Красавица в черном

– Ты не думаешь, что он сожалеет о вашей размолвке? Он увлек ее к кушетке.

– Нет! Нас никогда не связывали узы братской любви. Пускай все остается как есть. Меня это ничуть не беспокоит, моих родных тоже.

Она села и взяла бокал лимонада, из которого перед тем пила. В последнее время ее тошнило от вина, и она перешла на легкие напитки.

– Что, если все обстоит не так, как ты думаешь?

Он прошел в угол гостиной, чтобы налить себе бургундского.

– Очень сомневаюсь.

– Да? А к тебе заходил гость. – Она сделала многозначительную паузу. – Утром к нам заглянул маркиз Гиллингем!

Рука с графином заметно дрогнула, и часть вина выплеснулась на столик, но знаменитое самообладание Габриеля тут же вернулось к нему. Он повернулся к жене с таким же непроницаемым лицом, какое бывало у него за карточным столом.

– Мой брат? Ты ничего не путаешь?

– Конечно, я никогда его прежде не видела, – призналась Психея. – Однако он немного похож на твоего отца, только, пожалуй, более представительный. И зачем ему было говорить, что он маркиз?

Габриель поднял брови, и Психея громко рассмеялась. Когда-то она придумала титул для своего жениха, но…

– То было другое дело, – возразила она, зная, что он поймет ее.

Но Габриель по-прежнему смотрел недоверчиво.

– Наверное, хотя я очень сомневаюсь, что мой брат, который никогда не покидает дома и у которого, разумеется, не могло возникнуть ни малейшего желания меня видеть, приедет в Лондон и постучит в мою дверь. Тут какая-то ошибка. Если эта персона появится снова, вели дворецкому не пускать его.

Психея задумчиво посмотрела на мужа:

– Не могу, дорогой.

Он удивленно повернулся к ней. Но вместо того, чтобы потребовать объяснений, терпеливо ждал. Он хорошо успел ее изучить.

– Я пригласила его на ужин, – невинно произнесла она.

– Психея! – Габриель опустил бокал с такой силой, что вино снова расплескалось по бедному столику. Он подошел к ней и взял ее за руку. – Зачем ты это сделала? Ты же знаешь, как поступил со мной отец. Когда я уезжал, Джон был настроен так же непримиримо. Как тебе пришло в голову пригласить его? Я думал, ты меня понимаешь.

Психея нежно коснулась его руки.

– Габриель, ты же знаешь, я всегда на твоей стороне. Но я переживаю за тебя. Ты теперь никогда не сможешь примириться с отцом! Эта возможность навеки утрачена. Да, я видела, каким он бывал желчным и сердитым, нетерпимым и бесчувственным. Я никогда не стану винить тебя за твое отношение к нему, за решение не иметь с ним больше ничего общего. Но твой брат… он сам приехал к тебе, Габриель! Что, если он сожалеет о том, что поддержал отца, когда тот лишил тебя наследства?

– Думаешь, он приехал предложить мне часть состояния? Мне его деньги не нужны, – отрезал Габриель. – Мои дела и без того неплохи.

– Да, конечно, – кивнула Психея. – Ты удачно разместил наши деньги, и мы разбогатели так, что даже купили поместье. Это все твоя заслуга.

Ее мужу не нужно больше надеяться на карточный выигрыш, чтобы обеспечить себе крышу над головой, как было в течение нескольких лет после изгнания из родного дома. Но слова жены мало его успокоили.

– Так почему же я должен теперь их прощать?

– Но ведь я говорю тебе, что он пришел сам. Дай ему хотя бы возможность высказаться. Он твой брат… После смерти наших родителей мы с сестрой стали еще ближе друг другу, без нее я бы просто не выдержала.

– Это совсем другое, – все так же мрачно проговорил Габриель. – Цирцея – замечательная, хотя несколько своеобразная девушка. Но это только прибавляет ей очарования, – добавил он прежде, чем Психея бросилась защищать младшую сестру. – Вы всегда были преданы друг другу. А Джон в детстве постоянно задирал меня и всегда страшно завидовал.

– Почему?

– Он считал, что мать больше любит меня. И хотя отец определенно предпочитал его, Джон чувствовал себя обойденным.

– И ты гораздо красивее, – заметила Психея как бы между прочим. – Это тоже могло послужить причиной… Когда он переболел оспой?

Габриель нахмурился. Она знала, что ему не очень-то нравится, когда хвалят его наружность, но при последних словах жены он поднял на нее взгляд.

– Я был тогда еще ребенком. Родители всерьез опасались за его жизнь, а меня отправили к деду, чтобы я не заразился.

– Разве в детстве вам не прививали оспу?

– Отец считал, что в этом нет необходимости, но после того, как Джон заболел, мне сделали прививку. Об этом позаботился мой дедушка.

– Какая беспечность! – воскликнула Психея. – Для твоего отца это непростительно. Я знаю, ты не смог бы поступить так неосторожно. – Она машинально коснулась ладонью слегка выпуклого живота. Габриель заметил этот жест, и лицо его смягчилось.

– Тебе и вправду так хочется принять моего братца? Она улыбнулась:

– Да, мой дорогой! Ему надо дать возможность оправдаться.

– Так и быть, но только ради тебя, – вздохнул Габриель.

Психея улыбнулась с безмятежной уверенностью женщины, сознающей, что она любима. Отбросив сдержанность, она протянула к мужу руки, и он заключил ее в пылкие объятия.

День тянулся бесконечно долго. Джон сидел в своем гостиничном номере и недоумевал: что толкнуло его на эту безумную затею? Ближе к вечеру слуга постучал к нему в дверь. Собачка предупреждающе тявкнула.

– Войдите, – сказал Джон.

Слуга остановился на пороге и поклонился.

– Милорд, вам понадобится помощь, когда вы пожелаете переодеться к обеду?

– Нет.

Слуга в некотором замешательстве кивнул. Окинув комнату взглядом, он шагнул вперед.

– Позвольте зажечь свечи, милорд?

– Оставьте так, – резко ответил Джон. Слуга замер.

– Как угодно, милорд.

Джон сидел в самом большом кресле. Оно показалось ему наиболее подходящим для его крупной фигуры. На столе горела всего одна свеча. Он рассеянно листал книгу, которую захватил с собой из дома. Шторы на окнах были опущены, в комнате царил уютный полумрак.

Улица за окнами кишела экипажами, со двора доносились обрывки разговоров и громкие восклицания. «Несомненно, в Лондоне много соблазнов, но они могут и подождать», – подумал он, не желая признаться даже себе, что больше всего хочет собрать вещи и вернуться домой, где не надо сталкиваться на каждом шагу с незнакомыми людьми и читать в чужих глазах сотни раз на день смятение и испуг, вызванные его обезображенным лицом.