Война с готами. Жизнь Константина Германика, трибуна Галльского легиона

– Цербер, мой грозный товарищ, ожидает военного смотра за дверьми твоего зала, – мигом отрапортовал он. – Кстати, с ним – мой слуга, правильный грек, мечтающий познать учение епископа Ария и насладиться совершенством трудов Вульфилы. Вполне возможно для того, чтобы передать его благодатные слова людям наиболее выразительно, коль грек знает много наречий, вплоть до языка царства Мероэ, что в долине далекого Нила.

– Да?! – сразу заинтересовался боголюбивый Винитарий. – Любопытно, любопытно в высшей степени. Если твой грек может оценить труды Вульфилы и в странствиях рассказать о них народам Ойкумены, то… Чего же мы ждем?

По приказу Винитария дежурный офицер распахнул тяжелые двери большой залы, впустив внутрь Эллия Аттика с Цербером на коротком толстом поводке. Грозный пес рычал и скалил клыки.

Ульрика всплеснула ладонями.

– Господи, – тихо промолвил ее брат Винитарий. – Вот уж не думал, что сестра повадится меч носить да с собаками баловаться!

Трибун тем временем, перехватив поводок и с трудом сдерживая разволновавшегося пса, незаметно кивнул Аттику в сторону Наместника: «Твой черед. Прояви себя».

– Я слышал, великолепный Винитарий, что первые три строки каждой главы Codex Argenteus выписаны золотом, все остальное – серебром, – всем своим видом выражая неподдельное любопытство, произнес Эллий Аттик на классическом греческом языке, деликатно прикрывая рот ладошкой. – Вот бы увидеть это восьмое чудо света!

– Да-да, это воистину так, лично во всем убедишься. – Наместник с удовольствием знающего перешел с латыни на греческий и увлек Аттика в личную часовню.

Тем временем Ульрика, без боязни склонившись над не на шутку разбушевавшемся Цербером, принялась расспрашивать трибуна о происхождении молосского дога. Речь ее была правильной, выдавая светское воспитание. Голос – грудной и мелодичный, как у взрослой женщины.

Пес лаял так громко, что Константин Германик не мог сообразить, как лучше ответить сестре Наместника, и говорил невпопад:

– Тесть подарил, доставил на корабль прямо перед отплытием. Тесть – богач, ценитель искусства. У него лучшая в Византии (как он по-старому называет наш Константинополь) коллекция скульптур и лошадок. Собаку, по его словам, купил у египетских купцов, руководствуясь советом опытного укротителя из Большого ипподрома.

Цербер наконец перестал лаять и улегся на мраморный пол, жалобно глядя на Ульрику.

– Собачка, наверное, есть хочет? – сразу расчувствовалась та. Подняла голову, взглянула на Константина из-под налобника.

Трибуну показалось, или она действительно так юна? Девчонка просто, лет четырнадцать-пятнадцать, не более. Только глаза выдавали принадлежность ее к легендарным Амалам. Серые, пронзительные, как у брата.

Римский офицер не был знатоком женской природы, поэтому отреагировал в привычной для себя манере:

– Сожрать он тебя хочет. Просто достать не может, – рубанул, как мечом махнул. Сразу же опомнился, пытаясь сгладить очевидную даже для него бестактность. – Мой слуга кормил дога тем, что было на корабле. В основном курятиной да ячменным хлебом. Только сегодня вечером пес дареной свининой полакомился. Спасибо вашему офицеру. Атаульф, так, кажется, его зовут.

– Атаульф?! – Голова Ульрики вскинулась, как от удара в затылок.

Германик окончательно растерялся:

– А что, нельзя было? Я имею в виду: не положено офицеру таможни такими вещами заниматься? Собак чужих кормить?

Девушка закусила губу и, резко развернувшись, пошла прочь. Приставленный к трибуну готский офицер поспешил за ней.

Константин Германик, изумленно наблюдавший за резкой сменой настроения готской амазонки, вдруг осознал, что остался один посреди большой залы. Что ему дальше делать: стоять здесь или прервать беседу Винитария с Эллием Аттиком, наведавшись в небольшую часовню («А собаку тогда куда девать?!»), он решительно не представлял.

К счастью, готский офицер скоро вернулся.

– Госпожа велела отвести тебя в обеденную комнату, – раздельно произнес он фразу на латыни, языке явно чужом для него. – Будешь кушать. Собаку твою тоже велено покормить.

Потом с сомнением посмотрел на громадного Цербера, который с готовностью вскочил, услышав знакомые слова о предстоящей жратве, и добавил, уже явно от себя:

– Наверное, будет лучше, если ты пса сам накормишь. Бери его с собой.

Глава Х

Принцесса Ульрика

Обеденная комната уступала по размерам тронному залу, но все так же более напоминала воинскую палатку, чем дворцовые апартаменты. Оружие на стенах, статуя героя «Илиады» Ахилла. Только вместо трибуны с громоздким троном в центре стоял длинный и невысокий стол с яствами. Порядком проголодавшийся Константин Германик увидел и унюхал нежное мясо ягненка, зажаренное вымя, много разной рыбы. Из беспорядочно расставленных глиняных горшков поднимался умопомрачительный запах свинины, сдобренной фригийской капустой.

Цербер рванул поводок так, что хозяину стоило немалых усилий его удержать.

– Ты есть снимать сандалии, – без обиняков заявил дежурный офицер. – Таков наш порядок. И – ты можешь дожидаться здесь, – он кивнул на одно из стандартных деревянных лож, на которых, по римскому же обычаю, готы устраивались на пирушке.

Германик машинально кивнул, хотя слова о необходимости снять обувь его позабавили. Можно подумать, что дома он приступал к трапезе в парадном панцире и запыленных дорожных сандалиях!

Но спасибо, что готский офицер позаботился о Цербере. Когда в обеденную залу вошли несколько слуг, занося амфоры с вином, офицер повелительно сказал что-то старшему, выразительно кивнув в сторону рвущегося к столу молосского дога.

Цербера накормили, он за раз слопал недельный паек легионера. Насытившись, завалился на бок, тем не менее угрожающе рыча сквозь сон, если кто-то из слуг подходил ближе чем на несколько шагов к Константину Германику, возлежащему на пиршественном ложе.

Привыкший в походах к голоду и жажде, он терпеливо ждал рекса, наблюдая за воистину цирковыми номерами слуг. Те ловко убирали со стола остывшие блюда, тут же ставя взамен горячие горшки и горшочки, пышащие жаром, часто со скворчавшим салом или пузырившимся оливковым маслом, в котором кувыркались маленькие румяные пирожки.

«Горшки-то горячие, а они их голыми руками берут! – рассеянно подумал Константин. – А вон на одного масло оливковое пролилось! Хоть бы пикнул! Нет, и впрямь поразительные слуги у готов. Им бы крепости штурмовать под дождем из смолы! Впрочем, а может, это не слуги и не рабы вовсе? И Винитарий неспроста держит во дворце охрану с короткими копьями для ближнего боя, а служки за столом больше похожи на солдат, чем на рабов? Неужели опасается прорыва конных гуннов в Ольвию? Впрочем, почему в Ольвию?! Винитарий явно озабочен безопасностью святая святых – дворца рекса!»

Эта неожиданная догадка всерьез озадачила римского посланника. Трибун осознал, что если опасность от кочевого племени так велика, как представляется Винитарию, то, вполне возможно, опасаться следует именно гуннов.

«Немедленно вернуться и доложить об этом императору? Нет, решительно – нет. Время есть, надо все проверить и перепроверить. Вполне вероятно, что варварские племена гуннов и степных, оттого полудиких аланов-сарматов могут вступить в союз между собой. Аланы дисциплинированны на службе императоров Восточного Рима. Но кто знает: не северный ли ветер теперь подталкивает в спины этих лихих бойцов?

А если многократно усиленные аланами конные орды гуннов вытеснят готов с этих благословенных земель, заставив тех искать убежище. Где? Разумеется, в пределах Империи, под защитой высоких крепостей, которые конные варвары брать (слава Митре!) еще не научились. Но станут ли свободолюбивые готы подчиняться воле императора?»

Когда в обеденной зале появились наконец Винитарий и Эллий Аттик, трибун с солдатской прямотой решил задать интересующий его вопрос Наместнику. Однако не получилось.

Гот остается готом, даже получив в переводе на родной язык Священное Писание.

– Что я вижу! Что я слышу! – громко провозгласил Винитарий. – В беседах о сущности Христа, Спасителя нашего, мы совсем забыли о благочестии и любви к ближнему. Как мы могли с тобой, дорогой мой ученый грек, оставить твоего хозяина наедине с искусами на обеденном столе, что издают ароматы, которых не ведал многоопытный сладострастный грешник Соломон, царь Иудеи?! Давай, Эллий, немедленно исправим свою ошибку и, воздав молитву attaunsar, что в переводе с готского языка на греческий означает «Отче наш», приступим скорее к пиршеству!

И – впрямь. Решив, что серьезный разговор вполне можно отложить до утра, трибун с удовольствием осушил первую aurkjus, большую готскую кружку из терракоты.

– А где же Ульрика, моя сестра? – насыщаясь мясным блюдом, недоуменно огляделся Наместник. – Неужели не желает разделить скромную трапезу с достойными и воистину многоучеными гостями?

К Наместнику быстро подошел офицер охраны и что-то тихо произнес, разведя при этом руками. Внимательный Константин Германик все же уловил имя: Атаульф.

– Что же ты? – попенял его Наместник. – Не мог с девчонкой совладать… Впрочем, прости, я не прав. Пойди немедленно в покои Ульрики и скажи, что я приказал… Нет, не приказал, но попросил: присоединиться к нам.

Только убедившись, что офицер покинул пиршественную залу, Винитарий со вздохом оставил в сторону свой собственный кубок-кружку.

– Пока Ульрики нет, я поведаю вам, друзья, печальную историю.

Примеру Наместника немедленно последовали трибун и грек Эллий Аттик, отставив чаши. Ученому слуге, по старому греческому обычаю, позволено было занять ложе у пиршественного стола.

– Дело в том, – медленно подбирая слова, продолжил Наместник, – что моя сводная сестра, многострадальная Ульрика, сама того не ожидая, стала как бы вдовой в шестнадцать лет.

– Как бы? – переспросил Германик. – Разве можно быть вдовой «как бы»?