоже вычитал одну интересную штуку. Хочешь послушать?

– А это опять из твоих интеллектуалов-асексуалов?

– Во-первых, антисексуалов, во-вторых, нет, честное слово, – не слишком серьезно сказал Паня.

– Ладно, слушаю…

Паня достал из кармана телефон, открыл «Заметки» (он любил выдавать свои тексты за чужие – то ли из-за высокого мнения о них, то ли из страха критики) и зачитал:

– Любовная симпатия похожа на далекий маяк за густым туманом. Мы видим только его смутные очертания и расплывчатый свет на верхушке. Это сияние очаровывает нас, оно нас манит. И мы идем на этот свет или, окрыленные любовью, летим на него, как мотыльки. Иногда останавливаемся – в силу малого возраста, воспитания, стадии отношений, – но через время опять идем дальше, срывая покровы тайны, покровы приличия, покровы…

– Одежды, – с каким-то едким участием добавила Ева.

– Да, и ее в том числе. Туман становится все прозрачнее и тоньше. Теперь он толщиной с резиновый мешочек, который ты берешь с собой, чтобы подняться на самый верх.

Ева нетвердой рукой заколотила Паню по плечу.

– Ну подожди, подожди!.. – отбивался Паня, – уже почти все.

Заслонившись плечом и чуть возвысив прерывающийся от ударов голос, он продолжил:

– Ты поднимаешься по винтовой лестнице удовольствия, вот ты уже на самом верху. И знаешь, что ты здесь понимаешь? Ай!.. Знаешь что? Что это никакой не маяк, а сто…

– Рифмоплет хренов! Ты же обещал!..

– Ладно, ну извини, извини… – виновато мямлил Паня.

– Понятно все с тобой…

Ева, проведя руками по бедрам, разгладила пальто.

– Ну… А как хоть с музыкой дела? Выступаешь, записываешь что-нибудь?

– А ты встречала мои треки у себя в ленте или, может, ходила сюда на мой концерт? – Паня указал на массивное здание со статно подсвеченным портиком, мимо которого они сейчас проходили. В нем прятался пропахший пивом, оплетенный черными змеями проводов и сверкающий софитами из душной темноты «Adrenaline Stadium».

– Нет, ни того, ни другого… А что, у тебя здесь концерт был?.. – сдавленным от удивления голосом спросила Ева.

– Нет, концерта не было, – Паня старался даже не думать о том, как сейчас потухает Евин взгляд. – Просто так намного лучше объяснить, как у меня идет музыкой. Потому что я, честно говоря, уже устал тупить взгляд, смущенно улыбаться и лепетать что-то про то, что уже забрезжил свет в конце тоннеля моей безызвестности и вот-вот меня позовут на Урганта – осталось только прокачать моей меланхолией пару задрюченных баров. Потому что все это неправда.

– Но ведь не все…

– Знаешь, я такую вещь понял… Нет, я, конечно, токсичный абьюзер – это факт, – но тем не менее: если для актрисы путь на большую сцену лежит через унизительную интимную аккредитацию каким-нибудь шарообразным Вайнштейном, во время которой чаще всего бедняжке приходится работать за двоих, то музыкант попадает в плейлисты миллионов через басящие, кислотно мерцающие клубы, где под его творения эстрогенные барышни извиваются в брачном танце с их тестостероновыми хахалями – разница лишь в том, что актриса в этом ритуале – одно из действующих лиц, а музыкант – просто подушка на брачном ложе.

– А разве… разве для хорошей, гармоничной музыки не всегда найдется место?

– Для гормоничной найдется. Для гармоничной – нет. Для нее есть только ниша, точнее, антресоль, до которой дотянется пара-тройка рук лишь особо изощренных почитателей рассолов.

Они свернули за угол девятиэтажки и пошли по улице Усиевича.

– Н-да, ты всегда говорил так, будто на Земле нет добрых людей, а есть только пятьдесят оттенков зеленых бумажек.

– Да и сейчас скажу. Добрых людей нет – остались только лояльные.

– А тебе не колется?

На своей и без того опаленной риторическим жаром щеке Паня ощутил пощечину. Только прилетевшую откуда-то изнутри и из далекого прошлого, в котором Ева лукаво, как-то исподлобья об этом спрашивала, когда Паня давно не брился.

– А знаешь, чем отличается попса от не попсы? – спросил Пая каким-то внезапно осипшим голосом.

– И чем же? – подобающе притихнув, поинтересовалась Ева.

– Когда пишется поп-песня, сначала придумывается цепкая мелодия, ее зомбическиая ритмика, а потом уже под нее подгоняются слова. Отсюда все эти «эй», «е-е-е», «у-у-у» и прочий белый шум. Поэтому, слушая попсу, будь уверена, что смысла там ровно столько, сколько нот в такте…

– Да понятно, что лучше быть бардом – там правда, там мудрость народная… Лучше хрипеть, как тот алкаш в переходе: «Моя оборона-а-а», – умилительно имитировала его матерый хрип Ева, не пропускавшая ни одной поп-новинки. – Вокруг пасет мочой и хватает только на копеечный пивас – зато сколько протеста, сколько смысла!..

Паня не злился – он знал, что заступил на ее территорию, поэтому даже не без некоторого сострадания выдерживал ее гнев.

– Извини, я… это все просто завывания метели лютой зимой, которая давно царит внутри меня, понимаешь? – Паня обратился к Еве, но не поймал ее взгляда. – И это не какая-то поэтическая пустышка. Я чувствую холод вот прямо сейчас, – Паня ткнул пальцами себя в грудь, – вот здесь, слева – как будто кто-то холодной жестянкой водит, но легонечко так… Я читаю стихи, но вижу в них только зарифмованные жалобы или мурлыкание наевшегося кота, я смотрю на картины, но вижу в них только отдельные мазки и цвета. Зачем? Ради чего? Знаешь, анекдот такой есть: выходят порноактеры с утомительных съемок, все измотанные. Она ему: «Ну что, – говорит, – надо бы поесть теперь», он ей предлагает: «Может, в ресторан сходим?». А она отвечает: «А смысл?»

Ева поняла, что смеяться не стоит, да и не над чем, но, чтобы заполнить тишину, кашлянула.

– Вот именно – а смысл? Вся моя жизнь – это просто такой вот затянувшийся анекдот, в котором я, сытый по горло, прохожу мимо всякого ресторана, где бурлит варево жизни – пошлое, дикое, тупорылое, – но на которое можно хоть перед смертью оглянуться… А я просто прохожу мимо и плюю в окна – радость у меня такая.